РАДИ НЕСКОЛЬКИХ СТРОЧЕК В ГАЗЕТЕ...
Можно только позавидовать журналистам, служившим в годы войны в наземных войсках. Вместе с атакующими противника подразделениями они форсировали водные преграды, уничтожали встречавшиеся на пути огневые точки, в числе первых врывались в освобожденные города и села. Прикрываясь броней танков, бок о бок с пехотинцами продвигались они вперед и вперед от рубежа к рубежу. И всегда военный корреспондент оказывался в гуще событий, неизменно он становился свидетелем самых героических поступков.
В худшем положении были мы, сотрудники газет воздушных армий. Улетит, бывало, экипаж на боевое задание, а ты сидишь и ждешь его возвращения на аэродроме. Как он там действует над целью? Не видишь ты ни сосредоточенных лиц летчика и штурмана, не слышишь огненных аалпон бортовых пулеметов и пушек, не представляешь вполне отчетливо, какой ущерб нанесен неприятелю в результате взрыва бомб, сброшенных г нашего самолета. Словом, не чувствуешь ты боя, не ощущаешь всего того, что ощущают люди в полете. Вернулись ребята невредимыми на базу - и ты радуешься вместе со всеми, расспрашиваешь, интересуешься подробностями выполнения задания. Но разве интервью может заменить личные впечатления и наблюдения?! Конечно же, нет! Иной "летун", любитель пофантазировать о таких чудесах расскажет, что, прими все за истину, насмешишь потом тысячи своих читателей.
Помню, был у нас на фронте один шутник Иван Захарович Бавыкин, любивший нарочно, как говорят, "затуманить мозги" нашему брату, журналисту.
Приехал как-то в авиационный полк корреспондент одной московской газеты, а Захарыч (так называли Бавыкина) в этот момент в воздухе находился и вот-вот должен был приземлиться. Командир, забыв, вероятно, о юмористических наклонностях летчика, возьми да и посоветуй гостю побеседовать с Бавыкиным по возвращении его с задания.
- Ну, что вы видели на земле после вашей штурмовки? - расспрашивал летчика представитель прессы.
- Что я видел? - явно неспроста переспрашивал Захарыч.- Видел, как головной танк перевернулся и фрицы по кустам по обе стороны дороги разбежались.
- Ну а еще что? - допытывался наш коллега. Захарыча, чувствуется, заела такая дотошность и любознательность собеседника. Он задумался, соображая,
что бы такое отмочить.
- У двух других танков гусеницы полопались,- ничуть не смущаясь, с тем же серьезным видом продолжал он отвечать на поставленный вопрос.
К счастью, московский корреспондент сумел отличить быль от небылицы. А будь журналист менее смекалистым, он бы, смотришь, и свою газету подвел после подобного интервью. Ведь кто его знает: может, и действительно с борта самолета нетрудно заметить, как гусеницы у танков рвутся.
Да, чтобы понять и осмыслить все тонкости боевого вылета, корреспонденту надо самому участвовать в выполнении заданий, самому понюхать пороху, побывать хотя бы разок-другой в пекле зенитного огня. Это - истина. И ее легко уяснить, даже не встречаясь с таким шутником, как Захарыч.
Но кто включит тебя в состав экипажа? Ведь на борту большинства самолетов не было места для посторонних лиц - наблюдателей. Вот так и пришлось мне овладевать специальностью воздушного стрелка.
С устройством пулеметов и пушек, к счастью, я был знаком, раньше. Еще перед войной в годы солдатской службы, занимаясь в ШМАСе (школе младших авиационных специалистов), я изучал авиационное оружие. Это в какой-то мере и облегчало задачу.
Но были другие трудности. Экипаж по всем правилам, испокон веков существующим в авиации, не должен изменяться без острой на то необходимости. Но в гвардейском Московском полку, где проходила моя служба до работы во фронтовой авиационной газете, знали меня все - от моториста до самого старшего начальника. Ну и это, конечно, помогло обойти законы. Как не взять в полет "своего человека", если он настойчиво просится?!
Все летчики в гвардейском коллективе были как на подбор - смелые, толковые. Но почему-то особенно симпатизировал я в ту пору Виталию Соловьеву - вихрастому, с, большой копной волос офицеру. Не знаю даже, чем объяснить это необыкновенное расположение к нему. И пришел-то он в полк позднее многих других летчиков, с которыми у меня уже были налажены неплохие отношения. Может быть, мне импонировала некоторая необычность судьбы Виталия. Летчик, волею фронтовых обстоятельств он был заброшен в войсковую разведку и поначалу воевал в ней: с группами солдат проникал на вражеские позиции и доставлял "языков". Там, в наземных войсках, и вырос он от старшего сержанта до старшего лейтенанта, командира разведроты.
Оказавшись затем в летной семье, в своей стихии, он с жадностью рвался в бой. Бывало, перед эскадрильей только ставили какую-нибудь задачу, он тут же бежал к командиру: "Пошлите меня!"
Вот с ним-то первым мы и нашли общий язык.
- Могу взять тебя сегодня на задание, но при одном условии: писать ты о нашем полете не будешь. Иначе, сам понимаешь, и меня подведешь, и себе наживешь неприятность,- сказал он мне.
Я промолчал, решил: перчусь иа полета, там видно будет.
Задание на долю Соловьева выпало довольно обыкновенное, средней, так сказать, сложности. Такой полет на языке штурмовиков назывался "свободной охотой". Нам предстояло проконтролировать участок железной дороги Полоцк - станция Оболь, по которому противник мог перебрасывать живую силу и технику. В случае обнаружения подходящих для атаки целей летчики должны были нанести по ним удар.
И вот мы в воздухе. Линию фронта миновали благополучно. Ни зенитки, ни истребители противника не давали о себе знать. Но на вражеской территории сравнительно оживленно. То здесь, то там по проселочным дорогам небольшими группами снуют автомашины, движутся повозки, запряженные лошадьми. А вот несколько серых коробок, подозрительно примкнувших к густым зарослям кустарника. Судя по конфигурации, это танки. Конечно же, нелегко их сразу распозпить! Тут нужен наметанный глаз воздушного разведчика. Может, я и ошибался. Вряд ли бы даже шутник Захарыч заметил поврежденные гусеницы, если бы шел ниже нас, на высоте бреющего полета.
Слышу голос Соловьева:
- Смотрите внимательнее! Выходим на железнодорожную магистраль,- предупреждает он ведомых.
Самолеты - словно в каком-то бешеном танце. Особенно виден их маневр мне, сидящему лицом к ним в задней кабине. То вдруг кто-то из ведомых бросает свою машину вниз, и она будто утопает в воздушной пропасти, то кто-то из них выскакивает кверху, и мне уже приходится до предела задирать голову. Все делается преднамеренно: противник не должен определить абсолютно точную высоту нашего полета. Определи он ее -~ легко и безошибочно даст залп из зениток.
Словом, боевой полет со всеми его трудностями и опасностями. Все время находишься в напряжении. Хочется не упустить ни одной детали, уследить за всем, что происходит на земле и в воздухе. Неприятный холодок пробегает по спине, когда вдруг поблизости одна за другой вырастают черные шапки. Кажется, вот-вот - и снаряд угодит именно в твою кабину или, во всяком случае, в твой самолет. Нужны огромная выдержка, крепкие нервы, чтобы спокойно реагировать на все это. Виталий, чувствую, хладнокровен. Маневрируя по высоте и направлению, он, словно искусный лыжник-слаломист на спуске по сложной трассе, виртуозно обходит эти коварные препятствия. Слышно, как вздрагивает машина, когда из-под плоскостей срываются зловещие для врага "эрэсы". Дорого обходятся вот такие дерзкие атаки "илов" гитлеровцам.
До нас, конечно, не доносятся истошные крики фашистов, но паника в стане врага видна отчетливо. На железнодорожном узле полное смятение. Дымом и паром окутан локомотив эшелона. С открытых платформ торчат стволы орудий, но они не стреляют. Видно, прислуга не выдержала, разбежалась. Однако трассы от снарядов "эрликонов" откуда-то несутся навстречу нашему самолету: где-то еще не "погашена" огневая точка.
И вот наконец доносится облегчающее душу сообщение;
- Все в порядке. Ложимся на обратный курс .
Старший лейтенант ведет разговор с истребителями прикрытия. Теперь у него появляется возможность перекинуться и со мной словечком.
- Жив, невредим и здоров, - отвечаю на его вопрос. Впечатлений - уйма. Но сразу всего не осмыслишь. Ясно одно: написать о полете стоит. Действовали "охотники" расчетливо и умело. Кто о чем, а ты, корреспондент, и в боевом полете думаешь о газете.
Досаждать мне вопросами на земле летчики особенно не стали. И я был доволен: зачем приковывать к себе внимание?
Но перед тем как идти на телеграф диктовать свою корреспонденцию, я сказал Соловьеву:
- Знаешь, Виталий, все-таки решил несколько слов написать о нашем полете.
- Ну как хочешь, рискуй,- махнул он рукой.- Риск ведь, говорят, - благородное дело.
Через день на аэродроме, где базировался гвардейский Московский авиационный полк, уже читали мою корреспонденцию "Сквозь завесу зенитного огня". Она была короткой, соответствующей формату самой газеты, и ее легко тут полностью теперь воспроизвести:
"Гвардейцам поставили задачу, обычную для последних дней,- отыскать эшелон на одной из железнодорожных магистралей и разбить его. На выполнение это-го приказа вылетела четверка "илов". Впереди шел дважды орденоносец гвардии старший лейтенант Соловьев, позади - Кузнецов, Давиденко, Шалдов со своими стрелками Пьянкиным, Кутиковым и Чаплинским. В качестве воздушного стрелка флагманского экипажа был ваш корреспондент.
Быстро построившись в правый пеленг, штурмовики, набирая высоту, взяли боевой курс. Несколько минут "илы" летели плавно и спокойно, будто на параде. Потом ведущий резко заманеврировал. Его примеру последовали ведомые. Вскоре появились первые разрывы вражеских снарядов. Сначала они были далеко в хвосте. Затем разрывы участились, и черные купола стали появляться возле самого самолета: то слепа, то справа, то сзади, издавая свирепые звуки.
Большая высота позволила штурмовикам перехитрить немецких зенитчиков. Маневрируя со снижением, "илы" шли на большей, чем обычно, скорости, и это спутало все расчеты фашистов,
Как только черная шапки разрывалась слева, Соловьев резко толкал от себя правую ногу и от себя давал ручку управления, мгновенно бросая таким образом машину вправо. Когда снаряд пошлялся справа, он действовал наоборот. Пять минут пробивались "илы" сквозь сплошную завесу огня. И хотя все небо было черно от разрывов, ни один осколок не угодил в самолет.
Сложность задания именно и том и заключалась, что самолетам приходилось большую часть времени лететь над территорией, занятой врагом. Но штурмовики летели уверенно. Сзади наверху шло надежное прикрытие - группа "яков" под командованием опытного истребителя лейтенанта Волкова.
"Илы" взяли курс в стороне от железной дороги, чтобы внезапно обрушиться на врага. Путь, на котором штурмовики должны были найти эшелоны, уже заканчивался. Это беспокоило летчиков: неужели не обнаружили цели? Внизу показалась громадная кирпичная башня и рядом - станционное здание. На окраине стояло два эшелона.
Сделав левый разворот, Соловьев неожиданно для немцев с их тыловой стороны перешел в крутое планирование и в то же время донесся его голос:
- В атаку, братцы, в атаку!
За ним устремился Кузнецов, за Кузнецовым - Давиденко, за Давиденко - Шалдов. Бомбы ведомых ложились точно в цель. Раздался оглушительный взрыв.
Врагу был нанесен серьезный ущерб".
Читая этот репортаж спустя тридцать с лишним лет после его опубликования, находишь, конечно, немало погрешностей. Не совершенен он в литературном отношении, нет в нем и особенно тонкого и глубокого анализа действий летчиков. Но упоминания о том, что корреспондент видел все происходящее своими глазами, придало материалу весомость и достоверность.
Мои опасения, как и настороженность Соловьева, оказались напрасными. Никто не осудил ни меня, ни летчика за то, что я оказался на борту самолета во время выполнения боевого задания. Что касается редактора Алексея Михайловича Молчанова, то ему явно понравилась моя "пробиваемость". Впервые на страницах авиационной газеты "Советский сокол" появился репортаж непосредственно с "поля боя".
Так получил я боевое крещение. До конца войны мы довольно часто встречались с Виталием на фронтовых аэродромах, и я имел приятную возможность поздравить его с присвоением звания Героя Советского Союза.
Один боевой полет не похож на другой, хотя задания были, казалось бы, аналогичные. Всякий раз, идя на штурмовку, удавалось находить что-то новое, примечательное. У каждого из тех, с кем приходилось подниматься в воздух, были свои манеры выхода на цель, свой стиль ведения атак. Действия того же Виталия Соловьева не походили, скажем, на летный почерк Анатолия Смирнова.
Кстати, превосходный был летчик Толя Смирнов! Он пришел в гвардейский Московский полк вместе со своим младшим братом Николаем. Вместе и летали они на i ложные боевые задания, в один день получили первые правительственные награды - ордена Красного Знамени. Но война, как известно, без жертв не бывает: в одном из полетов младший Смирнов геройски погиб.
На другой же день Анатолий поднял в воздух свой грозный самолет с огромной надписью на фюзеляже "За Николая!" и повел его на врага. Так-до самого Дня Победы. Как и его земляк-ярославец Соловьев, за свои подвиги Смирнов был удостоен звания Героя.
Мои собратья по перу, фронтовые журналисты, после войны шутили;
- Ты, друг, знал, с кем летать...
Нет, я разумеется, не был хиромантом. 1 [росте по чистой случайности все, кто брали меня, бывало, п рискованные и трудные полеты, невредимыми прошли через огонь сражений. Впрочем, случайно ли все ато? Скорее всего здесь сказались мастерство и умение летчиков, их крепкая закалка и высокая выучка. И Иван Селягин, и Степан Янковский, и Вячеслав Нечаев, с борта самолета которых доводилось мне вести боевые репортажи, также стали Героями Советского Союза. А бесстрашный крылатый богатырь Иван Павлов, с которым я летал с особым наслаждением, был удостоен этого звания дважды.
Замечательные летчики пришли на смену тем, кто смертью храбрых пали в великой битве под Москвой. Отважные воздушные бойцы, они развили и приумножили родившиеся в ту грозную пору традиции.
Приятно вспомнить, что очевидцем героических подвигов довелось быть и мне, фронтовому корреспонденту. Но мы - и малые и большие литераторы навсегда в долгу перед теми, кто добывал Великую Победу.
