АВИАБИБЛИОТЕКА: КАМАШ БЕГИМОВ "РАЗРЕШИТЕ ВЗЛЕТ"
В ТЕ ГОДЫ ДАЛЬНИЕ

Аул Мусабек, где я родился, насчитывал всего лишь два десятка дворов, разбросанных кое-как по восточному берегу речки Шерубай, а с севера примыкал к устью мелководной речушки Сокур, что в переводе на русский язык означает "слепая". Видимо, так она называлась потому, что почти весь год - от лета и до весны - по всему руслу была безводной, лишь кое-где оставляя маленькие шалшыки (озерки). Только от весеннего половодья она начинала бурлить, собирая талые воды по многочисленным ручейкам из окрестных сопок. Но и в эту пору ее легко можно было перейти вброд.

Весной наш аул откочевывал на джайляу. В такие дни на болыпаке - дороге, которая полого спускалась к берегу Сокур,- было особенно многолюдно. Здесь царила неимоверная суматоха: в беспорядке грудились самые различные средства перевозки - арбы, телеги, брички и т. п., которые аулчане запрягали кто во что горазд. Повозки грузились остовами и кошмами разобранных юрт, всевозможным домашним скарбом. Между ними на привязи стояли навьюченные верблюды, лошади, изредка - дойные коровы. Многие аулчане уже верхом - кто на чем. Все куда-то спешат, кто-то что-то забыл взять, кто-то что-то не успел еще положить на повозку, кто-то кого-то толкнул - возникает перебранка, старшие окликают младших, муж бранит жену, еще и норовит ударить ее чем-нибудь: жена должна все помнить, все знать и обо всем позаботиться. Здесь стоит плач детей, поднятых с постели раньше времени, слезы напрасно обиженных, гики погонщиков и лай собак. Эту суматоху однажды перекрыл истошный крик: "Ойбай-ай, ойбай-ай!" Вмиг все застыли, повернув головы в сторону, откуда раздался крик, и увидели плывшую по воде бесик-колыбель. Остолбеневшие люди в первые секунды были не в силах не то чтобы предпринять какие-то меры по спасению ребенка, но даже вымолвить что-нибудь членораздельное. Все были растеряны, и это едва не стоило ребенку, плывшему в бесике, жизни. По счастью, бесик случайно зацепился за корягу и остановился. Кому-то удалось подхватить его, и ребенок был спасен. Все вздохнули с облегчением.

По восточному календарю это был год Таук - год Курицы, то есть 1921 год, год моего второго рождения, так как в бесике плыл именно я. Позже, когда пришло время точнее устанавливать год моего рождения, отец сказал, что я родился в 1920 году, но почему-то продолжал утверждать, что это был год Курицы, и где он напутал - теперь уже разбираться ни к чему.

Впадая в Шерубай, Сокур вместе с ней составляет бассейн реки Нура или, как ее еще называют - Кара-Нура, которая, хотя и далеко не судоходная, все же наряду с другой такой же равнинной рекой Сарыаркинской степи Сары-Су является основной водной артерией Центрального Казахстана. Ее значение резко возросло в наши дни. Именно на берегах Нуры нынче высятся корпуса Карагандинского металлургического комбината - казахстанской Магнитки и других промышленных предприятий, которым обязан своим рождением и расцветом город Темиртау - детище первых пятилеток. Сейчас река Нура расправляет плечи и набирает новую силу: ее русло пополняется водами древнего Иртыша, на ее берегах раскинулись плантации поливных сельскохозяйственных культур, животноводческие фермы, центральные усадьбы колхозов и совхозов, в том числе мое родное село Кара-жарское,- и это, видимо, еще не последний этап развития ее многовековой трудовой жизни.

Итак, родившись, как говорится, в рубашке, я провел свои младенческие и детские годы в ауле Мусабек. Наш кистау (зимовка) в числе некоторых других территориально входил в понятие Каражар, который потом приобрел статус села. Мы жили вдали от крупных населенных пунктов и каких-либо магистральных дорог. Конечно, нельзя сказать, что у аула вообще не было никакой связи с внешним миром, связь была, но осуществлялась она через богатых и состоятельных аулчан, которых в нашем краю насчитывались единицы. Только им был резон отправляться на ярмарки, например, на Кояндинскую. Тогда не все могли мечтать о Караоткеле (ныне Целиноград), который был от нас в 100-120 километрах. Для нынешнего времени - времени автомашин - это расстояние, можно сказать, плевое, а тогда добирались туда не быстрее, чем за три-четыре дня.

Уже сами строения нашей зимовки носили глубокий отпечаток бедности и неблагополучия. Дома, главным образом, были саманные или сложенные просто из дерна, кирпичных или деревянных построек вовсе не было. Даже дом Мусабека, стоявший особняком, ничем не отличался от других, разве только большими размерами. О скудности нашей жизни красноречиво говорит хотя бы тот факт, что на всю зимовку не было ни одного колодца, и воду приходилось добывать из естественных водоемов, которые зимой замерзали, и мы вынуждены были заготавливать лед и растапливать снег. Правда, на джайляу волей-неволей приходилось рыть колодцы, но они были настолько примитивны, что вскоре приходили в полную негодность. Нередко в них проваливались овцы и коровы, бродившие по стоянкам в поисках воды. Приходилось всем аулом вытаскивать попавшее в беду животное, да и колодец часто приходилось рыть заново.

Как и добывание воды, заготовка топлива тоже была связана с большими трудностями. Основным его видом был кизяк. Тальник, караганник и тобылгу удавалось запасти лишь на растопку. В то время вряд ли многие в наших краях имели представление о том, что на свете существуют леса. А вот о том, что под ногами, в земле, имеются залежи такого мощного источника тепла, как уголь, мои сородичи, может быть, знали, но не могли этим воспользоваться, так как примитивные печи, сложенные из тех же саманных кирпичей, быстро разрушались, таяли, как снег.

Основным и почти единственным источником жизни кочевника оставался домашний скот. Он давал мясо, молоко, шерсть для одежды, кожу для обуви, кизяк для топлива. Земледелие в наших краях в ту пору только зарождалось, делало первые шаги. Оно пока ограничивалось возделыванием пшеницы, в меньшей степени проса. Паши отцы и деды не умели выращивать огородные и бахчевые культуры, не говоря уже о технических, хотя они с удовольствием уплетали арбузы и дыни, огурцы и другие овощи, которые приносили из ближайших селений русские крестьяне, когда приходили одалживать у нас медные тазы для варки варенья.

Надо отметить, что в те времена между казахами и русскими (украинцами, немцами) бытовали своего рода кумовские отношения. Тамыры при посещении друг друга обязательно привозили гостинцы или какой-либо подарок, словом, кто что мог. Однако, как правило, дело дальше этого не шло. Казахи в своем большинстве не очень стремились перенять хозяйственный опыт и навыки русских или людей других национальностей. Даже рыболовство не привлекало бедняков, привыкших веками кочевать за своими богатыми родичами. Притом свое неумение оправдывали тем, что это, мол, не дело правоверных. Поэтому в бедняцкой семье излишков продуктов, которые можно было бы реализовать, чтобы обеспечить мало-мальски сносное существование, как правило, не водилось. Главным же источником денежных доходов опять-таки оставался скот, а он был пока что у немногих.

Молодое советское государство чем могло помогало, особенно сельхозинвентарем и семенами. И это рождало у бедняцкой части населения тягу к совместной обработке земель.

Не был приобщен наш аул и к достижениям духовной культуры казахского и всего советского народа. Очень редко проезжали через аул одинокие путники, акыны, сказители. Не было у нас библиотеки, школы и клуба, не говоря уже о театре, о котором вообще никто и понятия не имел. А кто выписывал газеты и журналы? Доходили ли они сюда? Но зато не упускал своего мулла, который владел всей полнотой духовной власти над забитыми, неграмотными и полунищими людьми. Они ему платили все виды религиозной подати. Мулла практически находился на полном обеспечении у этого люда: он не сеял, не пахал и за скотом не ходил, а жил лучше других. Недаром тогда говорили: "Среди бедного люда только мулла жиреет".

По установившейся традиции, мои родители, формально отделившись от отцовского очага, стали жить как бы отдельно, занимая вторую половину саманного домика. Первая половина его сохранялась за младшим братом, который теперь считался хозяином "улкен уй" (большого дома), но с моим отцом они были очень дружны и фактически жили одной семьей, вели свое немудреное хозяйство совместно. Все конфликты и споры ула-' живала их мать, моя бабушка. Она была главой и судьей во всех делах своих сыновей.

Оставшись очень рано вдовой, она целиком и полностью несла все тяготы воспитания четырех малолетних детей-сирот. А без всякой посторонней помощи и при скудном бедняцком состоянии это было делом не из легких. Кому она, пусть еще и молодая женщина, нужна с четырьмя-то детьми? Притом бабушка твердо решила сохранить очаг и память о покойном муже. И она, воспользовавшись давним степным обычаем, буквально женила на себе ближайшего родственника мужа - Орын-бека, круглого сироту, очень тихого, до застенчивости скромного, но мастерового человека. От него родила пятого ребенка, сына, во всем похожего на своего отца,- Абдыкарима, который умер в почтенном возрасте и оставил четырех взрослых сыновей. Моя бабушка, когда ее дети выросли и, как говорится, встали на свои собственные ноги, отпустила Орынбека с миром, наделив его, чем могла. Только после этого он обзавелся собственной семьей. Трудно осуждать ее, она жила так, как принято было веками. Бабушке удалось выстоять в тяжелых испытаниях жизни, сохранить свой очаг. Я запомнил ее стройной, не согнутой годами и тяжестью жизни, властной женщиной. Ее уважали и близкие, и дальние за независимый нрав, за честность и справедливость. Несмотря на свой пол - а в то время это многое значило,- она могла дать отпор любому мужчине, конечно же, не переходя границ приличия, существовавших тогда.

Умерла она в конце двадцатых годов, прожив очень тяжелую жизнь и до конца исполнив свой материнский долг. Двух старших дочерей выдала замуж, правда, за бедняков, вырастила и женила двух сыновей. Будучи самым старшим из всех ее внукон, я, по казахской традиции, больше всех находился на ее попечении, и поэтому на мою долю приходилась большая чисть ее доброты. Милая моя аже-она никогда не бранилась, не кричала ни на кого, не била детей, как то по поводу и без повода делали многие женщины в ауле. Она все делала тихо и спокойно и добилась, что ее слушалась стар и млад не из-за страха перед ней, а из уважения к ее мудрости и знанию жизни.

Мой дед по матери - Иманбек, никогда не обучавшийся грамоте, был набожным до фанатизма и знал наизусть отдельные суры корана, наиболее распространенные, хотя, наверное, многого в "священной книге" не понимал. Он был человеком строгих правил, каких-либо вольностей при нем никто не осмеливался допускать. Не только домочадцы, но и все аулчане жили как бы с оглядкой на него. Отдав трех старших дочерей замуж, он остался с женой и двумя малолетними сыновьями, которых потом отдал учиться в местной духовной школе.

Однажды дед заметил, что его младший сын Уалит, сидя за дастарханом, беспричинно моргает глазами и чем дальше, тем все чаще и дольше, видимо, подражая кому-то из взрослых аулчан. Он несколько раз предупредил сына, чтобы тот бросил эту дурную привычку, но мальчик продолжал моргать, сам того не замечая. Когда отец убедился в том, что разговоры ни к чему не приводят, он решил пойти на крайние меры. Ничего не говоря, взял сына за руку и повел в дальний угол сарая, связал ноги одним концом веревки, свитой из черной и белой шерсти, а другой ее конец, пропущенный через перекладину, затянул так, что мальчик оказался подвешенным вниз головой. Потом он начал раскладывать под сыном хворост, словно собираясь разжечь костер. Увидев это, мать в испуге бросилась спасать сына. Ее плач и уговоры, однако, не оказали воздействия на взбаламученного мужа. Наоборот, он бросился к жене, чтобы и ее привязать, так сказать, за компанию и для равновесия, а главное - для острастки, чтобы она никогда не помышляла заступаться за сына-озорника. На плач и шум прибежали соседи, и в конце концов им удалось прекратить этот жестокий спектакль. Да, суровым человеком был мой дед. Но об истинном его намерении никто не знал, вряд ли он пытался поджечь сына и потом жену. Факт остается фактом - оба они перетрусили, а эксперимент удался: дурной привычки, прилипшей к мальчику, как не бывало.

Время то было сложное и трудное. Советская власть делала в Казахстане первые свои шаги. Все стремились к новой жизни, но многие не знали, как ее строить. Было трудно объединить усилия сотен людей на борьбу за идеи, которых они еще не понимали. Подлинный смысл новой жизни для большинства оставался скрытым. Население почти поголовно было неграмотным. В этих условияx с трудом преодолевались веками вдалбливавшиеся it сознание феодальные и религиозные предрассудки. Положение осложнялось еще и допускавшимися местными руководителями искривлениями политики партии и Советского государства, из-за чего возникали различные нелепые слухи о социалистических нормах общежития.

Тем не менее, Советская власть укреплялась, набирала силу. Стали появляться органы общественного самоуправления, такие как косшы (ТОЗы) и им подобные, в которых и мои близкие - отец и дядя - принимали самое активное участие, так как без колебаний приняли Советскую власть.

Таких людей в казахских аулах было тогда немало. Будучи зачастую неграмотными, тем не менее дела они пели в целом неплохо. Горячо веря в новую власть, они служили ей верой и правдой. Не думая о личном благе, имели честные души и чистые руки. Думали они прежде всего о том, чтобы оправдать доверие Советской власти, доверие своих земляков. У них было сильно развито чувство классовой солидарности, ненависти к баям. Они не допускали растрат и хищений. За народную копейку, за репутацию Советской власти они боролись стойко, самоотверженно.

По тем временам мои родители считались довольно грамотными людьми и понимали, что обязательно нужно дать знания детям. Отец немало зимних вечеров посвятил моему обучению, то есть по мере сил учил меня грамоте. Потом была попытка отдать меня мулле на обучение, но из этой затеи ничего не вышло: посетив его раз или два, я перестал к нему ходить. Этот мой поступок, может быть, в другое время вызвал бы у отца яростный гнев, но тогда сошел мне с рук, так как обучение исламу уже не было в почете, повсюду распространялось светское, так сказать, обучение на казахском языке, правда, пока что основанное на упрощенном арабском алфавите. Духовные школы потеряли свой авторитет.

То было время всеобщего наступления на неграмотность. Повсюду создавались курсы ликбеза. Помещений, которые можно было бы приспособить для этой цели, правда, не было, и потому приходилось заниматься в юртах или в зимовках. Дети, поначалу из любопытства, устраивались тут же позади взрослых и невольно проходили обучение вместе с ними. Так или иначе, но я еще до школы научился читать, писать и освоил простейшие арифметические действия.

Время шло, но складывавшиеся новые формы производственных отношений пробивали себе дорогу с большим трудом. Главное - люди не хотели расставаться со сложившимся веками кочевым образом жизни, а это не в последнюю очередь мешало развитию многоотраслевого хозяйства, культуры и быта. К тому же труд, основанный на мелком и примитивном сельскохозяйственном инвентаре, низкоурожайных семенах и беспородном местном скоте, не давал товарной продукции. Тем не менее жизнь беднейших крестьян стала идти в гору, они начали верить в Советскую власть.

В эти дни, полные надежд на будущее, степь облетела весть о коллективизации, которая сопровождалась различного рода слухами. Говорили, будто бы, наряду с обобществлением скота и инвентаря, будут обобществлены домашний скарб, дети и жены; все будут есть из одного котла и спать под одним общим одеялом и т.п. И люди этому верили.

Тут пришла новая весть, не менее поразившая воображение видавших виды людей: наши аулы переселяются на новые места. Что же получается? Получив от государства земельный надел и ощущая постоянную поддержку Советской власти, люди понемногу обросли хозяйством, а тут-на тебе-переезжать! Словом, получилось так, что аулчане, еще не вкусив как следует плоди новой жизни, должны были по приказу сверху сняться с обжитых мест, с земель отцов и дедов, на новые места, где, как говорится, нет ни кола, ни двора, только один ветер гуляет по степи. Многим это далось очень тяжело, особенно потому, что никто толком не знал, зачем нужно переезжать и что там всех ждет.

Оказывается, вот почему: по решению партии и правительства в конце 20-х и начале 30-х годов должно начаться строительство Карагандинского угольного бассейна - третьей угольной кочегарки страны, а для этого необходимо было создать крупную сельскохозяйственную базу, способную прокормить целую армию строителей и горняков. Вот поэтому на базе наших аулов было решено опалить карагандинское управление трудовыми лагерями, поскольку колхозы, существовавшие еще пока только и проектах, и мелкие единоличные хозяйства не могли в скором времени обеспечить продуктами питания быстро растущее население этого крупного промышленного центра.

Так совпали по времени эти два крупных события: "великое" переселение и организация колхозов. Наш аул полном составе, переправившись на правый берег Нуры, обосновался в местности, называвшейся Актюбе, и тут же, в степи, как говорится, на голом месте, организовался колхоз.

Мешкать было некогда, началось строительство центральной усадьбы, но наступившую вскоре зиму пришлось пережить кое-как: кто в юрте, кто в заброшенных кем-то саманных постройках. Строительство велось с большими трудностями, поскольку не хватало строительных материалов - заканчивались 20-е годы. Стены домов возводили дедовским способом из тех же саманных кирпичей, изготавливаемых из глины, которую месили людские ноги, так как никаких механизмов, разумеется, тогда не было. Да и воду надо было подвозить издалека. Лесоматериалов, выделяемых государством, едва хватало на потолочные балки, а крыш не сооружали вовсе - об этом пока никто и не мечтал. Нигде не стелили и деревянных полов. Оконные и дверные переплеты изготавливались самым примитивным способом.

Сегодня трудно представить, сколько кубометров глины перемесили и перетаскали тогда люди. Никакой строительной техники в то время и в помине не было, даже тачек, носилок и обычных трапов не из чего было изготовить - не тратить же на это драгоценный строительный лес. Так что волей-неволей приходилось собственными спинами восполнять нехватку инструментов и технических приспособлений. Работали все, кто как мог: и глубокие старики, и дети - жилье никому не выделялось в готовом к заселению виде, определялся только участок под строительство. Так что, если хочешь иметь крышу над головой - стройся. Я не могу сказать, что мы, дети, были решающей силой на стройке, но за день, бывало, так набегаешься с ведрами глины, что к вечеру валишься с ног.

Помнится, к осени, когда еще далеко не все семьи вселились под свои крыши, один из жилых домов был приспособлен под школу, и она начала работать, что называется, полным ходом. Обставили ее новыми привезенными откуда-то партами и кое-каким инвентарем. Все это было нам в диковинку, ведь мы до этого не имели представления о том, что такое школа, учились, как бывало прежде у муллы, сидя на глиняном полу, как попало. Притом занятия проходили без всякой программы и расписания: и зимой, и летом. Из класса в класс никого не переводили, учились вообще, чему-нибудь и как-нибудь, все зависело от учителя. Тем не менее, в новой школе всех, кто посещал ранее занятия, определили сразу в третий класс. Классы комплектовались так, что в них оказались дети самых разных возрастов. Великовозрастные дяди и тети сидели за одной партой с малышами. И, конечно, они определяли дисциплину в классе, которая часто бывала далека от желаемой.

Большинство учителей были присланы из города - молодые, знающие свое дело, но не имеющие педагогического опыта. Они резко выделялись среди местного населения опрятной одеждой, начищенными черными ботинками и черными костюмами, белыми рубашками. Взрослое население аула, привыкшее учтиво обходиться с муллами, относилось к учителям с неподдельным почтением, чем могло, старалось им помочь, часто они были желанными гостями в семьях, получали всяческое содействие в своем бытовом устройстве. Слово учителя было законом не только для учащихся, но и для их родителей.

Новая школа несла знания не только детям, обучавшимся в ней, но и всем жителям аула. Учителя были организаторами культурной жизни аулчан: вели занятия па курсах ликбеза, руководили работой кружков художественной самодеятельности, непосредственно и активно участвовали в работе Красных юрт. Естественно, вовлечь все население в культурную жизнь в то время было делом не из легких. Поэтому учителя прибегали иногда к хитрости - влияли на отдельных родителей через детей. Это оказалось вернейшим средством.

Многие, даже самые бедные, самые неграмотные казахи рассуждали так:

- Вот пришла новая власть. Старая ведь не заставляла, даже не думала, чтобы бедный стал грамотным и культурным. Это и есть, наверное, настоящая власть, если она думает о благе бедных, все делает, чтобы казахи не остались темными, неграмотными.

В то время повсеместно можно было слышать, как верующие старики в своих молитвах поминают Ленина и его "шакиртов" (учеников). Так они с именем Ленина, Советской власти связывали и свои чаяния, надежды, свое благополучие и благополучие народа, так в сознание простых людей входили понятия социальной справедливости, убежденность в торжестве новой, пришедшей на смену старой, эпохи. Они верили, что настанет день, когда "жаворонок начнет откладывать яйца на спине овцы".

Случалось, что кто-либо из аулчан привозил из города портрет Ленина, и это становилось значительным событием, привлекавшим всеобщее внимание. Посмотреть портрет приходили многие, а хозяин дома степенно и солидно рассказывал о том, как в волостном комитете один большой начальник подарил ему этот портрет. Рассказывал он обо всем, что слышал о великом вожде, ну и, случалось, прибавлял кое-что от себя.

Жизнь школы продолжалась своим чередом. Особенно увлекала детей доселе незнакомая работа драматического кружка, куда, конечно, принимались далеко не все желающие. Но те, кто попадал в него, от радости были на седьмом небе. Спектакли ставились в каком-нибудь просторном сарае или даже на скотном дворе, где зрителей усаживали на соломе - скамеек-то неоткуда было взять. Сколько было смеха, а порой и слез - в зависимости от содержания представления. Особенно смешило зрителей, когда женские роли исполнялись мальчишками десяти - двенадцати лет, так как девочки отказывались играть женские роли.

Это были первые шаги приобщения людей нашего края к культуре, поэтому не приходится говорить об исполнительском мастерстве. Но эти первые самодеятельные постановки трогали людей до глубины души, заставляли их задумываться над происходящим в стране, в собственном ауле. И не случайно, что многие мастера культуры и искусства Казахстана выросли в таких школьных кружках самодеятельности.

Наряду с этим в школе действовали и другие ученические организации. Вот однажды я вступил в члены МОПР - Международной организации помощи борцам революции. Никто, конечно, тогда толком ничего не знал о назначении и задачах этой организации, ее почему-то окрестили организацией безбожников. Но поначалу главным для нас было не то, как она называется, не то даже, чем она будет заниматься, главным для нас было вступить. Как-то после уроков, наигравшись с ребятами, я шел домой, давно позабыв о своем членстве. Вижу, что отец стоит у входа в дом и, видимо, кого-то поджидает. Подхожу ближе, не подозревая ничего, и тут он хватает меня и давай лупить, приговаривая:

- Вот тебе, безбожник! На тебе, безбожник! Оказывается, кто-то уже успел сообщить моим родителям о моем вступлении в общество "безбожников", и отец решил таким путем отучить от выступлений против религии. Однако этот случай ни к чему не привел, и я не желал быть божьим агнцем, и ни тогда, ни позже совершенно не привлекали меня "божественные" дела. И отец, несмотря на свою религиозность, вынужден был отступить, так что я ни фактически, ни формально не был верующим, наоборот, в меру своих сил вел атеистическую работу и по долгу, и по убеждению.

Тем временем положение дел в колхозе оставалось тяжелым. Животноводство - пока что основной и почти единственный источник существования местного населения - сразу же после обобществления пришло в упадок. Причин тому было несколько. Прежде всего, своевременно не заготовили необходимого количества кормов, хотя бы сена, не построили сколько-нибудь пригодные помещения для зимовки скота - все это и многое другое привело в суровую зиму к падежу, как это бывало в прежние времена, в годы джута. Конечно, местные власти проявили легкомыслие и халатность, и этим не замедлили воспользоваться разного рода антиобщественные элементы, спекулянты, жулики, затаившиеся враги Советской власти. Они всеми силами пытались опорочить политику государства, посеять среди людей недоверие к линии партии вообще и к вопросу о коллективизации в особенности. Конечно, сегодня ни у кого не вызывает сомнения, что главную роль в этой трагедии сыграли извращения ленинского плана кооперации, насильственной и форсированной организации колхозов.

Мой дядя Абдыкалык, хотя и прошел курсы ликбеза, так и не овладел грамотой и умел лишь кое-как расписываться. Но в силу сложившихся в то время обстоятельств он оказался председателем одного из колхозов, по соседству с нашим. Как всякому администратору, ему не обойтись было без документов: накладных и других важных бумаг. Не было у него ни замов, ни секретарей, ни канцелярии, все делопроизводство вмещалось в одну небольшую, сшитую из черной кошмы сумку, которая приторачивалась к седлу. Он часто обращался ко мне, чтобы я помог ему разыскать нужную бумагу. Но сделать это было не так-то просто, потому что в сумке документы лежали вперемешку, без всякого порядка. Поэтому в таких случаях я брал его "канцелярию", высыпал содержимое на пол и долго перебирал, отыскивая необходимую бумагу. Хотя в дядиных глазах я был грамотным, однако, честно говоря, читал еле-еле, и дядя часто опережал меня: он узнавал документы по цвету бумаги и по каким-то другим, мне не известным приметам.

Вот таким, как мой дядя, активистам и было тяжелее всего. Я был свидетелем, как день и ночь он носился верхом на лошади, всегда при ружье, оберегая колхозное добро. Дома появлялся редко, и то глубокой ночью. И все же, несмотря на его старания, за эту зиму во вверенном ему колхозе не осталось ни одной головы Скота, а члены артели, объединившиеся, как говорится, из Сорока родов, разошлись кто куда, и колхоз практически распался.

Разразился голод. Люди, и до того еле-еле сводившие концы с концами, оказались на краю гибели. Колхоз ничем не мог помочь им, приходилось самим искать средства к существованию. В пищу шло все: старые, давно высохшие шкуры, и вообще все, что отдаленно напоминало кожу. Чтобы как-то продлить скудный запас муки, те, у кого она, конечно, была, мешали ее с размолотой полынью. Было большим счастьем, если удавалось подстрелить или поймать какую-нибудь степную живность. Скудное питание вызвало эпидемию цинги, косившую население без разбора - и старых, и молодых. Спасаясь от голода, люди оставляли обжитые места целыми семьями. Вдобавок ко всему, горе усугубляли сильные морозы и длившиеся неделями степные бураны. Вышедшие в ту пору из дома люди часто не возвращались. На зимних дорогах под снегом оставались дети, женщины и старики, покинувшие аул.

КАРАГАНДА

Степь от края до края покрыта снегом, стоят трескучие морозы, метет поземка. Неизвестно откуда добытая кляча, запряженная в нехитрое устройство, называемое санями, везет наши скудные домашние пожитки и неспособных передвигаться членов нашей семьи: мою больную мать Зубайру, младшую сестру Назиму и братишку Шайхитдена. За санями идем мы с отцом. Мы идем уже третий день, вокруг ни одной живой души. Кажется, вся степь вымерла. Идти тяжело, уже нет сил, но надо. А ехать на санях? Кляча отказывается везти. Притом в дряхлой одежонке на санях не усидишь - замерзнешь, а об отдыхе не может быть и речи - это была бы верная смерть. Всем, чем можно, уже укутаны те, кто сидит на санях. Нет конца бескрайней степи, дорога неукатанная, лошаденка идет тяжело. Кажется, вот за тем перевалом кончится наш путь. Но за этим перевалом открывается другой, за ним - третий, и так без конца. Изредка отец переговаривается с матерью, справляясь, как они там, не замерзли ли, и опять молчит. Время близится к вечеру. Далеко-далеко за сопкой еле виднеется дымок, а может, это такие причудливые облака? Невозможно понять. И нет конца дороге. Я время от времени спрашиваю отца, скоро ли? Он в ответ буркнет: скоро. Снова наступает томительное молчание.

Наступают сумерки, белизна снега постепенно становится темно-синей, а мы все идем и идем. Теперь наш путь кажется вообще нескончаемым. На горизонте появляются одинокие звездочки, затем еще и еще. Звезд становится так много, будто кто-то нарочно рассыпал их. Но какая же сила могла рассыпать эти звезды не на небе, а на земле? Я раньше слышал об электричестве, но такого количества лампочек и представить не мог.

Мы въехали в город уже ночью и попали словно в сказочное царство. Вокруг море огней, дома и другие более или менее крупные постройки, а земля вся дымится, будто дышит огромное чудовище. Это топились не сразу замеченные мною землянки. Между домами и землянками много юрт, обложенных снегом, они тоже дымят через шанрак. На меня, выросшего в крошечном ауле, город произвел огромное впечатление.

Это было время великой стройки, время преобразования казахской степи. Усилиями геологов, ученых и строителей в нашем крае осуществлялась настоящая экономическая революция, разворачивалась во всю ширь индустриализация, создавались промышленные центры. Среди них - Карагандинский угольный бассейн - третья угольная кочегарка на востоке страны.

Георгий Леонтьевич Кушев, один из ведущих исследователей этого месторождения, в своей монографии "Карагандинский угольный бассейн" (Издательство Академии наук Казахской ССР, 1963 г.) писал: "...Карагандинские угли были открыты в 1863 г. казахом-пастухом Анпаком Байжановым. Последний, прогоняя стадо через урочище Караганды, обнаружил среди высыпок из сурочьих нор черные камни (уголь). Набрав, сколько мог, этих загадочных камней, пастух не нашел им применения".

Известный народный писатель Казахстана Габиден Мустафин в романе "Караганда" излагает этот факт следующим образом: Айпак Байжанов принес найденные кямни на суд стариков, которые также не могли знать им цену. Так остались камни неопознанными до того времени, пока не встретился пастух с петропавловским купцом - рудоискателем Ушаковым, который сразу сообразил, что дело пахнет большими барышами, и купил у бая Иглика Утепова земельный участок, где ныне раскинулся Карагандинский угольный бассейн, всего лишь за 250 рублей. Через 50 лет, в 1904 году, Ушаков продал эту землю за 766 тысяч рублей французскому предпринимателю, сыну президента Карно, который, в свою очередь, еще через три года выгодно сбыл ее английским капиталистам. Эта земля, служившая в течение века предметом спекуляций казахских баев, русских и иностранных дельцов, могла бы вместить целое европейское государство.

И вот теперь, через сто лет, сюда устремились тысячи людей с тем, чтобы строить новую, социалистическую жизнь. Многие, в том числе и наша семья, ехали в неизвестность, не ведая, что здесь их ждет.

Наконец наша дорога окончилась, а вместе с ней, казалось, кончились наши мучения. На время мы остановились у старшей сестры отца, которая с единственным сыном Абдыкеем уже довольно сносно по тому времени устроилась в городе. В землянке, где они жили, было просторно, уютно и, главное - так казалось нам, пробывшим три дня на морозе, - очень тепло. Топили черным камнем - углем, который лежал в топке, красный, похожий на раскаленное железо. Привычное нам топливо - кизяк даже сравнивать с углем было смешно. Несмотря на сильный мороз, в землянке стояла жара.

Жилье, в которое мы вселились, состояло из одной комнаты, разделенной надвое широкой стеной дымохода по-казахски сложенной печи. По сегодняшним меркам наш быт, конечно, показался бы примитивным - единственная комната служила и прихожей, и кухней, и спальней. Здесь же мастерили всякую домашнюю утварь и умывались, купали детей и стирали белье.

В те годы шахты практически не имели бытовок и поэтому горняки вынуждены были одеваться в рабочую одежду дома и в ней же возвращаться с работы, мылись после смены тоже дома. Конечно, такая баня смывала угольную пыль, прочно въевшуюся в кожу, лишь, если можно так выразиться, символически. Несколько поколений шахтеров мужественно переносили эти нелегкие условия. Главным для людей был труд, а труд шахтеров превращался в уголь, в котором так нуждалась молодая Советская республика. Нынешнее поколение горняков живет уже в совершенно других условиях. Сегодня шахтеры в большинстве своем едут на работу и с работы в собственных автомашинах и, как говорится, при галстуках, занимают в больших многоэтажных домах просторные трех-четырехкомнатные квартиры со всеми удобствами, с лифтом и мусоропроводом.

Многие наши молодые современники не знают "прелестей" быта довоенных времен. Тогда в наших аулах, как летовках, так и в зимовках, о существовании бани мало кто имел представление. Все, и стар и млад, купались вдоволь разве только летом в естественных водоемах.

Сегодня они склонны считать, что условия, в которых мы сейчас живем, были всегда, забывают о том, какую цену заплатили их деды и отцы за нынешнее состояние, о том, сколько поколений советских людей терпели неимоверныe лишения, отдавали свои жизни за новое, светлое будущее, за то, чтобы грядущие поколения жили счастливо.

Отец вскоре устроился в одну из шахт забойщиком. Для праздной жизни у него времени не находилось, надо было кормить и содержать семью. Но нелегко человеку из аула, хотя и не старому, работать под землей. Отец очень долго втягивался в этот тяжелый труд, не идущий ни в какое сравнение с трудом сельчанина. Как бы там ми было, его работа обеспечивала нашу семью продуктами питания.

Однако не следует думать, что в городе наша жизнь протекала спокойно. Трудностей хватало. Например, даже воду мы брали из водокачек по талонам. Воды не хватало для того, чтобы обеспечить нужды растущего населения города, отчего возникали большие очереди. Но особенно мне запомнились очереди за хлебом.

Состояние здоровья матери все ухудшалось, и однажды, когда ей стало особенно плохо, явившиеся к нам врачи увезли ее в больницу. Там она и умерла. Похоронили мы ее недалеко от дома, на пустыре. Тогда еще почему-то не были четко обозначены места захоронения, а позже они были застроены. Так что могила моей матери, как и многие другие, не сохранилась.

В те годы всего не хватало - не только продуктов питания и одежды, но и медицинской помощи, свирепствовали инфекционные болезни. Умирали многие. В нашей семье из пяти человек остались только двое: отец да я. Мои младшие братишка и сестренка умерли от дизентерии. А я все-таки выжил. Некоторые семьи теряли малолетних детей при странных обстоятельствах: вышел ребенок погулять на улицу и пропал. Потом выяснялось, что его подобрали как беспризорника и отправили в детский дом. Хорошо, если родителям удавалось его отыскать.

Время, однако, шло, и жизнь со скрипом налаживалась. Очередей становилось все меньше, открывались новые продуктовые магазины, появлялись фабрики-кухни, общественные столовые, где в ту пору любили обедать даже вполне обеспеченные семьи. Все больше строилось жилья, Домов культуры, закладывались скверы и парки. Так, в эти годы началось строительство Домов культуры шахт им. Кирова и им. Горбачева, были заложены парки "Дальний" и шахты им. Костенко.

Люди стали увереннее смотреть в завтрашний день. Большой радостью тех лет была отмена карточной системы на все виды товаров. Советские люди ценой больших лишений выдержали экзамен на прочность, победили в труднейшей борьбе с голодом и нищетой. Но проблемы жизни и быта по объективным и субъективным причинам оставались на долгие десятилетия.

В школе у нас была своя жизнь. Однажды мы всем классом пошли в шахту на экскурсию - мы вообще часто посещали разные предприятия города. Спускаясь в шахту пешком по уклону, мы сильно растянулись. Вокруг было темно и сыро, лишь шахтерские лампы, как светлячки, мелькали во мраке. Я со своим одноклассником Койшаном шел в хвосте, как вдруг стала гаснуть его лампа. Казалось, ничего страшного в этом не было, ведь шли-то мы со всем классом, но Койшан испугался и заплакал. Словом, пока я его успокаивал, мы отстали от группы и оказались вдвоем в кромешной темноте. Нас страшила неизвестность подземелья, и мы вынуждены были устроиться поудобнее и ждать, пока нас не отыщут. Потом, почувствовав, что замерзаем, мы обнялись друг с другом и уснули... Экскурсия эта даром не прошла, я заболел и долго пролежал в постели, отец даже опасался за мою жизнь: забрав меня с собой, он уехал в аул навсегда. Лечение мое в домашних условиях затянулось, но все же в конце концов я понемногу начал поправляться.

Оправившись окончательно от болезни, я уехал в Караганду продолжать учебу. Здесь у меня уже не было постоянного жилья, в основном приходилось скитаться по родственникам. Отец же ничем существенно помочь мне не мог. Работая в колхозе, он сам еле-еле сводил концы с концами. В то время маломощные колхозы почти всю производимую продукцию сдавали государству и не в состоянии были натурой оплачивать трудодни. Богарное земледелие, основанное на производстве низкоурожайных сортов пшеницы, и животноводство, ориентированное на неплеменной малопродуктивный скот местных пород, не давали продукции в необходимом объеме. Да и в личном пользовании колхозников практически не было никакой живности или какого-нибудь подсобного хозяйства.

Итак, я покинул отцовский очаг. Надо признаться, учился неважно. Сказались бессистемность занятий в начальной аульной школе, бесконечные простаивания в очередях за хлебом, продолжительная болезнь и неустроенный быт. Вспоминая те годы, удивляюсь, как я не поддался влиянию улицы? Ведь в то время нетрудно было приобщиться к какой-либо воровской шайке. Тем более, что мое свободное время фактически никем не контролировалось.

Шли годы. Я поступил в Карагандинский горный техникум. Он был, пожалуй, самым первым в городе специальным учебным заведением, открытым в 1931 году. Размещался он в селе Б. Михайловка, примыкавшем вплотную к нынешнему административному центру Караганды-Новому городу, занимая несколько домов барачного типа. В то время в техникуме было всего лишь два отделения: Эксплуатация пластовых месторождений (ЭКС) и Горно-электромеханическое (ГЭМ). Учащиеся при желании могли получить место в общежитии рядом с учебным корпусом. Трехразовое питание отпускалось в счет стипендии, от которой оставалось еще кое-что и на карманные расходы, главной статьей которых, для меня во всяком случае, была халва.

Я плохо владел русским языком и, конечно, испытывал по этой причине определенные трудности. Бывало, вызовет меня преподаватель к доске, а мои товарищи по группе, схватившись за животы, буквально катаются по полу от смеха. Впрочем, и преподаватели, и сокурсники бескорыстно помогали мне во всем. Благодаря этому за каких-нибудь полгода я довольно сносно овладел русским языком.

Эти первоначальные знания, полученные в техникуме, в дальнейшем я стремился все время совершенствовать, и сегодня меня удивляет, что многие молодые становятся на позиции национальной обособленности, оправдывая это неверно понятым социалистическим принципом свободы и равноправия, что из стен вузов и других учебных заведений выходят специалисты, недостаточно владеющие русским языком. Ведь еще великий Абай нам завещал: "Для того, чтобы избежать пороков и достичь добра, необходимо знать русский язык и русскую культуру".

Не меньшее удивление вызывает то, что все больше заметно стало пренебрежительное отношение казахской молодежи к своему родному языку, особенно в городах. И мне думается, в этом деле не надо тратить время на поиски виновников - виноваты все,- а энергичнее исправлять создавшее положение.

Учеба в техникуме дала мне многое. Особенно подтянулся по математике, физике, географии, стал неплохо разбираться в чертежном деле. Самое главное - я воспрянул духом, появилась у меня уверенность в своих возможностях.

Лучше всего о достоинствах учебного заведения свидетельствует судьба его питомцев. Из стен нашего техникума вышло много замечательных специалистов горного дела, в числе которых я бы хотел назвать Ангельбая Алиханова, Даирбека и Багимбека Спатаевых, Александра Романюту, Жакена Урустемова, Георгия Начевнева, Жомарта Аманбаева, Омана Абенова, отдавших все силы развитию Карагандинского угольного бассейна. С первых дней организации долгие годы возглавлял его Георгий Евтихеевич Иванченко, затем ставший директором Карагандинского горного института и Каргандинского научно-исследовательского угольного института, доктор технических наук, профессор, отдавший всю сознательную жизнь подготовке национальных кадров угольной индустрии.

В эти годы я стремился поступить в военное училище-романтика юных лет, не вышло. И вот я работаю учителем математики 5-7 классов Ростовской неполной средней школы, неподалеку от Караганды. Школа была смешанной, русско-казахской, классы малочисленные - но 15-20 человек. Дети, выросшие в большом селе, в отличие от аульных, удивили меня своей норовистостью. Педагогический коллектив был небольшой, состоял в основном из таких, как я, молодых людей, без достаточного опыта работы. Директором школы, помнится, работал Нурбек Муканов, скромный, душевный человек. Умел он находить общий язык с людьми и всегда стремился чем-то помочь нам, молодым.

Кустовые совещания по обмену опытом, как правило, проходили в селе Кзыл-Жар, где была средняя школа с крепким педагогическим коллективом. Большинство учителей здесь были с высшим педагогическим образованием и охотно делились с нами своими знаниями и опытом. Я многому от них научился, многое почерпнул для себя. Мои первые шаги в самостоятельной трудовой жизни подчас были сложными и трудными, наполненными и радостью удач, и огорчениями от промахов. Но так или иначе, это было время - мое время, к которому я шел вместе с родителями через невзгоды и лишения детских и юношеских лет. Передо мной открывалась новая жизнь, а в ней - новые дали, для преодоления которых нужен был труд, большой и настойчивый. Я к нему готовился.

КРАСНАЯ АРМИЯ

Ноябрь 1939 года. В степи белым-бело. Зима набирает силу. Гонимый сильным порывистым ветром снег хлещет в лицо. Сани-розвальни, запряженные парой не очень резвых лошадей, не спеша скользят по довольно уже накатанной дороге. Настроение седоков - веселое и радостное, впору пустить лошадей галопом. Мы едем на сборный пункт, в районный центр Токаревку, откуда должны отправиться на армейскую службу. Сзади, на некотором отдалении,- одинокий всадник, настроение которого, как я сейчас думаю, было противоположно нашему. Это мой отец, решивший проводить меня в дальнюю дорогу. Но никто, ни он, ни мы не знали, какая нам предстоит дорога, на сколько лет она протянется. Мы, молодые призывники, увлеченные романтикой будущей армейской жизни, пели, шутили, коротали, как могли, утомительную дальнюю дорогу, а он, мой отец, переживал горечь разлуки с единственным сыном.

Он был человеком, можно сказать, особого склада, сдержанным и немногословным, никогда не выказывал свою нежность, свою любовь к близким, особенно на людях. Потому мы попрощались, как обычно, скажем, как если бы я ехал на побывку к дедушке. Но чувствовалось, что вот-вот его глаза затуманятся слезами. Пересиливая себя, изменившимся голосом он сказал он прощанье:

- Кош, сау бол! (До свидания, будь здоров!) Береги честь семьи, предков и Родины!

И обнял меня, даже не притронувшись губами к моему лицу.

Тогда я его слова воспринял как обычную формальность, необходимую при расставании близких людей. Позже, в армии, особенно на фронте, я часто вспоминал минуты нашего расставания.

Отцы и деды были скупы на слова, чувства свои прятали поглубже, но в нужный момент умели находить нужные слова, чтобы заронить в сердца своих детей семена нравственных принципов с тем, чтобы выросли дети честными, добрыми и трудолюбивыми, достойными сынами своего народа.

Сборы были недолгими, и наш эшелон, состоявший из вагонов-теплушек, тронулся в путь. Потянулась длинная полоса доселе невиданных пейзажей. Шли дни и ночи, но не было конца нашей дороге. Одни стоянки были столь короткими, что мы даже не успевали набрать воды, другие же длились часами, во время которых мы успевали поесть горячего, и от песен, плясок и всяких озорных игр наши вагоны ходили ходуном. Ничего не скажешь- весоло было ехать. Глаза у всех сияли от радости, а на душе было тепло и спокойно. Тепло было и в теплушках от натопленных железных печек-"буржуек". Тогда престиж службы в рядах Красной Армии был очень высок. Мы все полагали армейскую службу не только почетным гражданским долгом каждого, но и личной своей потребностью. Говорю об этом не для красного словца, а чтобы подчеркнуть тот патриотизм, который был присущ моим сверстникам. Взять хотя бы то, как обстоятельно готовилась молодежь к службе в армии. Абсолютное большинство призывников были значкистами ГТО, ГСО, ПВХО или "Ворошиловский стрелок". Этими значками мы гордились так, как если бы они были боевыми орденами. Ехали в армию, как на какое-то торжество, во всем новом. Помню, и я перед призывом нарядился в зимнее полупальто с меховым воротником, меховую шапку-ушанку, в новый костюм и хромовые сапоги, да еще в блестящие калоши, которые тогда были в моде.

От сборного пункта до части нас сопровождали кадровые командиры Красной Армии, так что еще до посадки в вагоны мы почувствовали строгий воинский порядок и восприняли его как должное. Несмотря на однообразность нашей колесной жизни, воодушевление нас не оставляло всю дорогу.

Наше путешествие длилось около полумесяца, и когда наконец оно закончилось и мы вышли из вагонов, то долго еще в ушах стоял стук колес.

Шел сильный осенний дождь, сопровождавший нас всю дорогу от станции выгрузки, было темным-темно. Казалось, перепутались времена года: выехали зимой, в мороз, а тут, хотя было и не очень тепло,- настоящая осень.

- Строиться!- звучит в темноте команда.

- Шагом марш!- протяжно разносится тот же голос, и длинная колонна разношерстно одетых новобранцев пошла месить грязь по дороге, как можно было догадаться - ведущей в часть. Шли долго и наконец добрались до места назначения. Это были, как мне помнится, Селищенские казармы, где стоял 113-й запасной стрелковый полк. Перво-наперво - баня. После столь длительной и долгой дороги, после дождя, который промочил нас основательно, мы с большим удовольствием помылись. А когда вышли из бани, переодевшись в новое красноармейское обмундирование, неловкие, как вылупившиеся цыплята, то не узнали друг друга, хотя за долгую дорогу успели сдружиться.

А вот и казарма - большой зал коек на 30-40, а может быть, и больше. Железные кровати, заправленные радующими глаза свежей белизной простынями и синими одеялами, стоят строго в линейку. Только успели разобраться, где чья кровать, раздается команда:

- Отбой!

Нетрудно представить, с каким наслаждением мы легли спать, ведь теперь нам не мешал стук колес. Но, казалось, только коснулся головой подушки, как опять раздалась громкая, требовательная команда:

- По-о-дъем!

Вот досада, я совсем не выспался. Мне почудилось, будто рядом что-то грохнуло, и я поднял голову, не соображая еще, в чем дело. Утренняя команда изрядно испортила мое настроение. Нет чтобы подойти и потихоньку сказать: "Проснись, пора вставать",- так нет же - надо наорать на всю казарму "Подъем!". Но и это еще не все. Имеете с другими ребятами я попадаю в наряд по очистке солдатской уборной, что изрядно поубавило во мне романтических фантазий. Так начался первый день моей армейской жизни.

Служба в армии - не сахар. Во все времена она была грудной и сложной, требовала от бойца неимоверной физической и духовной силы. Поэтому армейская закалка солдата начиналась с первого шага его военной службы и с самого простого и обыденного. Например, Прежде всего он должен уметь быстро, в считанные секунды одеться. А для этого свое обмундирование необходимо положить на табуретку в такой последовательности, чтобы не терять времени на раздумья: где брюки, а где ремень. По команде "отбой" и "подъем" нас учили быстро раздеваться и одеваться. Так что это достигается не просто, как кажется на первый взгляд. При этом много хлопот было с обуванием. Сделать это тоже надо быстро, а главное - правильно. Красноармеец почти целый день, от подъема до отбоя, проводит на ногах, и за это время ему приходится исхаживать не один десяток километров, причем и летом, и зимой, в трескучие морозы. Чтобы не натереть ноги до крови или не обморозить - а это в армии считалось "ЧП",- солдат должен овладеть такой премудростью, как наматывание портянок. А тут еще обмотки, которые в неумелых руках становятся непослушными. На все это уходит время, а надо уложиться в норматив. Словом, дело вроде и нехитрое, но и оно требует определенной сноровки.

Премудростей в армейской жизни очень много. Некоторые из них в гражданских условиях покажутся глупыми или, по крайней мере, смешными. Но все цементируют воинскую дисциплину, вырабатывают собранность и четкость, столь необходимые для воинской службы. Возьмем, к примеру, строевую выправку. В армии никому из рядового или сержантского состава не подгоняют обмундирование. В первое время новобранец выглядит в нем мешковато, зато потом на него любо смотреть - строен, подтянут. Или возьмите военный парад: в четком строю идет колонна за колонной, идеально ровная, как клетка шахматной доски. Все это достигается постоянной тренировкой, иногда, как говорится, до седьмого пота, кропотливым трудом командиров всех рангов, особенно младшего командного состава.

С каждым днем мы все больше втягивались в четкий и строгий ритм армейской жизни. В отличие от стрелковых подразделений, где у солдата на вооружении в то время была лишь трехлинейная винтовка, саперная лопата и противогаз, мы, связисты, изучали все средства связи и, конечно, азбуку Морзе. Значение нашей военной подготовки возрастало еще в связи с начавшейся на другой день после нашего прибытия в часть финской кампанией. Мы были уверены, что нам придется участвовать в ней, и, как могли, готовились к этому.

Тем временем война с белофиннами шла полным ходом и уже начала стучаться в двери наших казарм. Каждое утро мы стали обнаруживать, что то одной, то другой стрелковой роты не оказывалось в расположений, и догадывались, что наши товарищи ушли на фронт. Однажды поздно ночью и наша рота связи была поднята по треноге и погрузилась в эшелон на той самой станции, откуда когда-то в дождливую ночь прибыли мы в часть. Тут гадать было нечего, все поняли, что едем на фронт. И то же утро поезд доставил нас в Ленинград.

На меня, человека, родившегося и выросшего в степи, этот город произвел незабываемое впечатление. Шагая но его проспектам, я вспоминал Караганду с ее кривыми улицами, деревянными бараками и еще сохранившимися и то время землянками и вечно дымящими копрами шахт. Только кое-где одиноко торчали небольшие кирпичные домики, в большинстве своем одноэтажные. А здесь асфальтированные или мощенные брусчаткой площади и проспекты, везде и всюду тротуары, парки, скверы и бульвары, огромные многоэтажные дома самой причудливой архитектуры, величественные дворцы и мосты, перекинутые через Неву, множество памятников великим сынам земли русской. Все это поразило мое воображение.

Волнение охватило и от сознания того, что я нахожусь в великом городе - колыбели социалистической революции, заложившей фундамент новой эпохи развития человечества. Я иду по улицам, площадям и проспектам города, по которым когда-то гремела победная поступь отрядов Красной гвардии, матросов и солдат, поднявшихся на борьбу во имя счастья народа, во имя моего счастья. Ленинград, его история, его живые камни не могли не затронуть мое юношеское сердце. И я поклялся защищать Ленинград до последнего дыхания.

Однако нам не пришлось участвовать в финской войне. Нас направили на курсы снайперов при штабе 7-й армии Северо-Западного фронта, который действовал в той кампании, и, пока мы обучались снайперскому делу, было подписано перемирие, и, таким образом, военные действия закончились.

В дальнейшем моя военная служба проходила в 272-м стрелковом полку 123-й ордена Ленина стрелковой дивизии, дислоцировавшейся в городе Выборге. Начинал я красноармейцем, затем стал курсантом полковой школы, после окончания которой оставили меня там помощником командира взвода.

Служба в армии вообще, а учеба в полковой школе в особенности закалили меня физически и духовно. Я научился работать на всех спортивных снарядах, преодолевать полосу препятствий, которые в то время применялись для обучения красноармейцев, научился решать тактические задачи, которые ставились перед отделением и взводом, умел хорошо стрелять, быстро окапываться, ориентироваться по карте, освоил уставы и наставления, свое боевое оружие и приемы строевой подготовки.

Армия - самый требовательный воспитатель и самый бескорыстный наставник. После службы в армии молодые люди возвращаются домой возмужавшими, физически здоровыми и нравственно чистыми. Все, что я приобрел здесь, особенно в стенах полковой школы, стало повседневной привычкой.

С благодарностью вспоминая годы армейской службы, я часто задумываюсь над вопросом о воспитании наших детей и внуков, подрастающего поколения. Почему нередко еще из стен учебных заведений выходят посредственные специалисты, почему некоторые молодые люди годами блуждают в поисках самих себя? Конечно, на эти вопросы невозможно дать однозначный ответ, тем более я не ставлю здесь целью исследовать эти сложные проблемы. Однако скажу, что тут действует множество факторов.

Возьму хотя бы вопрос о воспитании в семье. Я далек от мысли идеализировать семью былых лет и сплошь охаивать семьи нынешние. В каждой из них всегда было, есть и будет много и много хорошего, но что-то с годами потерялось, и это несмотря на то, что родители стремятся, чтобы их дети выросли хорошими, честными и трудолюбивыми людьми.

Тогда, в прошлом, дети и родители были неразлучными, даже став самостоятельными, имея свои собственные семьи, они зачастую оказывались или под одной крышей, или по соседству, в своем же селении. Семья, фамилия или род вели совместный образ жизни. Отец, дед - глава семьи - пользовались непререкаемым авторитетом. Все были в материальной зависимости друг от друга. Конечно, никто и никогда специального воспитательного часа не устраивал, все разговоры о нравственности, честности и т. д. велись исподволь, непринужденно - за чаем, за дастарханом, в кругу родственников, близких. Когда же случалось, что в доме собирались гости или останавливался случайный путник, то разговор велся, как правило, назидательного характера. Рассказывались сказки, притчи, звучали музыка и песни. Все это укрепляло нравственные устои детей и подростков.

От детей нельзя было утаить ничего, и к этому родители не стремились. Все было на виду, и в этом отношении огромное значение имел личный пример отца, матери, всех старших. К тому, кто говорил одно, а делал другое, относились с недоверием, над ним смеялись. Ответственность взрослых никем не декретировалась, она была сама собой разумеющейся. На улице, например, никто не проходил мимо безобразного поступка ребенка или подростка, чей бы он ни был. Каждый взрослый мог сделать проказнику выговор, а то и надрать ему уши.

Но времена менялись, люди все больше стали занятыми на государственной службе. Развитие экономики в стране привело к концентрации людей, большей их занятости, начали расти существующие и появляться новые города. В воспитании детей повысилась роль общественных институтов, детских учреждений и учебных заведений, и, к сожалению, выросло влияние улицы. А родители реже стали видеться со своими детьми. При этом естественную тенденцию развития общественных начал в воспитании детей многие родители восприняли как свое освобождение от забот воспитания. И в этом им немало способствовали советские, хозяйственные и общественные организации, которые до сих пор не могут выработать цельную оптимальную программу воспитания подрастающего поколения.


Дальше