СЕРДЦЕ ДРУГА
16 июля 1944 года день выдался жаркий с самого утра. Пыльное облако висело над песчаным аэродромом. Уходя на боевое задание, группы очень долго собирались, так как самолеты не могли нормально взлетать один за другим. После взлета очередного самолета следующему приходилось ждать, пока хоть немного осядет пыль и появится минимальная видимость, необходимая для взлета. В ожидании взлета последнего самолета группы делали по нескольку кругов над аэродромом вместо обычного одного. Затруднена была также и посадка. А ветра, как назло, не было.
В кабине "ила" было как в духовке. Температура воды в моторе доходила до 110-115 градусов, и раскаленный воздух от перегретого мотора, закованного в броню, обдавал жаром пилотскую кабину.
Уже несколько групп из других эскадрилий и полков ушло на задание. Наконец настал черед лететь и четверке из нашей эскадрильи. Ведущим был Садчиков, ведомыми - Сухачев, Шуравин и я.
У нас с Костей стрелки были назначены в полковой наряд, и поэтому пока не с кем было лететь. Чтобы разрешить этот вопрос, мы пошли к майору Бадейникову, который был за комэска. Подумав, он велел своему стрелку Маслаку лететь с Шуравиным, а мне приказал идти вместе с ним к командиру полка, так как послать со мной ему было просто некого: в эскадрилье летного состава опять не хватало.
Командир полка долго совещался с начальником штаба и другими командирами эскадрилий, но никого не найдя, в конце концов приказал своему стрелку старшине Николаю Забирову лететь со мной. Поскольку времени до вылета оставалось в обрез, Забиров, взяв свой шлемофон, тут же отправился со мной на нашу стоянку. Я пошел к своему самолету, а Забиров задержался со стрелками, которые должны были участвовать в полете.
Проверив с Веденеевым готовность машины к полету, я уже начал надевать парашют, когда увидел, что к моему самолету спешат Костя с Забировым.
- Слушай, Леня, будь другом, позволь мне слетать с Забировым - подходя, начал Костя.- Тебе ведь все равно с кем лететь, а мы с Забировым земляки - оба из Казани.
- Ну, если земляки, какой может быть разговор.
Они оба пожали мне руку и довольные побежали к Костиному самолету.
- Сейчас пришлю тебе Маслака,- обернувшись, крикнул Костя и помахал мне рукой.
Через две-три минуты старшина Маслак, мужчина раза в два старше меня, кряхтя и недовольно посапывая, поднялся на крыло "ила" и, буркнув что-то невнятное, полез в кабину стрелка.
Минут через двадцать наша четверка была уже в воздухе. В эти дни нас прикрывали Ла-5 из дивизии Василия Сталина. Истребители быстро догнали нас. На этот раз нам предстояло штурмовать вражескую танковую колонну, двигавшуюся в сторону фронта но одной из дорог Латвии юго-западнее Даугавпилса.
Несмотря на то, что немецко-фашистские поиска отступали, их зенитчики работали довольно четко и слаженно. Не успели мы пересечь линию фронта, как они встретили наши самолеты плотным огнем. Маневрируя, мы благополучно преодолели эту опасную зону, углубляясь все дальше и дальше на запад.
Неожиданно перед нашими самолетами повисли огромные черные шапки крупнокалиберных разрывов. По всей вероятности, это вели огонь дальнобойные орудия из Даугавпилса.
С высоты примерно 2 тысячи метров город просматривался справа от нас. Очевидно, поняв, что мы идем мимо, и послав вдогонку нам еще несколько залпов, вражеские зенитчики прекратили огонь.
Чтобы не спугнуть высокоманевренную цель, наш
ведущий Федор Садчиков решил применить тактическую хитрость. Ведь что стоит танкам свернуть с дороги, перескочить кювет и уйти под прикрытие леса? Поэтому Садчиков повел нашу группу не прямо на цель со стороны фронта, а далеко на запад в стороне от дороги, по которой двигались танки врага. Затем, потеряв высоту, мы выскочили на дорогу и над лесом пошли параллельно ей на восток. Через несколько минут полета мы заметили впереди огромное пыльное облако, висящее над дорогой. Сомнений не было-это идет фашистская танковая колонна.
Обычно в 1944 году гитлеровцы уже не решались днем совершать такие марши крупных танковых групп. Они производили их ночью: обстановка на фронте вынудила их пойти на это.
Главное было достигнуто-мы обнаружили врага, а он нас пока нет. Теперь нам оставалось сделать "горку", выскочить на дорогу и начать штурмовать фашистскую колонну.
Ведущий предупредил о своем решении по рации и, увеличив скорость, рванул свой "ил" вверх. Ведомые последовали за ним. Когда мы были уже над дорогой, только тогда гитлеровские танки начали тормозить и беспорядочно расползаться под прикрытие леса. Но было уже поздно: из наших люков сыпались на них сотни противотанковых бомб кумулятивного действия, летели им вдогонку "эрэсы".
Зенитные средства врага открыли бешеный огонь по самолетам, пытаясь поймать их в свои смертоносные сети. "Эрликоновские" трассы исполосовали, казалось, все небо. Зловещими красными шарами один за другим с разных сторон неслись снаряды МЗА и танковых пушек.
Когда мы выходили из первой атаки, на земле уже пылало пламя пожаров. Значит, не одна наша бомба угодила в цель!
Развернувшись, пошли во вторую атаку. На этот раз мы выбирали цель индивидуально. Выскочив опять на дорогу, я заметил, что впереди чуть правее на повороте скопилось несколько автомашин, автоцистерна и зажатые между ними стояли три танка. Лучший объект для атаки даже представить трудно! Жаль, что все бомболюки пусты. Ну ничего, если поджечь цистерну с горючим, то достанется и всем вокруг.
Но только я довернул самолет для атаки и стал прицеливаться, как вдруг услышал в наушниках громкий, чисто звучащий голос:
- Прощайте, ребята! За Родину!
Оглянувшись, я увидел, что правее и чуть выше нас пикирует горящий "ил". Не падает, а именно пикирует, оставляя за собой густой черный дымный след. Вот он немного развернулся и, направив свой нос на скопление вражеской техники у поворота дороги, тут же открыл губительный огонь из пушек и пулеметов. И так, стреляя до последней секунды, "ил", как огромный снаряд, сметая все на своем пути, врезался в фашистские танки, автомашины и цистерну. Я почувствовал, как от чудовищного взрыва подбросило даже мой самолет. А там внизу все смешалось в огненном вихре...
Кто так мужественно завершил свой короткий жизненный путь, решив не сдаваться врагу, а нанести ему как можно больший урон своим последним вздохом, последним ударом горячего, ненавидящего врагов сердца? Кто?
Я выровнял свой самолет и огляделся. Два "ила" были недалеко от меня. Вражеские зенитчики, потрясенные увиденным, даже на какое-то время прекратили огонь. Вокруг нас не рвались снаряды, не было трасс.
И тут в наушниках прозвучал голос Садчикова:
- Братцы, за Костю Шуравина по фашистским гадам, огонь! - и его самолет первым ринулся в атаку. Шуравин!.. Острая боль пронзила сердце. Мы с Володей Сухачевым последовали за ведущим, круша огнем своих пушек и пулеметов ненавистных фашистов, мстя за Костю и его земляка стрелка Николая Забирова. От нашего огня на дороге тут же запылало еще несколько вражеских машин.
Фашистские зенитчики, словно опомнившись, вновь открыли бешеный огонь. Но было уже поздно: в наушниках раздалась команда ведущего:
- Внимание! Идем домой!
Прижимаясь к верхушкам деревьев, мы покидали поле жестокого боя, но на душе было такое чувство, как будто что-то оборвалось внутри, словно каждый из нас оставил на месте гибели наших друзей частицу своего сердца... Мы улетали, - а внизу на земле пылал огромный костер...
Костя, Костя! Ведь только позавчера нам с тобой вручили новенькие карточки кандидатов в члены ВКП(б). И ты так радовался этому событию! Не знаю, что ты думал в последние секунды своей жизни, но своим подвигом ты доказал на деле, что больше всего любил свою Родину, свой народ.
Приняв свое последнее решение, ты даже успел попрощаться с нами. Ты был настоящим летчиком, патриотом, настоящим мужчиной. Мы, твои друзья, будем помнить тебя и твой героический подвиг до последних дней своей жизни!
К аэродрому три самолета подошли крыло в крыло, в сомкнутом четком строю, мастерством и строгостью полета подчеркивая скорбную торжественность происходящего. Достигнув центра аэродрома, мы по команде ведущего дали залп из пушек и пулеметов. Хотя у нас это и не было заведено, но все, кто был на аэродроме, поняли, что кто-то геройски погиб в этом бою.
Когда я зарулил на стоянку, первым у кабины появился старшина Маслак.
- Шуравин погиб? А я ведь должен был с ним лететь!
Я вылез из кабины и хлопнул Маслака по спине:
- Ладно, старшина, кончим этот разговор. Мне самому тяжело, ты же знаешь, как мы дружили с Костей. Давай лучше закурим и помолчим.
Мы спрыгнули с плоскости и, отойдя в лесок, вместе легли на траву и закурили. Говорить и впрямь было невмоготу. Мы выкурили по одной самокрутке, по второй, по третьей... Было невозможно представить, что больше никогда не увидишь своего друга, не услышишь знакомого чуть грубоватого голоса, не встретишь прямого взгляда его серых глаз: иногда веселых, а иногда с грустинкой...
А он ушел не задумываясь, ушел навсегда в свои двадцать лет ради того, чтобы жили и радовались мы.
Преодолевая ожесточенные контратаки немецко-фашистских орд, советские войска упорно продвигались вперед.
Наша 335-я Краснознаменная Витебская штурмовая авиационная дивизия перелетела еще дальше на запад, на аэродром Бейнарочай.
В первые дни батальоны аэродромного обслуживания не успевали подвозить горючее и боеприпасы. Чтобы не срывать боевую работу, командование 3-й воздушной армии для их переброски выделило транспортные самолеты Ли-2 и Си-47.
Бензин из бочек перекачивали в баки наших "илов", и мы снова вылетали на боевое задание. Таким образом, наша работа не прекращалась ни на один день.
Где фашистская артиллерия мешала продвижению наших войск, там появлялись наши "илы" и штурмовали артиллерийско-минометные позиции врага. Если гитлеровское командование бросало в контратаки танки, наши штурмовики обрушивали на их броню тысячи бомб. Когда же разведка доносила, что по железной дороге или шоссе подбрасываются резервы фашистов - и здесь без "илов" не обходилось. Наши летчики наносили штурмовые удары по эшелонам и автоколоннам врага.
Самые разнообразные задачи ставило командование перед штурмовиками, начиная от атаки переднего края обороны врага до налетов на военно-морские базы и порты. "Ил - вторые", эти неутомимые труженики войны, несли на своих крыльях значительную часть воздушной войны.
Особенно запомнились тяжелые бои в районе Резекне. Фашисты отчаянно сопротивлялись. Несколько дней мы летали по одним и тем же целям. Мощный заслон противовоздушных средств прикрывал оборону врага. В эти дни не вернулось домой несколько экипажей из нашего полка.
В один из дней нам дали задание штурмовать вражеские артиллерийские позиции всего в нескольких километрах от передовой (на карте они выглядели совершенно безобидно: опушка леса, а на ней всего лишь крестик, нанесенный красным карандашом). Как всегда, едва мы успели пересечь линию фронта, фрицевские зенитки нас встретили "салютом". В большинстве случаев он был непродолжительным: в момент открытия огня мы резко уходили дальше в тыл противника, пробиваясь к цели. Сейчас же, ввиду близости передовой, они должны были "салютовать" нам не переставая, до окончания нашей работы.
Вот впереди по курсу и опушка. Ведущий, напомнив по радио, что делаем два захода с левым разворотом, начал пикировать на вражеские батареи. Мы по очереди пошли за ним. Зенитки добросовестно продолжали свой "салют". Трассы мелькали с разных сторон. Совсем рядом блеснули красные молнии, и букет белых "одуванчиков" повис над моим самолетом. Продолжая разворот, я перевел машину в пике. Вот она, опушка. Теперь на ней и в самом деле есть крест, только не красный, как на карте, а черный от перекрестия моего прицела. Нажимаю на гашетки. Самолет бьет дрожь от работы пушек и пулеметов. Земля стремительно приближается. Сказочно быстро растут все земные предметы. Вдруг немного правее явно вижу огневую позицию, хотя она тщательно замаскирована ветками. Но сверху ее выдают свежие земляные насыпи. Чуть довернув, я пустил туда "эрэсы". Высоты уже осталось совсем мало. Пора выводить самолет из пике. Чуть тяну ручку на себя и нажимаю кнопку бомбосбрасывателя. Меня прижимает к сиденью - машина взмывает вверх.
Надо набрать высоту для второго захода. Только тут вновь замечаю, как неистово бьют вокруг зенитки.
Вдруг мотор дал один, за ним другой перебой, что-то заскрежетало, самолет вздрогнул. Я отжал ручку и тут увидел, что винт не вращается. Он замер на месте. Значит, мотор заклинило!
Бросил взгляд на высотомер - 600 метров. Прыгать с парашютом? Высоты хватит. Но ведь внизу враги! Впереди - своя территория. Схватил планшет. Да, по тому лесу идет передовая. Если хватит высоты, можно спланировать. А если не хватит?..
Раздумывать некогда. Триммер - на планирование! Высота катастрофически убывает. Чуть доворачиваю, чтобы под прямым углом идти на свою территорию. Теперь ясно вижу, что придется садиться на лес. А если я ошибся, и это не наша территория? Но уже ничего сделать нельзя: высоты осталось 200 метров с небольшим. Надо предупредить стрелка. Включаю переговорное устройство:
- Вася, садимся на лес, прижмись спиной и держись крепче!
Мгновенно проносятся мысли: "Пожарный кран! Зажигание! Хотя ни к чему, мотор-то стоит. Да, щитки. Все километров на пятнадцать будет меньше скорость".
Рычаг от себя. Самолет "вспух". А лес бежит навстречу. Хоть бы какая-нибудь полянка. Но как на беду лес ровный, высокий. Вот и пора выравнивать. Мелькают макушки деревьев. Беру триммер на себя, как при обычной посадке. И даже больше: не то самолет резко пойдет носом к земле.
Тяну ручку на себя. Сейчас. Вот сейчас... Первые верхушки ударили по щиткам. Я дернул ручку на себя что было силы обеими руками. Горизонт пропал и тотчас что-то затрещало, закрутилось, и все провалилось в какую-то тьму.
Издалека доносится противный воющий звук. Словно надрывается сирена. Пылает багряный закат во все небо, переливаясь зелеными и желтыми всполохами. Откуда такое страшное пламя? А-а... это же горят наши села, наши города. Проклятые фашисты! Черный как сажа дым застилает все вокруг. Нечем дышать. Во рту соленый вкус крови.
Через какую-то щель пробивается яркий свет. Значит, сейчас день. Но почему же здесь так темно? Что это за подземелье? Как я сюда попал?
Вдруг яркий свет ударил в глаза, как будто сдернули темную тяжелую штору. Высоко в синем небе с белыми облаками плывут зеленые верхушки деревьев. Впереди странный лесной коридор. Постепенно расширяясь, он уходит Б небо. А недалеко слева нагромождение поваленных деревьев и груда обломков. Чуть поодаль на одном из них алеет большая звезда. Значит, наши... И наконец до меня доходит, что это же обломки моего самолета! Вот мотор с кабиной. Чуть подальше лежит фюзеляж. А еще дальше - куски крыла.
Но почему я не в кабине? Где Виннченко? Кабина его пуста. Может быть, он на полу кабины. Надо помочь ему. Приподнимаюсь, и тут же лес, земля, небо - все завертелось перед глазами. Открываю глаза - все на месте. Ничего, просто кружится голова. Сейчас это пройдет. Провожу рукой по лицу. Вся рука в крови. Во рту выбито несколько зубов.
Надо вставать. "Черт с ними, с зубами! - думаю.- Еще не известно, на чьей территории мы. Где мой пистолет? Ага, вот он, надо снять с предохранителя. Теперь все в порядке. Вставать не буду, а ползком доберусь до самолета и поищу Васю..."
Перевалившись на живот, я пополз к обломкам самолета. Голова кружилась немного, но вот грудь болела сильно.
Не успел я проползти и половины того небольшого расстояния до обломков "ила", как кто-то схватил меня сзади за плечо.
"Фашисты!"-молнией пронеслось в мозгу. Сжав пистолет, я перевернулся на спину.
Надо мной стояли Виниченко и еще двое наших солдат.
Вася наклонился надо мной и стал что-то говорить, но я ничего не слышал. Его голос доносился как будто издалека. Вася что-то сказал солдатам, и они уложили меня на плащ-палатку. Втроем подняли ее. Небо с облаками и верхушки деревьев вновь качнулись и закружились перед глазами. Сознание покидало меня...
Через неделю на попутном Ли-2 меня отправили в Москву, в Центральный авиационный госпиталь в Сокольниках.
Прошло три с половиной месяца, и вот - медкомиссия. Какой летчик не волнуется перед этой "всемогущей Фемидой". Она может милостиво разрешить остаться тебе в авиации или безжалостно разлучить с любимым делом навсегда.
Вот позади один кабинет. Второй. Третий... Что там пишут врачи? Ничего неизвестно. Они молчаливы, строги и таинственны. Ничего не прочтешь в их холодном взгляде. А спрашивать и не пытайся.
И вот последняя дверь, за которой решается твоя судьба. Там тебя уже не осматривают, ни о чем не спрашивают, а иногда даже и не вызывают. Все сейчас решают бумаги, в которых написаны заключения врачей.
Боевые летчики, которые проявляли в воздухе чудеса героизма, которым были не страшны ни враги, ни стихия, здесь дрожат, как мальчишки перед прививкой.
Наконец сестра выносит "приговоры". Все вскакивают и бросаются к ней. Получив свой лист, одни, удовлетворенные, уходят с улыбкой, другие разочарованно опускаются на стул.
- Ладыгин,- выкрикивает сестра и протягивает мне заключение. Я смотрю ей в глаза, пытаясь в них что-нибудь разгадать. Но она занята, ей некогда. Какое-то предчувствие мешает заглянуть мне сразу в последнюю строчку. Я отхожу к окну, подальше от всех, и с волнением начинаю читать с верхней строчки. Здесь все нормально. Но глаза невольно скользят к нижним строчкам. И я читаю: "Годен с ограничением. Полеты разрешены только на легкомоторных самолетах..."
Чувство горькой обиды кольнуло в сердце. "Вот и кончилась твоя летная судьба! Отлетал, голубчик! Будешь теперь летать на "кукурузнике".
Непрошеные слезы невольно набежали на глаза. Хорошо, что рядом никого не было...
Идти к врачам было бесполезно. Выйдя из здания госпиталя, я пошел по Лучевой просеке Сокольнического парка. Моросил мелкий ноябрьский дождик. Печальные мысли не оставляли меня.
Вся жизнь теперь должна поломаться... Прощай мой "горбатый Илюша", прощайте верные друзья, прощай родной полк... Вообще-то я еще должен поехать туда. Не могут же меня сразу отправить по новому месту назначения? Так что я еще увижу своих друзей: Володю Сухачева, Федю Садчикова, Васю Виниченко и весь свой экипаж, Хотя он, наверное, уже не мой? А что если... Да нет, это невозможно. А почему, собственно, невозможно? Приеду, предъявлю командировочное предписание и все. А эту - будь она неладна! - бумажку никому не покажу. Как будто ее никогда и не было!.. Все. Решено!
Сразу на душе стало веселее, и жизнь моя уже не казалась такой пропащей. Свернув цигарку, я с наслаждением затянулся...
Через день получил проездные документы и предписание в свою часть. Мне .вручили и пакет с сургучной печатью, где была вся история моей "болезни" и заключение медкомиссии.
Не знаю, как уж это получилось... но впоследствии , я обнаружил, что пакет где-то "позабыл" в дороге.
В полку меня радостно встретили. Особенно вся наша первая эскадрилья. Из рассказов своих друзей я узнал, что за время моего четырехмесячного отсутствия сбили нескольких молодых ребят. Особенно тяжело мне было услышать, что погиб мой стрелок Вася Виниченко. Последнее время он летал с Володей Сухачевым. В одном из вылетов снаряд разорвался рядом с его кабиной, и крупный осколок тяжело ранил Василия. Когда Сухачев приземлился, Виниченко был уже мертв.
На следующий день, когда я вручил свою командировку начальнику строевого отдела, он поздравил меня с возвращением, а потом спросил: "А где твои медицинские документы?"
- Какие?-удивился я.
- Ну, выписка из истории болезни и медкарта с заключением летной медкомиссии. Ты проходил медкомиссию?
- Да,- ответил,- но они мне ничего не дали,- уже соврал я.- Может быть, они забыли? Или еще пришлют.
- Ну, ладно, это ерунда,- успокоил меня капитан,- у нас на днях будет своя медкомиссия для всего летного состава дивизии.
У меня чуть ноги не подкосились.
Очевидно, заметив мое состояние, капитан продолжал:
- Да ты присядь, Ладыгин, правды-то в ногах, говорят, нет.
- Спасибо, товарищ капитан. Я уж и належался, И насиделся в госпитале. Разрешите идти?
- Ну иди, иди. Только до полетов мы не можем тебя допустить, пока ты не пройдешь медкомиссию, раз ты приехал без заключения... Комиссия будет через три дня, а пока иди отдыхай.
Вот тебе и раз! Выходит, что все мои ухищрения были Напрасны. Не успел я разделаться с одной комиссией, а тут как назло еще одна. Прямо-таки сплошное невезение...
А может быть, фронтовая медкомиссия будет не такая уж строгая, как в Москве, и мне удастся проскочить без ограничения? Где наша не пропадала, попытаем счастья еще раз!
Эта мысль уравновесила меня. Три дня я прожил довольно спокойно. Ребята летали, а я слонялся по аэродрому как неприкаянный. Смотря на "илы", наблюдая, как летают мои друзья, мне особенно хотелось быть с ними рядом, вместе, в одном строю. Чувствовал я себя физически здоровым, и моя надежда на то, что фронтовая медкомиссия допустит меня к полетам, росла.
Настал день, когда все летчики нашей эскадрильи собрались у крыльца дома, в котором расположилась медкомиссия. Ребята шутят, балагурят. А я как ни "уговариваю" себя не волноваться, ничего не получается.
Разработал свою тактику. Иду сначала в глазной кабинет, здесь у меня все в порядке. Потом к врачу, где крутят на стуле. Тут тоже вроде все нормально, правда, меня немного почему-то "повело" после кручения. Хирург, посмотрев на мои зубы и еле заметные шрамы на подбородке и переносице, спросил: "Где это ты, брат, зубы съел?"
- Упал,- ответил я.
- Наверное, на девочек загляделся? - пошутил он и сам же рассмеялся.
Собственно, я и не соврал. Я действительно упал.
Только я не сказал ему, что на лес. Кажется, и тут все было благополучно.
Спирометрия - у меня стала меньше на 1000 кубических сантиметров. До падения я выдувал 6700. Но и это нормально. Самый "страшный" врач для меня был терапевт. И когда я предстал, наконец, перед ним, сердце мое колотилось где-то возле горла.
И вот решение фронтовой медкомиссии. Когда я выслушал его, мне показалось, что я стою в коридоре Центрального авиационного госпиталя в Сокольниках: до того были похожи оба заключения. Ребята сочувственно смотрели на меня, а я глупо улыбался: они же не знали всего...
Как было ни печально, но судьба разлучала меня с моими друзьями и дорогими моему сердцу "илами". Я старался успокоить себя тем, что летать на "илах" опасно, да и повоевал я не так уж и мало. Но все это слабо меня утешало.
Из всей дивизии комиссия забраковала всего трех человек, считая меня. Общая беда и, возможно, общая дальнейшая судьба сблизили нас. Раньше я не был знаком с этими ребятами, они были из других полков.
Ходили слухи, что якобы нас, "забракованных", должны отправить в ночной бомбардировочный полк, вооруженный самолетами По-2. Но это еще куда ни шло. Правда, ночью я никогда не летал. Придется проходить переподготовку, что займет немало времени. А возможно, нас еще пошлют совсем не в полк ночных бомбардировщиков, а куда-нибудь в тыл. В общем, мы ходили в ожидании неизбежных теперь для нас перемен. Нет ничего мучительнее неизвестности, когда ты знаешь, что с тобой обязательно должно что-то произойти, но что именно, тебе неведомо. Так мы томились несколько дней.
В последний раз я отпраздновал с моими друзьями их награждения. Старшему лейтенанту Федору Садчикову вручили второй орден Отечественной войны I степени. До этого он был уже награжден двумя орденами Красного Знамени и орденом Отечественной войны!
Володе Сухачеву вручили второй орден Красного Знамени. Теперь у него было уже три ордена. Я от души радовался за них и всем сердцем желал им дальнейшей удачи и счастья. Придется ли мне когда-нибудь с ними еще встретиться?
Однажды пришел посыльный и сообщил, что меня вызывают в штаб дивизии. "Ну вот и решилась моя судьба,- подумал я.- Интересно, что она мне уготовила?"
Надраив сапоги и пуговицы, подшив свежий подворотничок, я впервые направился в штаб дивизии.
Недалеко от дома, где располагался штаб, я столкнулся с командиром дивизии Александровым. От неожиданности я даже немного растерялся.
- Здравия желаю, товарищ полков...- вырвалось было у меня по старой привычке.
Но ведь комдив, говорили, еще на ноябрьские праздники получил звание генерала, вспомнил я. Погон не видно, комдив был в летной куртке.
- Простите, товарищ генерал,- извинился я.
- Ничего. Я еще сам, между нами говоря, не привык,- улыбнулся он. От его доверительного тона у меня сразу стало легче на душе.
- Поздравляю вас с присвоением генеральского звания!
- Спасибо, Ладыгин.
Генерал протянул мне свою руку, и я крепко пожал его ладонь.
- Мы тут посоветовались и решили не отправлять тебя в полк По-2. Полетаешь пока в звене управления нашей дивизии. Будешь, так сказать, моим шеф-пилотом. Иди в штаб, там тебе расскажут все остальное.
Генерал козырнул мне, сел в "виллис" и укатил. Ошарашенный таким неожиданным сообщением, я стоял и не знал радоваться мне или огорчаться. Моя новая должность, с одной стороны, означала, что воевать мне больше не доведется, но с другой - выходило, что уезжать мне никуда не надо и все мои друзья будут рядом со мною, вернее я буду при них.
В этот же день я перенес свой фанерный чемоданчик на "новую квартиру", в дом, где жил пилот звена управления лейтенант Миша Цветков.
Миша был лет на пять старше меня, невысокого роста, с покладистым, веселым характером. В звене управления и штабе дивизии его звали "цветочек".
На следующий же день инспектор дивизии по технике пилотирования майор Лобзуков вызвал меня к себе и сказал:
- Когда последний раз, Ладыгин, держался за ручку?
- Когда выравнивал над лесом, товарищ майор. Четыре месяца назад... с небольшим.
- А не боишься теперь летать?
- Нет, не боюсь.
- Ну хорошо. Пойдем посмотрим, не разучился ли ты за четыре месяца с гаком.
- Но на По-2, товарищ майор, я не летал с сорок первого года. Только в аэроклубе...
- Ничего. Сейчас дам несколько провозных. Сразу вспомнишь.
Не было в дивизии ни одного летчика, который бы не знал майора Лобзукова, этого светловолосого, веселого, широкоплечего человека. И не только потому, что он был для каждого из летчиков "самым большим" начальником (инспектором по технике пилотирования!). Знали и любили его за мастерство, смелость и удаль.
Не каждый летчик согласится лететь на разведку за линию фронта на "уиле" - неполноценной в боевом смысле машине. На ней и вооружение не то, и брони меньше, и фонарь большой, не защищенный, и стрелка нет!
А Лобзуков презирал все эти "мелочи", верил в себя, в свое мастерство и частенько летал на разведку один на "уиле".
Все летчики, без исключения, с восхищением и хорошей завистью глядели в небо, когда иной раз "выдавал гастроли" Лобзуков. Майор творил чудеса. Послушный его волшебству "ил" превращался в "истребитель" и, повинуясь воле летчика, выделывал все фигуры высшего пилотажа, включая штопор, иммельман и бочку. Свои "гастроли" в воздухе инспектор дивизии по технике пилотирования давал не ради ухарства и показухи: "Вот, мол, смотрите - какой я!" Своим мастерством он вселял уверенность: "ил" - действительно грозная, маневренная, прекрасная машина! Надо только овладеть ею до конца и тогда можно на ней поспорить с врагом и в воздушном бою! Майор щедро делился своим опытом с любым летчиком.
Погода была пасмурная. Шел редкий снег. На краю аэродрома стояли три дивизионных По-2. Эти перкалевые стрекозки после бронированных "илов" и двухмоторных СБ казались игрушечными. Грубо говоря, все равно, что трехколесный велосипед после танка.
Поскольку других полетов не было, Лобзуков взлетел точно против ветра, почти поперек аэродрома. Самолет стоял на лыжах, и не требовалось укатанной полосы. Сделав небольшой круг, мы опустились недалеко от -дома, стоявшего на краю аэродрома.
- 11у как, вспомнил? Или еще показать? - спросил майор.
И поэтому я, не стесняясь, сказал: "Давайте еще один полетик, а потом уж я сам попробую".
Через несколько полетов майор вылез из задней кабины и остался на земле, а я летал один и получал наслаждение. После четырехмесячного перерыва опять самому поднимать в воздух машину, пусть даже По-2, это ни с чем не сравнимое удовольствие.
Так из летчика-штурмовика я превратился в пилота звена управления. Единственно, что было для меня полезного в этой должности, это то, что летая на "илах" в строю, мне почти не приходилось самому вести ориентировку. Ведущий идет впереди, а все за ним. Здесь же я летал один и должен был сам следить за точностью своего полета. Спросить было не у кого, и подсказать тоже никто не мог. Это была неплохая тренировка в штурманской подготовке.
Хотя я служил в управлении дивизии, но Новый год встречал в полку со своими ребятами. Все они: и Федя Садчиков, и Володя Сухачев, и другие - не считали меня чужим. Наоборот, их дружба помогала мне переносить ту неудачу, которая свалилась на меня. Они так относились ко мне, как будто я никуда и не уходил из эскадрильи.
Новогодняя ночь выдалась морозной. Снег звучно хрустел под нашими унтами, плавно кружился в воздухе, искрясь серебряными блестками в лунном свете, а вокруг луны был огромный ореол.
Больше всего нам хотелось, чтобы Новый, 1945 год был годом нашей окончательной победы над проклятым врагом.
Наши пожелания сбывались. Вскоре после Нового года мы перелетели на бывшую вражескую территорию, в Восточную Пруссию, в местечко Заалау. Все для нас здесь было ново и чуждо. Серые дома с черепичными островерхими крышами. Кирхи со стреловидными готическими окнами и шпилями. Даже сам воздух был пропитан незнакомым запахом: как будто в дезокамере сожгли кофе. Местных жителей почти не было. Напуганные гитлеровской пропагандой, они все бежали в Германию.
Населенные пункты были мертвыми. Дома стояли пустые, с разбросанной повсюду утварью.
23 февраля в нашей дивизии был двойной праздник:
по радио зачитали Указ Президиума Верховного Совета о присвоении звания Героя Советского Союза нескольким нашим товарищам. У нас появились свои Герои! Среди них был и Федя Садчиков. Мы все были искренне рады этому событию. А Федя ходил и молча улыбался.
Вечером мы пришли в клуб, который был устроен в кирхе, на торжественное собрание и были приятно удивлены, увидя на стене во всю ее ширину не изображения на библейские сюжеты, а грозный "ил", врезающийся в скопление вражеской техники, и портреты Кости Шуравина и Николая Забирова. Молодец дивизионный художник.
В самом начале марта мимо нашего аэродрома, растянувшись на несколько километров, шла колонна пленных гитлеровских вояк. Мы с Мишей Цветковым подошли к дороге, чтобы поближе рассмотреть этих бывших солдат вермахта. С воздуха их было почти не видно. По возрасту это была довольно разношерстная публика. Юнцы лет семнадцати и пожилые мужчины лет за пятьдесят, несколько пленных подошли к нам и почти хором затараторили: "Битте айн цигареттен".
Сигарет у нас не было, и мы отсыпали им табаку "Беломорканал", который нам выдавали вместо папирос.
В это время на аэродроме стали взлетать "илы". Они должны были идти на штурмовку врага. Фрицы притихли, наблюдая за взлетающими грозными штурмовиками. Они понимали, что кому-то из их соотечественников, кто еще не сложил оружия, сейчас здорово достанется. Вдруг кто-то из пленных бросил какую-то реплику, и стоявшие рядом засмеялись. Что ж, им можно было сейчас смеяться. Эти "илы" для них уже не страшны. Они уже не солдаты и могут радоваться, что остались живы.
...К началу марта наши войска уже стояли под стенами Кенигсберга. Пришел приказ нашей дивизии передислоцироваться почти к самой линии фронта, на стационарный, с бетонными взлетными полосами и рулежными дорожками бывший немецкий военный аэродром Витенберг.
Хотя полеты на По-2 и были для меня некоторой отдушиной, но "илы" властно тянули к себе. Я часто навещал свою бывшую эскадрилью, своих друзей. Но, честно говоря, мое положение не боевого летчика, а пилота звена управления - "дивизионного штабиста" - изрядно угнетало меня. И я решился написать третий рапорт генералу о переводе меня обратно в полк на "илы". Два предыдущих моих рапорта он велел мне порвать при нем же. Приходилось, стиснув зубы, рвать самому "свою надежду".
Аккуратно написав рапорт, я решил пойти помыться в баню перед таким важным свиданием с начальством. Баня на аэродроме была переоборудована на русский манер - с парилкой. Когда я вошел, там мылись несколько французов из полка "Нормандия-Неман", который располагался рядом и иногда ходил прикрывать нас. За время пребывания в России некоторые французы привыкли и к нашим морозам, и нашим парным в банях, так что они поддавали парку не стесняясь. Намылив мочалку, я попросил одного из них потереть мне спину. Француз лукаво подмигнул мне и, напевая какой-то игривый мотивчик, стал с усердием водить мочалкой по моей спине.
Вдруг послышались взрывы. Смех и шум в бане оборвались. Все прислушивались, стараясь понять, что происходит на улице. А там один за другим поднимались черные фонтаны разрывов. Тревожно завыла сирена.
- Фриц-бомба! - крикнул француз, но не теряя самообладания все же плеснул шайку воды на мою спину и выскочил в предбанник следом за своими товарищами.
Быстро одевшись, мы выглянули из бани.
В небе вражеских самолетов не было видно. А кру-юм продолжали греметь разрывы; оказывается, дальнобойная артиллерия из фортов Кенигсберга вела огонь по нашему аэродрому. Все скрылись в убежище, а мы с приятелем-французом остались в предбаннике, открыв дверь, чтобы можно было наблюдать, что происходит вокруг.
Когда отгремели последние залпы, мы вышли на улицу.
- Все корошье, что корошье кончался,- грассируя, сказал француз.
Крепко пожав протянутую мне руку, я пожелал ему счастья. С тех пор, встречаясь на аэродроме, в столовой или клубе, мы приветствовали друг друга, как старые знакомые.
Обстрел длился минут двадцать, но существенного ущерба не причинил. Лишь несколько снарядов попало на летное поле, не повредив ни одной бетонной взлетной полосы. Еще несколько снарядов угодило и в без того разрушенные ангары. Несмотря на то, что техники на аэродроме было много, ни один самолет не пострадал сколько-нибудь существенно.
...Мартовское солнце висело над горизонтом. Послед--ние самолеты, пришедшие с задания, садились на широкую бетонку.
Генерал Александров стоял на широких гранитных ступенях крыльца командного пункта и наблюдал за садящимися "илами". Последний самолет плавно коснулся посадочной полосы. Генерал проводил его удовлетворенным взглядом. Еще один боевой день был закончен.
Он повернулся, чтобы идти на КП, и тут я перехватил его.
- Товарищ генерал-майор, младший лейтенант Ладыгин, разрешите обратиться?
Он пристально посмотрел на меня.
- Опять рапорт?
- Так точно, товарищ генерал,- несколько озадаченный его проницательностью, ответил я.
Ничего не сказав, он отвернулся от меня и быстро пошел к лестнице, ведущей на второй этаж, где располагался командный пункт дивизии.
Я кинулся за ним. Зайдя на КП, генерал закрыл за собою дверь. На какое-то мгновение я остановился перед захлопнувшейся дверью, но потом решительно открыл ее и перешагнул порог КП.
Генерал уже сидел за столом. Возле стояло несколько штабных офицеров. У окна, сложив руки на груди, стоял начальник политотдела дивизии.
Генерал посмотрел на меня и вдруг серьезно сказал:
- Полковник Калугин, вот Ладыгин пришел к тебе на меня жаловаться.
Все присутствующие обернулись ко мне. А начальник политотдела, шагнув ко мне, спросил:
- В чем дело, Ладыгин?
Надо было что-то отвечать и я ответил:
- Я товарищу генералу рапорт хотел подать, а он не берет.
- Какой рапорт? О чем? - спросил полковник.
- Да вот все на "илах" рвется летать,- за меня ответил генерал и зашагал по комнате.- Скоро конец войне. И когда самолет с задания не возвращается, особенно больно, прямо сердце кровью обливается от горечи. А тебе еще жить да жить надо. Ведь ты, Ладыгин, самый молодой из всех летчиков нашей армии, а не то что дивизии. И уже полтора года воюешь. Ранен, контужен... Чего ж еще тебе надо?
- А мне стыдно своим товарищам в глаза смотреть. Все они воюют, а я на По-2... Прошу вас, товарищ генерал, возьмите мой рапорт.
Комдив недовольно поглядел на меня и уселся опять на стул.
- Не знаю, не знаю... Имей дело с врачами,- отмахнулся он от меня, как от назойливой мухи.- Они тебе запретили летать, пусть они тебе и разрешат.
Такого оборота я как-то не предвидел. Ведь врачи могут опять не разрешить. Что же делать?
- Товарищ генерал, да хоть напишите на моем рапорте, что вы не против,- нашелся я и протянул ему свой рапорт.
Генерал вздохнул, нехотя взял мою бумажку и написал на ней: "Послать на медкомиссию".
- Спасибо, товарищ генерал! - поблагодарил я его и, взяв свой рапорт, покинул КП дивизии.
Первый шаг к заветной цели был сделан.
На следующий день с утра я пошел к полковому врачу, а потом и к дивизионному. Не без гордости показав резолюцию генерала, я буквально вынудил их написать мне справки, в которых говорилось, что после госпиталя ни разу не обращался к ним с жалобами на состояние своего здоровья. Так и получил направление на медкомиссию.
