АВИАБИБЛИОТЕКА: СОМОВ С.А. В КРЫЛАТОМ СТРОЮ

Село Зобово

Родословная ветвь нашей семьи сложилась в далекие времена из двух корней в селе Зобово, расположенном в Оренбургской области в 30 километрах от райцентра Шарлыка. Первым жителем этого села был Нестор Зобов. Отсюда и получило свое название село в 1809 г.

Нестора Зобова Очаровало раздолье оренбургских степей, светящихся серебристыми лучами весною и золотыми осенью. Место для жизнедеятельности было удачным: обширные поля были окружены нетронутыми смешанными лесами с холодными хрустальными ключами, впадающими в живописную речку Тягер. Это привлекало трудолюбивых крестьян, и уже к началу XX в. в селе было свыше 400 дворов. Здесь в 1877 г. в семье потомственных крестьян и родился мой отец Алексей Иванович. Род его был из оренбургских казаков. Деды мои были мастеровые люди. Дед Иван имел в Зобово свою кузнецу, и слава его кузнечных дел была известна на всю округу.

Дед Семен, по линии матери, был непревзойденным мастером по катке традиционных русских валенок. Он катал валенки не только для мужчин и женщин, но и особые - свадебные для невест, которые отличались своим изяществом и красивым орнаментом из цветных ниток. И нередко на селе, напоминая родителям об этих валенках, будущие невесты пели:

Валенки, валенки,
Ох, да не подшиты, стареньки...

А какие родители захотят, чтобы их чадо "... по морозу босиком к милому ходило". Поэтому спешили приобрести такие валенки. И молодой парень, имевший новые валенки, слыл завидным женихом.

Отец с раннего детства познал нелегкий крестьянский труд. Будучи ребенком смышленым закончил сельско-приходскую школу, что немногим удавалось в то время на селе. Помогая в работе отцу, он с годами освоил кузнечное дело столь необходимое в крестьянской жизни. Кузница, стоявшая на пригорке села, после смерти деда Ивана досталась отцу по наследству. В ней он начал работать вместе с младшим братом Тимофеем. И как потомственные мастера кузнечного дела, они вскоре заслужили у односельчан признание и глубокое уважение.

Украшением села была весьма привлекательная с виду церковь. Она стояла в центре, и малиновый звон ее колоколов разливался по всей округе. В православные праздничные дни в нее шли крестьяне из соседних деревень и сел. А наш отец и дядя Тимофей, имея от рождения хорошо поставленные голоса, во время богослужения постоянно пели в хоре на крыльцах алтаря. Молодежь, придерживаясь традиции своих предков, также регулярно посещала эту церковь.

Притягательная сила церкви состояла в том, что в ней проводилось торжественное венчание молодых, крещение новорожденных детей, отпевание ушедших в мир иной. Перед началом посевной компании, служили молебен, прося у Бога, чтобы он послал им хороший урожай. Церковь в те годы воспитывала у прихожан высокие духовно-нравственные устои, добропорядочность, сострадание к ближнему, чувство долга перед Родиной, призывала к сохранению мира. И если в нашем поведении не было недостойных поступков, то этим мы были обязаны и нашим родителям, и нашей церкви, призывающей творить добро и возлюбить ближнего.

И так получилось, что церковь, стоявшая в центре Зобово, как бы разделяла село на два околотка. Один околоток получил наименование Шаровых по фамилии потомственных мастеров по катке русских валенок, а другой - Сомовых, мастеров кузнечного дела.

Сельчане нередко устраивали между околотками спортивные встречи, а в рождественские и пасхальные праздники - веселые и шумные хороводы, с песнями и плясками под простую русскую гармонь и балалайку. Все это скрашивало нелегкий крестьянский труд, который в пору посевных и осенних уборочных работ длился от зари до зари, и вместе с тем воспитывало у подрастающего поколения правильное отношение к труду и отдыху; в полном соответствии позабытой русской поговорки: "Делу время - потехе час!"

В каждой половине села следили за тем, чтобы девчата выбирали женихов только в своем околотке. Нередко на этой почве проходили кулачные бои, где стенка на стенку удалых молодцев одного околотка шла в бой 10 на другой. Бои порой так разгорались, что в них втягивались и зрелые мужики.

Вот в таких кулачных боях отец, когда ему едва исполнилось двадцать лет, отстоял право и уговорил родителей сосватать из семьи Шаровых приглянувшуюся ему семнадцатилетнюю Анюту - белокурую, миловидную с открытой нежной душой девушку. Отец спешил жениться: слишком много у него было соперников.

Волнующее и незабываемое событие в их семейной жизни началось венчанием в церкви и закончилось веселой свадьбой, как было принято на Руси. Оба они смотрелись красиво: он - кузнец, широкоплечий, ладно слаженный, а она - с точеной фигуркой и голубыми, излучающими тепло, глазами, словно олицетворение матери-земли.

Мать выросла в семье потомственных мастеров производства валенок, где она научилась умело наносить красочный орнамент на них.

Валенки в России не просто обувь, а образ жизни русского человека. Многие века они грели ноги холопам, солдатам и полководцам. Большую роль они сыграли в зимнюю пору Великой Отечественной войны.

Мать рассказывала, что когда она наносила вечерами цветными нитками орнамент на валенки, то свекор сетовал на то, что слишком много сжигалось керосина в лампе. Тогда она стала использовать древесные лучины, заранее приготовленные из сухих березовых дров, лишь бы скопить какую-нибудь копейку, чтобы в местной лавке купить ситец для ребятишек.

По своему характеру мои родители были разными. Отец вспыльчивый, темпераментный, иногда мог сорваться. А мать со своим мягким и душевным характером всегда шла на уступки, находила слова утешения и примирения. И жили они душа в душу, потому что очень любили друг друга. Свивая свое гнездо, мои родители внесли в него самые лучшие традиции своих предков: стремление к труду, к знаниям и уважение к старшим.

Октябрьская революция для отца стала судьбой, его кровным делом. Он боролся за советскую власть в партизанских отрядах и едва не поплатился за это жизнью.

В те суровые неспокойные дни в селе одна власть сменяла другую точно так, как это ярко показано М. А. Шолоховым в романе "Тихий Дон".

Однажды в село ворвались казаки и жестоко расправились с теми, кто выступал против царя-батюшки. Дядя Тимофей с группой мужиков вовремя успел скрыться в ближайших лесах, а отец, работая в кузнице, задержался. Его тут же арестовали и, угрожая расстрелом, посадили в один из амбаров под усиленной охраной.

На другой день, чуть свет пробился в окно, мать, прихватив с собой небольшой узелок с едой, подошла к тому амбару и стала умолять охранника передать узелок с продуктами отцу.

- Он со вчерашнего дня ничего не ел, - со слезами на глазах говорила она.

Отец, услышав голос матери, снял с ног новые сапоги и выбросил их в маленькое амбарное окошко.

- Забери, сыновьям пригодятся, - сказал он, понимая, что отсюда живым не вернется.

И прижав эти сапоги к груди, как детей от дождя, она в слезах возвратилась домой.

Слух о том, что белые казаки намерены расстрелять кузнеца Алексея Сомова, быстро распространился по селу. И старожилы, среди которых были даже враги советской власти, поспешили к атаману. Разговор их закончился тем, что по селу собрали двести рублей, немалая сумма по тем временам, и отца к великой нашей радости отпустили.

Когда весть о победе Октябрьской революции дошла до села Зобово, радости не было конца. Скоро стали возвращаться с фронта солдаты. Все стремились, как можно скорее, наладить нормальную жизнь после войны, но в их скромное желание вмешался голод. И отец ранней весною, когда мне не было и года, продал дом, а скот раздал старшим сыновьям - Григорию и Виктору, которые свили свои гнезда и не смогли уже оторваться от них. Усадив на две телеги шестерых детей и завернув одежду и обувь в самотканое одеяло, а белье в большой зеленый сундук, доставшийся от деда, он с болью в душе подался в Сибирь на поиски лучшей жизни.

Из рассказа матери я узнал, что едва отъехали от Зобово, как вдруг раздался знакомый с детства звон церковных колоколов. Этот звон, который словно прощался и желал нам доброго пути, щемящей болью отозвался в сердцах.

Отец остановил лошадей, все сошли с телеги, повернулись к церкви, помолились. В молчании постояли несколько минут, и перед тем, как тронуться в путь, отец сказал:

- Прощай, Зобово, - село нашей молодости, любви, радостных и горьких дней.

И мы отправились в путь. Вскоре к нам присоединились земляки из деревень: Путятино, Репенки и Ор-ловки, что хоть как-то смягчило наш долгий и трудный путь, который больше слезами был измерен, чем верстами.

- Мы ехали, - говорила мать, - и сердце мое разрывалось на две части. С одной стороны, мы покидали родное насиженное гнездо, где душа и тело были согреты "оренбургским пуховым платком". С другой, - мы ехали в тот неведомый и к тому же суровый сибирский

край, где "в степи глухой замерзал ямщик".

Не все доехали до конечного пункта: оседали наши земляки в разных селах, устраивались, где как могли. Из двадцати семей лишь пять добрались до того места, куда держали путь. И здесь в пятидесяти километрах от Томска на берегу речки Чубур образовался одноименный поселок. Сюда прибыли переселенцы из Украины, Белоруссии и России. Так началась наша жизнь на новом месте.

... Но мать, верная родному краю, часто выходила на окраину села и, глядя в синюю даль горизонта, тайком смахивала со щеки скатившуюся слезу.

Первые шаги

Родился я в многодетной крестьянской семье восьмым и по утверждению родных и близких не для авиации. Бабка-повитуха, увидев, как я необыкновенно энергично засучил ручонками и ножонками, сказала матери:

- Быть ему работягой! Радуйся, Анна Семеновна, кормилец растет!

Суждение бабки-повитухи о моей профессии видимо исходили из того, что слова "интеллигент", "военный специалист" и уж тем более "авиатор" тогда в селе вообще не знали: самолеты вблизи не пролетали, да и взор тружеников полей был больше устремлен не в небо, а в землю, которая была палочкой-выручалочкой во все трудные времена. И память сердца с годами часто высвечивает те счастливые, безвозвратно ушедшие дни нашего детства, когда мы сделали первые шаги, поддерживаемые нежной рукой матери.

Мои первые шаги начались в Сибири. Приехав сюда из насиженных оренбургских мест, не имея ни кола, ни двора, жизнь по существу начали с нуля. И жили мы тогда, как и многие крестьяне, небогато.

Приходилось чаще ходить в лаптях, а одежда наша переходила от старших к младшим, перекроенная и перешитая натруженными руками матери. Отец купил крестьянскую избу с русской печью. И все дети в ряд спали на полу под одним самотканым одеялом, перетягивая его друг от друга.

На следующее лето, построив необходимые помещения для скота, отец разослал на заработки взрослых детей по ближайшим селам. А сам устроился кузнецом в одном татарском селе в двадцати пяти километрах от нас, куда выезжал на неделю, а то и больше, в зависимости от загруженности в работе.

Мать изредка навещала его, и жители села - татары - всегда приветливо ее встречали, приглашая зайти в их дом на чай. А в обратный путь нагружали различными продуктами.

- Не откажите в любезности взять, - провожая, говорили они ей.

К осени вернулись старшие дети из сел, где они работали, и наш двор ожил: появились ягнята, поросята, да пяток кур с голосистым петухом - безотказным будильником сельской жизни.

А на другой год в один из летних дней мы были весьма удивлены, когда, переступив порог, вошедший немолодой мужик, сняв шапку, произнес:

- Салам алейкум!

Отец, работая в татарском селе, знал их язык и обычаи и на приветствие ответил:

- Алейкум салам, Кунак! - и, улыбаясь, обнял его.

- Алексей Бабай, посмотри, какой мы тебе привезли подарок.

И когда мы все вышли во двор, то увидели черно-белую со звездочкой на лбу взрослую телку, привязанную к повозке.

- За что такой дорогой подарок? - спросил отец.

- За хорошую работу в кузнице нашего села, - ответил приезжий, - так что принимай подарок, и мы ждем тебя.

Перекусив и выпив крепкого ароматного чая, он продолжил свой путь в Томск. А мы воспрянули духом: Комолка, так за ее безрогость назвали мы нашу корову, в те голодные годы была главным источником нашего выживания.

В нашем поселке были люди разных национальностей, вероисповедания, да и физическая закалка не у всех была одинаковая. Многим из них суровый климат Сибири был просто невыносим, но все сельчане, объединившись как бы в одну семью, помогали друг другу переносить тяготы и лишения. Взрослые общими усилиями проводили посевные и уборочные кампании, завозили в каждый двор сено для скота, дрова на зиму. А весною вдоль реки вспахивали пашни под огороды. И каждая семья напротив своего дома на свежей пашне прокладывала тропинку к реке, по которой ведрами носили воду в дома, гоняли скот на водопой.

Тяжелым трудом, потом и кровью, доставался крестьянину пуд хлеба. В период осенне-весенней страды их труд длился от зари до зари. И мы детвора не оставались в стороне от семейных забот родителей. Помогали присматривать за младшими братишками и сестренками, пасли скот, подвозили на лошадях копны сена к месту складирования в стога и многое другое, освобождая от мелочной работы взрослых. Мы с детства привыкали к труду и, взрослея, смело вступали в самостоятельную жизнь.

В километре от нас проходил известный Сибирский тракт, подобный тому, про который Константин Симонов писал:
Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь от глаз.
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась...

По этому тракту в старину, звеня цепями, проходили каторжники, проезжали неугодные царю-батюшке декабристы. А при советской власти в период коллективизации по тракту ехали многочисленные повозки с раскулаченными жителями нашей многострадальной России. И многие из нашего поселка, наслышанные из писем, что волна раскулачивания жестокой косой прошла и по их родным местам, приходили сюда в надежде увидеть кого-либо из земляков, но сопровождавшая охрана не подпускала их близко к повозкам.

Удивительно было то, что в поселке не было ни электричества, ни телефонной связи, но каждый из нас знал, в каком доме радость, а в каком печаль. Я сейчас живу в благоустроенной городской квартире, где есть радио, телефон и телевизор, но за железной дверью с замысловатым замком не знаю, кто живет со мной на одной площадке, не говоря уже о соседях ниже или выше этажом и, тем более, из другого подъезда. И что уж тут говорить о какой-то помощи или простых житейских услугах друг другу. Таковы реалии нашей торопливой жизни.

На свидание к отцу

Однажды, когда мне исполнилось четыре года, мать в летнюю пору при очередной поездке к отцу, работавшему в другом селе, решила взять меня с собой.

- Посмотришь, как отец работает в кузнице, - сказала она мне.

Во время этой поездке произошел забавный эпизод, который мог закончиться для меня неприятными последствиями, но к счастью моему, все обошлось благополучно.

А произошло следующее. Рано утром мать посадила меня в телегу позади себя, и мы выехали на свидание к отцу. Следом за нами из соседнего села Зеледеево ехал наш земляк пастух Григорий. Он ехал не спеша, зная, что к открытию лавки в селе Мальцеве, куда держал свой путь, не опоздает. Пригретый лучами восходящего солнца, в полудреме мурлыкал себе под нос какую-то незатейливую мелодию. Его лошадь по кличке Гнедой, почувствовав столь мажорный настрой своего хозяина, не напрягаясь, легкой рысцой двигалась вперед. Все шло спокойно, пастух не раз по этой дороге ездил и ничего не случалось ни с лошадью, ни с телегой, а тут вдруг лошадь внезапно остановилась, да так резко, что хозяин едва с телеги не свалился.

- Ты что, Гнедой? - тряхнул спросони головой хозяин.

И, взяв в руки вожжи, стал приговаривать:

- Вперед! Вперед, Гнедой! А то к открытию лавки опоздаем.

Но Гнедой на удивление хозяина не трогался с места. "Наверное, что-то случилось с телегой", - подумал пастух и, соскочив, стал осматривать ее, но все было в порядке. Тогда он подошел к лошади, чтобы проверить состояние сбруи на ней, и побледнел от увиденного: в метре от передних ног лошади, шлепая ладошками по пыльной дороге, сидел ребенок.

- Бог ты мой! - перекрестясь, произнес он. - Что за чудо, Гнедой? - словно тот мог прояснить ему ситуацию. Но Гнедой стоял спокойно и, опустив голову, пытался рассмотреть меня: видимо тоже был удивлен не меньше, чем хозяин.

Как я оказался на той дороге не знаю, лишь помню слова матери, которые она сказала, усаживая меня в телегу:

- Если захочешь спать, то ложись на свою любимую подушку. Мать предусмотрительно взяла подушку в поездку.

Пастух посмотрел вперед и увидел вдали ехавшую повозку. Уложив в телегу меня, он прикрыл снятым с себя пиджаком и продолжил свой путь.

Быстро догнав повозку, пастух увидел сидящую в ней женщину с вожжами в руках. Сняв головной убор, с какой-то ехидцей в голосе сказал:

- Доброе утро, сударыня!

- Доброе утро, сударь, - в тон ему ответила мать.

- И далече держите свой путь?

- Да вот с сыном еду проведать мужа, работающего в селе Абдулино кузнецом.

- Не Сомов ли Алексей Иванович?

- Да, он самый, а откуда вы его знаете?

- Да мы тоже через неделю следом за вами выехали из Зобово в Сибирь. Я вот в соседнем селе устроился пастухом.

Мать обрадовалась встрече с земляком: попутчик скрашивал ее одинокий путь. Показалось село Мальцево, и пастух спросил:

- Ну а как же, уважаемая землячка, получилось, что твой сынок отстал от тебя в пути на целый километр?

И тут мать, спохватившись, что меня нет в телеге, выронила из рук вожжи, и лицо ее побелело, как мел.

- Да ты не волнуйся, - поспешил успокоить ее пастух, - с твоим сынком все в порядке, посмотри, как он уютно спит под моим пиджаком.

Мать бережно перенесла меня на свою телегу и поблагодарила пастуха:

- Век не забуду, дорогой мой земляк. Если не ошибаюсь, тебя Григорием зовут.

- Да и я тебя вспомнил: ты приносила к нам валенки с красивым цветным орнаментом на них.

Поравнявшись с лавкой, пастух остановил лошадь и на прощание сказал:

- Передай Алексею Ивановичу от меня привет. А тебе мой совет - не говори ему об этом случае. Я знаю крутой характер твоего мужа.

И повеселевшая мать продолжила свой путь, время от времени оглядываясь на то место, где я спал безмятежным детским сном.

... Лишь после войны, когда я вернулся с фронта домой, она в один из вечеров рассказала мне об этом случае. И обнимая ее поседевшую голову, я сказал:

- Вот видишь, мама, какой я у тебя счастливый. Не потеряла ты меня тогда в детстве на той дороге и не потеряла теперь, когда я был на войне.

Глядя на висевшую в углу икону, мать, вздохнув, тихо ответила:

- Этим, сынок, мы обязаны Богу, которому я молилась за всех ушедших на фронт.

Сват Игнат

На окраине нашей сибирской деревни жила семья И. Р. Масютина. Игнат Романович был нашим сватом: его старший сын Андрей был женат на моей сестре Полине. Но так сложилось, что мы его звали не по имени и отчеству, а просто - дед Игнат. Да и на деревне нередко можно было услышать:

- Иди к деду Игнату.

- Спроси у деда Игната.

Он был не только старшим по возрасту, но и самым уважаемым человеком в деревне. Дед Игнат имел щедрое сердце и обладал особой притягательной силой. За чашкой душистого, ароматного чая всегда с ним хотелось посидеть, побеседовать, ощутить теплоту его лучистых глаз. Я нередко наблюдал, как в любое время к нему шли и мал и стар за советами, делились своими радостями и болями. Выслушав внимательно, он находил для каждого слова одобрения, поддержки и утешения. В пору весенних работ в его двор женщины несли то поломанные грабли, то оставшийся без деревянной ручки серп, а мужики перед сенокосом просили его отбить и поправить косы. Он тут же бросал все свои дела и спешил людям на помощь. Поправив косу каким-то только одному ему известным способом и отдавая ее хозяину, он с улыбкой говорил:

- Можешь ею бриться.

И коса в работе издавала удивительный, ласкающий душу звук, укладывая в ровные ряды скошенные травы.

На долю деда Игната выпало суровое испытание. Его молодость была опалена пламенем гражданской войны. Он помнил все: и кровавый дым атак, и грязь окопов, и смертельный свист вражеских снарядов, и гибель боевых товарищей. Только чудом оставшись в живых, он вернулся с фронта в родное село. И здесь связал свою дальнейшую судьбу с молодой и привлекательной Авдотьей, которая душой подстать была ему. Повеселевший и воспрянувший духом, он с ней обрел в жизни счастье.

И как память о той гражданской войне, он носил лихо сдвинутую на бок, видавшую виды фуражку с блестящим черным козырьком. Кепка была с секретом. На удивление сельчан он нередко угадывал предстоящую погоду на ближайшие дни. Как ему это удавалось, он хранил в тайне. Лишь со слов отца я узнал, что секрет его предсказывания погоды заключался в козырьке его фуражки, который был сделан из рогов животных. И с изменением атмосферного давления он то скручивался и, слегка давя на виски, сигнализировал о предстоящей ненастной погоде, то несколько выпрямлялся, предсказывая безоблачное небо. И я, грешным делом, подумал, а не пошить ли такие фуражки нашим отдельным метеорологам.

В семье Масютиных, жившей в согласии и взаимной любви, подрастали два трудолюбивых, веселых и задорных сына -- Андрей и Яков. Они дружили с моими братьями и сестрами. Так завязалась неразрывная цепь нашей родственной связи.

Небогато мы жили тогда на селе и потому часто то по одному, а то с группой соседских ребятишек шли к нему, и всегда в его доме нас ждало приятное угощение. То получали по куску душистого свежего майского меда прямо в сотах, то баба Авдотья, подстать мужу, с каким-то чутким душевно-материнским сердцем ставила на стол крынку теплого с запеченной сверху коричневой корочкой молока и отрезала каждому по большому и мягкому с ароматным винным запахом ломтю хлеба. И встав в торце стола, она, скрестив свои натруженные руки на животе, пристально всматривалась в каждого из нас, словно вспоминая свои далекие и невозвратно ушедшие годы юности. Однажды, глядя на нас, неожиданно спросила:

- А почему Васютка не пришел? - это она спрашивала про моего старшего брата.

- Приболел он, - хором ответили мы ей.

Она тут же повернулась к иконе, что располагалась в переднем углу, и, крестясь, произнесла:

- Дай Бог ему здоровья.

А мы, смахнув руками с губ молоко, окрыленные, обгоняя друг друга, спешили рассказать родителям о том, чем угощали нас на этот раз в доме деда Игната. И заодно передать брату от бабы Авдотьи подарок - пару ватрушек, завернутых в синий, с едва заметными белыми горошинами, платок, да не забыть сказать, что она его ждет, и пусть скорее поправляется.

Дед Игнат, как и мои родители, несмотря на нелегкую, а порой суровую жизнь, был человеком мудрым, не лишенным оптимизма и юмора, чему можно было только позавидовать. Я вспоминаю весьма забавный случай: когда мне исполнилось шесть лет, я пошел в очередной раз к деду Игнату в надежде попробовать что-нибудь вкусненькое, тем более чувствовал, что ко мне он испытывал какое-то особенное душевное расположение.

И вот, едва переступив порог калитки, я увидел, что он сидит на деревянном чурбаке посередине двора, ремонтирует кому-то грабли, а вокруг его ног ползают, с едва открывшимися, покрытыми синевой глазами, черные с белыми лапками и звездочками на лбу щенята. Их было пять штук, и я с особой осторожностью взял на руки одного из самых маленьких. А тот, почувствовав тепло моих рук, тут же заснул. Мне не хотелось нарушать его покой, и я стоял неподвижно, любуясь, как он, уткнувшись своим холодным носиком в ладонь, мирно посапывал. Щенок не думал просыпаться. Это не осталось без внимания деда Игната, и он тут же спросил:

- Нравится?

- Очень, - поспешил ответить я.

- Ну, вот что, друг мой любезный, раз нравится, то бери.

И, помолчав, добавил:

- Но даром не отдам.

- А сколько надо? - спросил я.

- Денег мне не нужно, а иди к отцу и скажи, что я

отдаю этого щенка в обмен на теленка.

Он знал, что два дня назад у нас отелилась корова, и сейчас теленок был привязан в доме, в углу у дверей, и мы по очереди подстилали ему свежую солому или спешили подставить тазик, когда он мочился.

Завернув в подол рубашки свой драгоценный подарок, я бегом помчался к себе домой. И едва прикрыл за собой дверь, как мать, хлопотавшая у печи с обедом, увидев мой голый пупок, строгим голосом спросила:

- Ты что это приволок?

Она всегда следила, как бы мы не принесли что-нибудь с чужих грядок или с чужого двора.

- Щенка, - шмыгая носом, промямлил я.

- Какого еще щенка? Да мне в доме от своих...

Тут она почему-то замолчала и, вытерев фартуком потный лоб, еще строже спросила:

- Где взял?

- Дед Игнат дал, - ответил я и, кивнув в сторону двери, добавил, - вот за этого теленка.

Тут мать чуть было не выронила из рук ведерный чугун с картошкой в мундире, что готовила на обед, и, обернувшись ко мне, уже спокойным голосом сказала:

- Ну, знаешь что! Я это самостоятельно решать не могу, тут надо посоветоваться с отцом.

Время подходило к обеду, вскоре открылась дверь, пришел отец. Вымыв руки теплой водой, политой матерью из ковша, и вытерев их полотенцем, что держала она в левой руке, он не спеша подошел к столу и присел на лавку. Но тут же, заметив меня, стоявшего неподвижно среди избы, и повернувшись к матери, с недоумением спросил:

- Что у вас тут стряслось?

- А ты спроси вот у нашего будущего кормильца: за что сват Игнат ему дал щенка?

И она подошла к теленку и, вытерев фартуком его холодный мокрый нос, добавила:

- Вот за него.

- За щенка - телка?! - отец вскочил, словно нечаянно сел на ежа, и шагнул ко мне.

И я сразу почувствовал, как что-то теплое потекло у меня на коленки, да предательский пузырь из носа навис на верхней губе, но руки были заняты, и я стоял, уставив взгляд в одну точку пола.

- А ну, покажи? - протяжно сказал он, наклонившись вплотную к моему лицу, отчего я сразу почувствовал запах кузнечной гари и жар лица от раскаленных углей, раздуваемых кузнечным мехом.

Я развернул подол рубашки и продолжал осторожно держать на ладонях своего, уже ставшего мне близким, друга. А тот лежал на спине, раскинув лапки в разные стороны, и не возможно было разглядеть, где у него нос, где глаза и уши. И прозрачный животик без единого волоска, то вздувался, то опускался или от того, что во сне увидел своих братьев, или мать, приласкавшую его.

Я стоял в ожидании если не наказания, то сурового нравоучения, медленно поглаживая ладонью теплый и сытенький животик друга, от чего тот все больше и больше вытягивал свои задние лапки.

Отец долго и пристально смотрел то на него, то на меня и потом сказал:

- А ты не очень гладь его по животу, а то он живо тебя обдудорит.

Прошла секунда, другая, а мне казалось целый час. И вдруг он неожиданно для меня сказал: "Ну, вот что, наш кормилец, положи-ка ты своего друга вон в тот угол, чтобы не раздавил его теленок, да шпарь к свату Игнату и скажи, что я согласен его обменять на теленка, но только в следующем году".

Услышав это, я выскочил из избы, как пробка из бутылки шампанского, и, сверкая голыми пятками по пыльной дороге, едва добежав до калитки избы деда Игната, и, как из пулемета, выпалил все, что сказал мне отец.

- Вот это другое дело, - растягивая каждое слово, сказал он, - я Алексея Ивановича знаю давно, он свое слово держать умеет, так что можешь своего четвероногого друга оставить у себя.

Обрадованный таким счастливым оборотом, я помчался в обратный путь, прыгая от радости то на одной, то на другой ноге.

Не помню, выполнил ли отец свое обещание, думаю что да, потому что другого теленка в нашем доме я не видел. А мой четвероногий друг долго и преданно служил в нашем доме. И не было такого случая, чтобы лиса утащила со двора курицу или волк уволок ягненка или овцу. А такое в нашем сибирском селе, особенно зимой, случалось довольно часто.

Вот так память сердца высветила кусочек моего безвозвратно ушедшего детства, которое прошло среди мудрых родителей, друзей и преданного мне четвероногого друга.

Справка партизана

На дне старинного сундука, обитого жестью, с музыкальным замком, среди прочих документов, удостоверяющих родословную нашей семьи, лежала пожелтевшая от времени справка, выданная отцу за участие в партизанском движении. Может быть ей так и было бы суждено остаться лежать на дне сундука, но неожиданные события заставили вспомнить о ней. Произошло это в весеннюю пору, как раз в разгар посевных работ. В наш сибирский поселок на двух повозках из райцентра неожиданно нагрянули четверо лихих "борцов" за претворение в жизнь лозунга партии: "Уничтожим кулака как класс!" В ту пору мне было не более девяти лет, но я знал в этом поселке всех жителей. Гонимые голодом, они приехали на поселение в Сибирь из разных уголков России. Мало-мальски обустроившись неброскими бревенчатыми избами с двумя-тремя оконцами на южную сторону, они продолжили свой нелегкий крестьянский труд.

Не у многих во дворе было по лошадке, да буренке. Лишь наш сосед Егор Трубицын, не обделенный богом здоровьем, с двумя женатыми сыновьями на десятерых едоков имел пару лошадей и корову с теленком. А старший сын его Андрей в небольшом подвальном помещении без какой-либо посторонней помощи катал добротные валенки, которые при здешних лютых морозах имели большой спрос у сельчан.

Проехав по поселку с одного края до другого, эти "борцы" с помятыми лицами убедились в том, что здесь и раскулачивать-то некого. Но, как я потом узнал от отца, у них был план по раскулачиванию. И выполняя его, они не задумываясь ворвались во двор Трубицыных, разгромили до основания помещение для катки валенок, забрали лошадей, корову и, усадив деда Егора с супругой на одну из повозок, незамедлительно отправились в райцентр. А на другой повозке двое подъехали к нашему дому. Мать, увидев их в окно, заволновалась и обратилась к отцу:

- Смотри, Алексей, эти изверги к нам подъехали.

- А что у нас брать, - успокоил ее отец, - корова да теленок на шестерых полуголых ребятишек.

Приехавшие не стали представляться отцу. Заскочив во двор, они набросили веревку на шею корове и, с трудом выведя ее со двора, стали поспешно привязывать к повозке. Отец, увидев столь бесцеремонную картину, схватил топор, лежавший у порога, но мать вовремя повисла у него на шее.

- Не смей! Не выходи! - причитала она. - Убьют или увезут, как деда Егора, я этого не переживу.

Отец положил топор на место и не стал выходить из дома. А вот со мной произошла страшная незабываемая история, которая до сих пор мне снится кошмарным сном, не заслонившая в памяти даже то, что я увидел и пережил на Великой Отечественной войне.

Когда привязывали корову к повозке, я своим детским умом подумал, что сейчас они войдут в избу и начнут, как у соседей, забирать наши вещи. И, вспомнив, что накануне мне мама подарила новую пуховую подушку с красивой наволочкой, я схватил ее и, выбежав из дома, быстро нырнул в знакомую щель забора, ведущую в огород.

Один из приехавших увидел, что я убегая, что-то прижимаю к груди. Он тут же выхватил из кобуры наган и два раза выстрелил в мою сторону. Мать, услышав это, в обморочном состоянии упала на пол, а отец с побелевшим, как мел, лицом, ей тихо сказал:

- Успокойся родная, я видел, как Сергунька скрылся в подсолнухах, а там он найдет тропинку к Ивану.

Брат Иван, живший на окраине села, услышав мой торопливый сбивчивый рассказ, схватив ружье, висевшее на стене, тут же помчался к отцу на помощь, но повозка с коровой уже скрылась за ближайшим бугром.

- Нет, этого я так не оставлю! - сжимая кулаки, сказал отец.

И на следующий день, достав из сундука справку "партизана", он выехал в областной центр (город Томск), который был в пятидесяти километрах от нашего поселка. Оттуда он привез пакет, скрепленный сургучной печатью, и незамедлительно отвез его в райцентр для исполнения.

Возвратившись домой, он матери сказал:

- Обещали вернуть нашу корову.

В то время в период коллективизации наряду с колхозами и совхозами создавались так называемые коммуны, в них поселяли самых бедных, а то и разорившихся по разным причинам крестьян. Вот к ним и поступали отобранные при раскулачивании лошади, коровы и другая мелкая живность, а также сельскохозяйственный инвентарь. Власть надеялась таким образом развить сельское хозяйство.

Такая коммуна, куда попали наша и трубицынская коровы, была в одном километре от нас. Рев коров, за которыми никто не ухаживал, доходил до нашего села. Мать узнавала нашу корову по голосу и, возвращаясь с улицы, говорила:

- Опять ревела наша Комолка, наверное, родимая, звала меня, - и украдкой смахивала со щеки набежавшую слезу.

Отец тоже не находил места, работа не клеилась, все валилось из рук. Он ожидал результата своей поездки в райцентр, а ответа не было. Через неделю он вновь собрался поехать в райцентр, но вдруг на удивление всем во дворе раздался протяжный голос нашей Комолки. Все остолбенели, не веря в услышанное, лишь мать, сметая все на ходу, выбежала во двор и обняла безрогую голову нашей кормилицы, приговаривая:

- Родимая, вернулась, как мы тебе рады!

И отец на следующий день выехал в село Абдумино, чтобы продолжить работу в кузнице.

Путь в авиацию

Кто из пацанов не мечтал тогда, на изломе 30-х годов прошлого столетия, подняться в небо, стать военным летчиком?

Нет, не было таковых! Звездная эпопея спасения челюскинцев, беспримерные по мужеству и героизму воздушные перелеты Чкалова и Громова, а также, пожалуй, самый действенный призыв: "Комсомолец, на самолет!" - все это попросту не могло не отозваться, не откликнуться в сердцах и душах ребят.

Мне хорошо запомнились те годы. Мой отец, потомственный мастер кузнечного дела, в первые же годы индустриализации страны переехал из села на строительство металлургического комбината в г. Сталинск (ныне Новокузнецк), повторяя вслед за Маяковским: "Я знаю, город будет..." Но, к сожалению, недолго ему было суждено проработать на металлургическом комбинате. В один из октябрьских дней в электросети завода произошла авария, работа в цехе была приостановлена. И он, вспотевший до этого, простудился на холоде, слег в постель и не поднялся. Отец умер 31 октября 1930 г., когда мне не было и десяти лет.

Мы остались без кормильца. Старший брат Василий в возрасте 15 лет устроился учеником в электроремонтном цехе. Вскоре его старание и ответственное отношение к делу приметили и стали ему поручать более сложную и ответственную работу.

Мать пошла работать в детский сад, а я, предоставленый самому себе, был подхвачен стихией таких же обездоленных и осиротевших пацанов порою с далеко не безупречным поведением. Мы носились по улицам города и знали все щели, через которые можно было проникнуть на представление в цирк, где любовались богатырской силой Ивана Поддубного, восхищались мужеством Ирины Бугримовой. И нередко, погоняв на пустыре в футбол, мы всей командой отправлялись в кинотеатр "Коммунар", который, напоминая мне о детстве, действует и сегодня.

Женщина-администратор, увидев нас, строгим голосом спрашивала:

- Опять, сорванцы, пришли?

- Опять! - хором отвечали мы.

Она пристально смотрела на наши чумазые лица, на порванную местами одежду и обувь, далеко не по возрасту со сбитыми на бок каблуками, и ее женское сердце не выдерживало.

- Марш на первый ряд, - говорила она, - да ведите себя тихо.

Мы без труда в темноте находили этот первый ряд и сидели молча в надежде не пропустить очередной фильм. Мы смотрели многие фильмы, но больше всего нам нравились: "Чапаев", "Мы из Кронштадта", "Валерий Чкалов", "Истребители". Мы их смотрели по нескольку раз. Сильное впечатление оставил фильм "Путевка в жизнь". Многие там узнавали себя: это наша судьба, частица нашей истории. В ней, как в капле воды, отражены стремнины и водовороты главных течений переживаемой эпохи.

Когда мы смотрели те киноленты, в наших сердцах как-то невольно зарождались ростки благородных помыслов: стремление к труду, уважение к старшим и к друг другу. Зрело понятие о мужестве и отваге, любви к Родине и чувство долга по ее защите.

Выходя из кинозала, мы хотели быть похожими на героев, которых только что увидели на экранах. И потому после занятий в школе многие из нас спешили в различные кружки по интересам. Одни изучали стрелковое вооружение, стреляли в тирах и на полигоне, другие изучали автомобили, морское дело, а я спешил в аэроклуб и успел даже прыгнуть с парашютной вышки, которую поставили на стадионе, за что получил от матери крепкий нагоняй.

- Ты что, с ума сошел, - говорила она, - а вдруг веревка оборвалась бы, ты подумал об этом?

Ну что скажешь на это: мать и до конца своих дней, независимо от нашего возраста, считает нас детьми. Такая уж материнская доля. Ей было тяжело воспитывать нас без отца.

Все четыре старших брата, чтобы не быть обузой, а опорой фамилии, стремились не к "верхнему" образованию, а шли работать в колхоз и в горячие цеха заводов Кузбасса. Мне повезло. Я был младшим, а значит, самым любимым в семье. И, следовательно, имел возможность распоряжаться своей судьбой "не по обязанности". Окончив семилетку, я пошел учиться в металлургический техникум. Выбор пойти на учебу в техникум был связан с тем расчетом, что там платили стипендию, пусть малую, но все же, думал я, это будет финансовой помощью для матери. С той поры прошло уже много лет, но до сих пор я с благодарностью вспоминаю учителей техникума за их доброту, терпение и щедрые души.

Директор техникума Мархасин, зная, что я остался без отцовской помощи, использовал мои способности к рисованию и нередко поручал мне рисовать портреты поэтов, физиков, готовить различные плакаты и схемы, что щедро оплачивал. Все эти деньги я отдавал матери, и, принимая их, она ласково говорила: "Вот видишь сынок, ты стал моим кормильцем". И каждое утро, когда я шел на занятие, она совала мне в карман аккуратно завернутую в платочек небольшую белую мягкую саечку.

- Там на перемене скушаешь, - говорила она.

Но "кормилец", не доходя до техникума, не выдерживал и на ходу съедал ее: уж очень был ароматным манящий запах этой булочки. Такую сейчас не встретишь ни в одном магазине.

Несмотря на врожденную интеллигентность, наш директор техникума был требователен и приучал нас к дисциплине. А дисциплина везде является главным фактором успеха.

Анна Павловна Носова, учительница русского языка, приучала нас к чтению художественной литературы, особенно классиков. На торжественных вечерах мы читали стихи Пушкина, Лермонтова, рассказы Чехова, Шолохова и других писателей и поэтов. Я вспоминаю, как все это помогло мне на фронте, когда в тяжелые и напряженные дни приходилось выполнять на штурмовике Ил-2 по 4-5 вылетов, помогая матушке-пехоте изгонять фашистов с нашей священной Руси.

Нередко в перерыве между полетами мы собирались в клубе, и меня просили рассказать про деда Щукаря из книги Шолохова "Поднятая целина". Читая этот монолог, я видел, как в глазах моих друзей загорался огонек радости, появлялись улыбки на их суровых лицах. Все это в какой-то степени снимало психологическую напряженность и скрашивало суровые будни фронтовой жизни.

Сев за школьную парту в техникуме, я все свое внимание сосредоточил на учебе, и мечта стать летчиком, казалось, отошла уже на второй план. И лишь по ночам во сне я изредка летал на каком-то сказочном ковре. Изменить мой выбор в профессии позволил один случай, когда из местного аэроклуба к нам пришел летчик-инструктор Томский. Он рассказал о реальной возможности овладеть летной профессией. И я тут же поспешил на медицинскую комиссию, пройдя которую был, зачислен в аэроклуб.

Успешно сочетая учебу днем в техникуме, а вечером в аэроклубе, осенью в 1940 г. после завершения программы подготовки к полетам на самолете У-2, был направлен в Новосибирскую авиашколу. О своем намерении поехать учиться в летную школу я поделился с братом Василием, который заменил мне отца. Он одобрил мое решение и в конце беседы сказал: "Ты только пока не говори об этом маме, ты знаешь, как она относиться к тебе, и будет очень переживать. Я сам скажу, успокою и подготовлю ее к твоему решению стать военным летчиком". И я поехал учиться на летчика.

Однако материнское сердце не выдержало разлуки с "младшим", и на следующий год в мае она приехала прямо в летную школу, которая располагалась под Новосибирском вблизи станции Толмачево.

При встрече в проходной она не узнала меня.

- Сынок, как ты повзрослел, округлился и похорошел.

А сама натруженной ладонью все гладила и гладила, как бывало в детстве, мою наголо остриженную голову. Отчего и мне хотелось прильнуть к ее материнской груди, поплакать, обнять и расцеловать, но с трудом удержался от этого, ведь я теперь стал военным, и с нескрываемой гордостью сказал:

- Знаешь, мама, я теперь уже летаю не на каком-нибудь "Кукурузнике", как в аэроклубе, а на военном скоростном бомбардировщике - СБ. И только за его скорость к нашему рациону прибавили сливочное масло и даже вот этот шоколад. И я тут же высыпал в ее ладони плитки мелкого шоколада, собранные мною за неделю до ее приезда.

Она аккуратно сложила шоколад в платочек и, сунув его в карман, сказала: "Внучка будет очень рада, я непременно скажу, что это ты ей прислал".

Потом на аэродроме я подвел ее к самолету СБ, который надраенный руками курсантов, серебристыми лучами блестел на солнце.

- Неужто и впрямь эта махина поднимается в небеса? - с удивлением спросила она.

- И не только поднимается, - ответил я, - но и берет с собой бомбы разных калибров, так что врагу от них не сдобровать, пусть только попробует напасть на нашу Родину.

Знал бы я тогда, что 90% этих СБ сгорят как спички в первый же год Отечественной войны.

- И все-таки, сынок, - сказала она на прощание, - летай на этом самолете, как можно ниже и тише. Не ровен час упадешь, не пережить мне этого тогда.

Я как мог успокоил ее и, зайдя в фотоателье, расположенное вблизи проходной в школу, мы сделали на память снимок о той волнующей и незабываемой встрече на моем пути в авиацию.

... А до начала великой и жестокой войны оставался всего лишь месяц.