ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПЕРВЫЕ ЗАСЛУГИ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
НАУКАНСКАЯ ЭПОПЕЯ
ТУЛУПОВ И БОГДАНОВ
К середине марта 1936 года, когда стало очевидно, что экипаж Волобуева погиб, Конкин оставил на поисках только два самолета - Богданова и мой. И еще в течение месяца - до 15 апреля наши пары (Богданов - Румянцев, Каминский - Островенко) в каждый погожий день продолжали поиски самолета Волобуева.
От человеческих поселений в заливе Креста, бухты Провидения и залива Святого Лаврентия мы добросовестно прочесывали Чукотский полуостров. Наши маршруты прокладывались вдоль меридианов, от южного берега до северного и обратно. Мы видели то, чего никто не видел до нас с воздуха. В процессе узнавания проходил страх перед грозной значительностью Анадырского хребта - виновника гибели товарищей. За каждой складкой местности, в каждом темном пятне чудился самолет Буторина. Надежда, что мы обнаружим его, не покидала нас. В верховьях Мечигменской губы мы однажды увидели столб дыма. Изменив курс, теряя высоту и волнуясь, мы поспешили к этому дыму. Но увы! Это был всего лишь пар над озерцом, которое образовал здесь горячий источник. Разочарование больно хлестнуло по нервам, и надежда угасла.
Я и прежде знал, что Чукотка пустынна, но одно иметь умозрительное, отвлеченное представление, а другое - видеть, ощущать это безлюдье своими глазами. За месяц мы осмотрели территорию, площадь которой была не менее 100 тысяч квадратных километров, и толыго в одном месте, около Колючинской губы, мы обнаружили небольшое стадо оленей и три яранги.
Горы заполонили Чукотку. Они стоят стеной у самого моря, оставляя людям площадки своих подошв. В них еле теплится примитивная жизнь в стойбищах немногочисленных кочевников-оленеводов. Горы бесполезны и враждебны береговым людям. Их кормит и одевает море. Но нам, летчикам, эти горы не обойти. Уходят в прошлое времена, когда их не знали, боялись и облетали вдоль берегов. А кратчайшие пути между береговыми поселениями лежат через горы, и мам придется прокладывать эти пути. Сюда обязательно придут геологи за кладами недр. Значит, надо примечать все, что может пригодиться нам. В уме формировались наиболее удобные трассы для перелетов хребта. Запоминались ориентиры по вершинам, по течению рек, площадки для возможных посадок.
20 апреля мы приземлились на лед лагуны в чукотском поселке с удивительно певучим, ласковым именем - Уэлен. Отсюда предполагалось совершить последний полет на поиски. И вот какое событие не позволило нам это сделать.
Было тихое солнечное утро. Пятьдесят колхозников эскимосского поселка Наукан вышли на припай для охоты на нерпу. Кончалась зима, летние запасы пищи для людей и корма для собак подходили к концу. Давно не было столь хорошей погоды, и день обещал удачу,
Неожиданно, как всегда бывает в таких случаях, припай взломало, и часть охотников оказалась на льдинах за разводьями. Течение потащило их на север, в Берингов пролив. Через несколько часов эти люди уже дрейфовали на траверзе Уэлена. Они кричали, махали руками, стреляли, прося о помощи. Уэленские чукчи в волнении собрались на берегу и горячо обсуждали, что ждет науканцев.
Такое случалось и раньше, без малого каждый год. То одного, то двух охотников уносило море, и порой они уже не возвращались. Но еще не было случая, чтобы уносило сразу столько людей!
Льдины с науканцами медленно плыли в пределах видимости, не дальше двух километров от берега. Им можно было легко помочь; на берегу находились большие охотничьи байдары из моржовой кожи, были люди, умеющие искусно управлять ими среди льдов, Но чукотские обычаи не разрешали оказывать помощь бедствующим в море. Раз так случилось, значит Келе требует жертвы. Келе, один из самых могущественных духов, жестоко покарает всякого, кто нарушит его закон. Вот почему уэленские чукчи не могли прийти на помощь соседям.
Все это происходило на наших глазах: мы только что произвели посадку. К начальнику полярной станции Алексею Поликашину прибежали двое чукчей, прося о помощи науканцам: "Русский начальник не боится Келе, он может помочь. Пусть помогает скорей, а то поздно будет".
Люди "русского начальника" не умели управляться с байдарами, но у них был моторный вельбот. Организовали аврал, столкнули лодку в воду. Однако мотор, законсервированный на зиму, никак не хотел запускаться. Провозились с ним до темноты, но так и не завели, А за ночь погода неузнаваемо изменилась. О моторке не могло быть и речи, тем более что те льдины скрылись за пределом видимости.
Вот при таких обстоятельствах пришлось мне вторично встретиться с Тулуповым, с которым я познакомился на борту "Охотска".
- Здравствуйте, молодые люди! Вот и пришлось свидеться. Очень рад, - говорил Тулупов, приветливо пожимая руки. - Кто же из вас старший! Вероятно, вы, Виктор Степанович! Сделайте доброе дело, найдите науканцев. Большая беда будет, если мы не сумеем им помочь. У людей ни огня, ни пищи, и одеты легко. Вижу сам, что погода неважная, но ждать нельзя: люди в опасности. Вылетайте скорее!
В его словах, вернее - в интонации, не было просительности, но они не звучали и приказом. Это было обращение к единомышленникам, определяющее, что сейчас надо делать.
Тулупов был секретарем Чукотского райкома партии. В точных, коротких фразах этого сорокалетнего человека с лицом учителя, в выражении глаз и сдержанных движениях чувствовалось то умное, уверенное в себе человеческое достоинство, которое мы часто именуем интеллигентностью. Богданов успел побывать в Уэлене еще осенью, Тулупов знал его, потому и обратился к нему, как к знакомому. Я заметил, что и Богданов рад был видеть Тулупова.
Выяснилось, что Тулупов только что возвратился из поездки по району. Узнав о происшедшем, не заходя домой, он подъехал на своей упряжке к полярной станции. Секретарь райкома был явно встревожен, но не проявлял нервозности, что мне понравилось.
В ответ на просьбу Тулупова Богданову предстояло принять решение, на которое у него не было полномочий. Дело в том, что авиационные наставления запрещают одномоторным сухопутным самолетам летать над водой. Точнее, разрешалось удаляться от берега на расстояние, которое позволяло спланировать на сушу, если вдруг остановится мотор. Это расстояние зависело от высоты полета и аэродинамического качества самолета. Качество наших Р-5 было равно примерно восьми, то есть с высоты одного километра можно спланировать на расстояние восемь километров. Если бы не облака, найти льдину с людьми не представляло бы затруднений: она находилась где-то недалеко от берега, Но дело осложнялось погодой. Сильный южный ветер гнал над поверхностью моря клубящиеся облака. Местами они были совсем темными и, неся в себе заряды дождя и снега, опускались до уровня воды, местами поднимались и светлели разрывами нижнего слоя. Серая мгла ограничивала видимость до трех-четырех километров. Температура воздуха была чуть ниже нуля, морось оседала на крыльях самолетов лаковой ледяной корочкой. В такую погоду без нужды не решишься ехать, не то что лететь.
Даже очень многие смелые летчики признали бы такую погоду нелетной. Я ждал, что ответит Богданов. Тот посмотрел на море, на самолеты, на меня, вроде бы усваивая смысл того, что предстоит сделать, и прикидывая, как это сделать. Потом сказал:
- Ну как, Михаил, слетаем? - Не ожидая моего ответа, тут же ответил Тулупову: - Конечно, слетаем, раз. так нужно, какой разговор! - и, уже отбросив все сомнения, приказал: - Механики, готовьте машины!
Митя вопросительно взглянул на меня, в знак согласия я опустил веки, и он отправился за Румянцевым греть мотор.
В отличие от Пухова Богданов не стремился к власти, у него не было желания командовать другими, хотя он умел это делать. Он стремился быть впереди и первым делать то, на что решался не каждый. В этом была его профессиональная гордость.
Сейчас Богданов раскрывался мне в обстоятельствах, требующих не просто смелости, а отваги. В данном случае в нем проявилось не тщеславие, а та свойственная русскому национальному характеру безоглядная удаль, когда надо спасать людей, кто бы ни были эти люди.
Когда мы остались одни, поеживаясь от промозглого ветра, Богданов спросил;
- Михаил, как будем летать: парой, поодиночке или по очереди?
- Что ж ты спрашиваешь, когда знаешь, что по приказу мы обязаны летать только парой?
- Это-то я знаю, но задаю себе вопрос - зачем?- Как зачем? Для страховки!
- От чего я тебя застрахую, если у тебя "сдохнет" мотор и ты утонешь на моих глазах!
- Будешь точно и своевременно знать об этом. Не будешь искать, как мы ищем Волобуева, теряясь в догадках.
- В этом, конечно, есть свой смысл. Но мы парой летать не станем. В этих условиях ты будешь озабочен только тем, чтобы не потерять меня, а искать людей не сможешь. Я же стану надеяться, что твоя площадь осмотрена, чего не будет на самом деле.
- Что ты предлагаешь?
- Лететь отдельно в разных секторах. Думаю, найти эту льдинку в такой каше будет не просто. Вдвоем мы быстро просмотрим большую площадь. Кому повезет, тот и найдет, а честь пополам.
Продолжению нашего разговора помешал парторг полярной станции Семенов.
- Мужики! - обратился он к обоим. - Я считаю, что мне надо полететь с вами. Возьмете?
- А зачем тебе рисковать? - спросил Богданов.
- Вот именно потому, что полет опасен, я и хочу эту опасность разделить с вами. Но это не главное. Мне как парторгу это поможет установить лучший контакт с местным населением. Ну и, думаю, еще одна пар", глаз не будет лишней.
- А ты как считаешь? - спросил меня Богданов.
- Полагаю, что Алексей Михайлович думает правильно. Он хочет, чтобы ему верили. Я поддерживаю.
- Тогда возьми его с собой. В моей машине он замерзнет.
- Отлично!
- Значит, так. Ты уходи в море прямо от станции. Минут на восемь-десять, а я начну делать галсы от конца лагуны. Так мы не помешаем один другому. Примерно через час вернемся. Согласен?
- Все ясно!
Вот так в товарищеской равноправной беседе мы определили тактику поисковых полетов. Правда, где-то в душе я считал, что надо было летать парой, как предписывал приказ. Но между нами не возникло разногласий в главном - мы решили лететь, невзирая на то, что погода была не для полетов.
Мы вылетели друг за другом. Я ушел от берега прямо в море, а Виктор пошел по берегу и скрылся во мгле.
Наилучшая видимость оказалась на высоте 80 метров. На этой высоте я и летал целый час. Не утаю, этот первый час был самым трудным. Берег скрылся, внизу - вода пополам со льдом. Контрастируя с ним, она казалась аспидно-черной и страшной. Кругом столбы из снежных зарядов. Летать между ними - все равно как в лесу между деревьями. Ветер сильный и порывистый, вблизи зарядов подбалтывает. От болтанки меняется звук мотора, и все время кажется, что в нем то появляются, то исчезают тревожные ноты. Невозможно подавить игру воображения, рисующего картину отказа мотора и последующих событий.
Перед вылетом я думал, что найти льдину с людьми не составит труда, она где-то рядом, но, сделав шесть галсов от берега и обратно и ничего не обнаружив, я возвратился на аэродром. Увидев на нем самолет Богданова, подумал, что ему повезло. Но увы! Он тоже не обнаружил льдину.
Взлетаем вторично. Постепенно проходит страх перед водой. Все большая уверенность в моторе. Появляется этакое горделивое пренебрежение: будь что будет, а унижаться преждевременным страхом стыдно. Я уже не стремлюсь прижаться к облакам, сберегая метры высоты, а иду почти на бреющем. Близость опасности щекочет нервы. Какая разница - на 100 или на 20 метрах высоты сдаст мотор: в обоих случаях тонуть! Посматриваю через зеркало на Митю и Семенова. Они напряженно глядят - один влево, другой вправо и, кажется, не думают об опасности.
Через два часа сажусь и вновь узнаю, что Виктор тоже ничего не нашел. Черт возьми! Куда же девалась льдина? Неужели мы пропустили ее под снежным зарядом?
Перед третьим вылетом Поликашин принес на аэродром радиограмму:
"МЫСА СЕВЕРНОГО УЭЛЕН БОГДАНОВУ КАМИНСКОМУ ТЧК ПРОСЬБЕ ТУЛУПОВА РАЗРЕШАЮ ПОЛЕТЫ МОРЕ НА ПОИСКИ ОХОТНИКОВ ТЧК КОНКИН".
Молодец Евгений Михайлович! Вот это командир! Не побоялся взять ответственность на себя и добавил слово "море", что сделал бы не всякий.
В третий полет нам погрузили теплую одежду и продовольствие, отдельно спальный мешок с упакованными в нем примусами и керосином в автокамере.
Вылетаю с желанием не возвращаться, пока не найду людей, И на этот раз мне повезло. Один из галсов лег так удачно, что я "выскочил" точно на льдину. И только теперь я понял, как легко было ее просмотреть. На расстоянии километра почти нельзя было отличить людей от множества черных точек и пятен, от игры света и тени на льду.
Ввожу машину в вираж и считаю людей. На трех обломках льдины их оказалось шестнадцать. Митя и Алексей Михайлович Семенов сбросили на лед одежду, продовольствие и все остальное. Мне было хорошо видно, как люди махали руками, обнимались и прыгали, будто дети. Определяю местонахождение лагеря. Беру курс на берег, считаю минуты, потом, тоже считая, иду по берегу до аэродрома. Устанавливаю, что лагерь находится в 8 километрах от берега и в 20 от Уэлена. Вот это дрейф! Меньше чем за сутки - 20 километров! Правда, сильный ветер с юга ускорял действие течения и отжимал льдины от побережья.
Как нам рассказали, это последнее было самым опасным. Дело в том, что течение из Берингова пролива на север какое-то расстояние проходит вдоль берега, а потом разветвляется. Внешняя ветвь течения уносит льды в глубину полярного бассейна. Поэтому и не всегда возвращались пропавшие охотники.
Нашему сообщению все в Уэлене страшно обрадовались. Для меня наиболее отрадным было то, что Виктор не выразил зависти моей удаче и охотно передал лидерство мне. Мы парой еще раз слетали к науканцам, сбросив им одежду и продовольствие, бывшие на борту Богданова.
Итак, первая помощь оказана. Это принесло нам огромное удовлетворение. Про себя мы гордились и тем, что никто из нас не показал страха. Вроде бы ничего особенного и не было.
Вечером в райисполкоме заседала специальная комиссия по оказанию помощи науканцам. Ее возглавлял эстонец Бредис, человек богатырского роста и телосложения. Он был умен, энергичен, деловит. Мы с Виктором доложили о том, как искали льдину и что видели в лагере, и приняли участие в обсуждении списка вещей, которые следовало еще сбросить дрейфующим охотникам. По моему предложению в список включили палатки. На этом заседании мы узнали любопытную деталь. Среди терпящих бедствие находились председатель нацсовета, комсомолец Утоюк и один из пяти науканских шаманов Утыргин.
На следующий день мы быстро нашли еще дальше уплывший лагерь, сбросили новые посылки и рассмотрели ледовую обстановку. Неподалеку от лагеря была льдина, достигавшая в поперечнике около 300 метров. А что, если сделать на ней посадочную полосу и на У-2 снять всех людей! Эта же мысль возникла и у Виктора.
Вернувшись в Уэлен, мы доложили председателю комиссии Бредису план снятия охотников со льдины. Для его выполнения, по нашему мнению, надо было сбросить на лед кирки, лопаты и инструкцию на эскимосском языке, в которой было бы указано, как расчистить площадку. Бредис одобрил наш план, и Богданов послал Конкину просьбу подготовить на базе У-2.
Пока готовили инструмент, мне довелось слетать в залив Святого Лаврентия за хирургом Фавстом Леонидовичем Леонтьевым, так как у одной чукчанки затянулись роды и жизнь ее оказалась под угрозой. Наконец инструменты для оборудования посадочной полосы уложены в самолеты, прогреты и опробованы моторы, можно лететь, но быстро надвинувшийся густой туман запеленал все вокруг. Жаль терять день, но лететь бесполезно: не найдем мы науканцев.
ЭСКИМОС АЕЕК
И вот в этот самый момент к самолетам подлетела собачья упряжка. Высекая искры, брызгая ледяной крошкой, заскрежетал остол (тормозной рычаг со стальным наконечником), раздался гортанный крик каюра, и нарты встали как вкопанные около нас. Огромного роста эскимос, судя по иссеченному временем индейскому лицу, лет шестидесяти, сильный, подвижный, к моему удивлению, без всякого смущения обратился к нам. Что-то быстро говоря, он показывал то на самолет, то на свои глаза. Мы ничего не понимали и только переглядывались в недоумении. Семенов побежал на станцию и тут же привел Поликашина. С его помощью мы уяснили, что этот эскимос является председателем науканского колхоза и зовут его Аёек. Он хочет лететь с нами и своими глазами видеть потерявшихся охотников. Науканские шаманы говорят, что русские летчики не могут найти охотников, надо звать американских летчиков. Пусть русские летчики покажут Аёеку, что не обманывают.
Вот оно в чем дело! До сих пор мы как-то не задумывались над тем, что делается в Наукане, потерявшем добрую треть своих охотников. Оказывается, там есть люди, желающие погреть руки на несчастье колхоза. Ситуация сразу стала напряженной. Больше того, она приобрела политическую окраску. Полететь и не найти стало быть, подтвердить слова шаманов. Не полетеч ссылаясь на погоду, - неубедительно. Эскимосы считали нас всесильными, как и своих шаманов, им такой ответ будет непонятен. Аёек приехал сюда за правдой, и Наукан ждал ее.
Пока Поликашин, Семенов, Островенко, Румянцев, Богданов и я совещались, Аёек, гордо выпрямившись, ждал нашего ответа.
Я предложил лететь. У Аёека немалый опыт жизни у моря, рассуждал я. У него наверняка есть здравый смысл, воспитанный в борьбе с неласковой природой Он сам убедится, что при таком тумане найти крохотные кусочки льда среди миллионов подобных невозможно. Он сможет сказать науканцам, что летчики но отказались лететь, но что найти охотников было трудно. Меня поддержали все. Аёека посадили в мой самолет, и мы с Богдановым взлетели парой - крыло в крыло. На десяти-пятнадцатиметровой высоте вышли в море.
По секундомеру я отошел от берега примерно на восемь километров, после чего взял курс в сторону Сердце-Камень. Богданов шел справа очень близко, боясь потерять меня из виду.
И вот тут случилось чудо: я вышел прямо на льдину с людьми, как будто по радиоприводу. Чтобы не потерять лагерь, я резко положил машину на крыло. Богданов, не ожидавший этого поворота, проскочил дальше и исчез в туманной мгле. (К вечеру выяснилось, что он прошел до мыса Сердце-Камень и произвел там трудную посадку.) Митя показал Аёеку людей, и здесь этот человек еще раз удивил меня. Увидев своих колхозников, Аёек стремительно вскочил с сиденья и пробил головой целлулоидную крышу. Его голова оказалась снаружи, в воздушном потоке, забивающем глаза. Руки он выбросил в открытые форточки и кричал от восторга. Я урывками смотрел на эту сцену и видел, с каким трудом удалось Мите усадить восторженного великана на место.
Видимость в тумане не превышала ста метров. О нормальных заходах издалека и на безопасной высоте не могло быть и речи. Пришлось положить машину в глубокий вираж на высоте 10 - 15 метров, и она теряла устойчивость, на каждом круге попадая в свою струю.
В задней кабине троим было тесно до предела. А кроме того, вытаскивать из-под ног и выбрасывать через форточку фонаря приготовленные посылки было очень сложно. А я еще должен был удерживать машину в возмущенном потоке и не выпускать льдину из центра виража. К тому же я не знал, где в этот момент Богданов, может, он кружит неподалеку, разыскивая меня, и наша встреча на контркурсах станет взрывом. Все молекулы моего существа были напряжены до отказа. Но я видел, как восторженно прыгали, обнимались, махали руками люди внизу, видел их счастливые, что-то кричащие лица, обращенные к нам. И это делало мои руки твердыми, а реакцию на сложность полета точной. Но вот Митя выбросил последний сверток, и, переведя дух, я взял курс в сторону берега. После перегрузки нервной системы на виражах прямолинейный полет даже в густом тумане показался совсем не трудным...
Когда я подрулил к стоянке - самолет окружила толпа. Среди чукчей и зимовщиков были Тулупов и Бредис. Видимо, всему поселку стало известно о неожиданном полете науканского председателя и всем любопытно было увидеть его. Не успел я выключить мотор, как Аёек вывалился из кабины, ни на кого не глядя, проскочил толпу, как болид, вскочил на марту, гортанно крикнул на собак и с места бешеным аллюром умчался с аэродрома. Он и минуты не хотел терять, стремясь быстрее утешить жен и матерей тем, что увидел своими глазами. А главное - посрамить шаманов и подкулачников.
Казалось бы, что старый эскимос, ни разу в жизни не видевший самолета даже издали, должен отнестись к нему как порождению нечистой силы. Но он сел в самолет, как на нарту, не проявив ни растерянности, ни боязни. Наоборот, держался так, будто всю жизнь только тем и занимался, что летал в мерзкую погоду на поиски соплеменников, унесенных в ледовитое море.
Размышляя над этим, я старался понять, какая сила заставила этого человека совершить то, что в ином случае он не сделал бы ни за какие блага. Я представил себе его смятение, когда шаманы уговаривали колхозников не верить советским летчикам и звать американских. Ему больно было это слышать, ведь он был убежден в правоте новой жизни, пришедшей с Советской властью. Этим и только этим следует объяснить его радость, когда он убедился, что был прав, что Советская власть прислала хороших летчиков и они спасут бедствующих охотников.
Тулупов, проводив взглядом нарту Аёека, подошел ко мне, поманил к себе Островенко и Семенова и, пожимая нам руки, сказал:
- Молодцы! Благодарю и поздравляю. Этим полетом вы сделали больше, чем вся наша агитация за целый год. Теперь Аёек даст бой шаманам!
Приятно слышать такие слова. Это первая похвала за всю зимовку, и я чувствовал, что заслужил ее. Боясь показать свою радость, я перевел разговор на другую тему и спросил Тулупова:
- А за науканцев вам не страшно?
- За тех, что на льду? Конечно, боюсь. А что можно сделать?
- Снимать их так же, как снимали челюскинцев.
- Поликашин уже сообщил мне ваше предложение. Отличный проект. У него только один недостаток: он неосуществим, а
- Почему же?
- Потому что челюскинцы сидели на матером, сплоченном льду. Они могли вырубить площадку даже для большого самолета Ляпидевского. Среди них были! летчики и вообще люди грамотные и опытные. А здесь не лед, а каша. Неизвестно, сумеют ли науканцы перебраться на большую льдину, а если и сумеют, то сделают ли они площадку. Ведь они впервые видят самолет, и то только в воздухе! Вот ведь какая штука!
- Но мы должны быть в готовности осуществить этот проект. На Р-5 мы сделали все, что можно. Если науканцев понесет от берега, то спасти их можно только на У-2. Но это действительно рискованно, и нужно г разрешение Москвы.
- Москва уже разрешила, смотрите! - Тулупов достал из нагрудного кармана бланк и протянул мне. Я прочитал:
"ПРАВИТЕЛЬСТВЕННАЯ УЭЛЕН РАЙКОМПАРТ ТУЛУПОВУ
КОНКИНУ ДАНО УКАЗАНИЕ СДЕЛАТЬ ВСЕ ВОЗМОЖНОЕ САМОЛЕТАМИ ТЧК
ШМИДТ"
- Ну вот и отлично. Богданов прилетит с базы на У-2, а я буду подстраховывать его на Р-5. Сейчас, слава богу, на дворе двадцатый век, да и мы научились кое-чему.
АВАРИЯ
После поломки лыжи возле Уэлькаля удачи следовали одна за другой: успешная посадка в пургу, полеты с Конкиным и знакомство с Чукоткой, возвращение Пуховым моего самолета, дружная работа с Богдановым, обнаружение науканцев, полет с Аёеком. Я был уверен в себе, как никогда, испытывая от каждого полета наслаждение.
В ожидании прилета Богданова на У-2 мне надлежало ежедневно совершать контрольные полеты к ледовому лагерю, чтобы следить за его дрейфом. 25 апреля после такого полета по просьбе Тулупова до темноты я делал рейсы между Уэленом и культбазой в заливе Лаврентия. Это сто километров через горы, всего сорок минут полета. Первым рейсом отвез доктора Леонтье-ва и роженицу, а в Уэлен доставил заместителя начальника погранпоста. Потом перебросил заведующего пушной конторой Суворова и его бухгалтера, а обратно - четырех подростков-учеников. Они жили в интернате культбазы и на первомайские каникулы приехали бы к родителям на собаках. Из пропагандистских соображений Тулупов просил доставить их на самолете. Были заявки и еще на день полетов. Во всех учреждениях райцентра нашлись срочные дела в заливе Святого Лаврентия, а я подумал, как запросто входит авиация в чукотский быт.
26 апреля солнышко взошло на безоблачное небо и заметно пригревало, образуя на снегу плотную корочку наста. Над морем появилось марево, поднимающее льды над горизонтом, а дальние сопки таяли в голубой дымке. Настроение у меня было великолепным, как у человека, которому все удается.
Зная, как переменчива здешняя погода, прежде чем лететь к лагерю охотников, я решил вначале развязать себе руки и отвезти на свой пост пограничника. Он сделал свое дело и ждал обещанного полета. Видимость была отличная. А снежная поверхность идеально ровная. Позднее, осмысливая случившееся, ругая себя, я все время возвращался к этому моменту - моменту принятия решения. Но об этом лучше сказать позднее, сейчас опишу, что получилось.
Машина села мягко, но в конце пробега - о ужас!- ударилась обо что-то левой лыжей, медленно подняла хвост и стала на нос. Вылезаю из кабины и вижу разбитую лопасть винта и сломанную о скрытый в снегу торос лыжу.
Она сломалась странным образом: носок только смялся, но хвостовая часть, как перерубленная, отскочила от "кабала" и с огромной силой ударила по нижней поверхности крыла. Удар пришелся на основание силового лонжерона.
Непоправимость происшедшего стала ясна с первого взгляда: надо менять крыло! А как это сделать, если доставить его сюда можно только пароходом в конце лета? Весь в испарине, не в силах устоять на ногах, я опустился на носок лыжи и закрыл лицо руками.
Я слышал, как Митя, ругаясь, очистил от снега торос, как он вытащил из плоскости обломок лыжи, по-ковырялся в дыре и, ни слова не сказав мне, ушел в залив "остывать".
Дело прошлое, и теперь я не стыжусь признаться в том, что было. На своем опыте хочу показать, что чувствует летчик, разбивший самолет по собственной вине. У меня не было ни малейшего, хотя бы косвенного повода винить кого-либо, кроме себя. Ну хотя бы тот пограничник просил меня об этой посадке или какая другая нужда - решительно ничего, кроме собственного легкомыслия! o
Было бы легче, если бы кто-то ругал меня последними словами. Но даже Митя переживал про себя. На ду-j ше было пусто и мрачно, как в сыром и темном подва-j ле. Солнечное сияние казалось издевательским. Сейча<1 придется объясняться с представителем местной власти Дунаевым. Когда будет задан вопрос: зачем я здесы садился? - ответить нечего. Надо телеграфировать Кон- кину, и я представил себе его досаду. Был жгучий стыд перед Тулуповым; теперь науканцы остались на произвол судьбы. Был страх перед перспективой возвращения в Анадырь под начальство Пухова. Где-то в затылке гнездилась боль, разламывающая голову. Я чувство-зал себя опозоренным и уничтоженным.
Прибежали пограничники. Они залезали под крыло, рассматривали дыру, оживленно обмениваясь впечатлениями.
Кто-то подошел и требовательно положил руку на мое плечо, Я встал. От яркого солнца в глазах пошли радужные круги, не могу всмотреться в стоящего передо мной человека. Вначале вижу лишь фуражку с зеленым околышем. Ага, это он и есть, знаменитый Дунаев, спасавший челюскинцев!
Вопреки ожиданиям он сказал фразу, утешившую меня:
- Как вы разыскали этот торос? Если бы его надо было найти за денежное вознаграждение, я не ручаюсь, что мои следопыты сумели бы его получить! - Он отошел к винту, потрогал разбитый конец лопасти и закончил; - Ай-яй-яй, как жалко!
Подошел Митя, попросил начальника о помощи, чтобы опустить хвост. Красноармейцы поступили в его распоряжение, и через несколько минут самолет стоял совершенно нормально. Если посмотреть со стороны, не видя поломанного винта, можно было думать, что все в порядке. Но это была авария! Первая за мою жизнь в авиации. От этого сознания было горько во рту и тоскливо на душе.
Думаю, каждый летчик, разбивший свой самолет, переживает подобное. Могу заверить, что нравственные страдания тяжелее следующих за ними взысканий. Кажется мне, что в будущие времена, когда общество будет достаточно богатым, чтобы не считаться с материальным ущербом, оно не будет прибегать к другим наказаниям. Тяжелее кары не будет. Наоборот, наказание общества освобождает летчика от упреков совести.
Наконец Митя подошел ко мне. Вопреки своему обыкновению он был сдержан. А я воспринимал эту сдержанность как самый большой упрек. Если бы он ругался, то облегчил бы душу и себе и мне. Молчим оба. Наконец Митя, как и тогда, под "Снежным", пытается утешить меня:
- Горюй не горюй, сделанного не поправишь! Тебе вперед наука. Строго говоря, это не авария, а поломка. Заменить винт, лыжу, крыло - и самолет будет летать как миленький. Даже регулировки не потребуется...
Стали рассуждать, как бы перебросить сюда запасное крыло с базы. Ничего не выходит. Видно, до парохода, долгих четыре месяца, самолету стоять здесь. А мы остаемся "безлошадными"!
Через день пришло распоряжение Конкина и инженера Аникина законсервировать машину для длительного хранения и вернуться в Уэлен. Путь, который я совершал по воздуху очень быстро, потребовал целых суток утомительной езды на собаках по горным перевалам. Первое мая 1936 года мы встречали на полярной станции, и это был для меня самый грустный Пер-вомай.
Утешало только то, что моя авария не отразилась на судьбе науканцев, 29 апреля, на шестой или седьмой день дрейфа, подул ветер с норда и прижал лед к берегу. В 80 километрах от Уэлена науканцы покинули лед и оказались в ярангах чукчей. Выяснилось, что, формируя посылки, мы упустили из виду защитные очки. Почти все эскимосы сошли на берег, пораженные слепотой. Однако через несколько дней они оправились, и чукчи доставили их к родным очагам.
Несколько опережая очередность событий, сейчас уместно сказать и о выводах, которые оказались для меня еще более неожиданными, чем сама авария. Я объяснял ее легкомыслием, а решение о посадке у погранпоста своей ошибкой. Так я и доложил Конкину, когда прибыл на базу. Инженер группы Аникин, человек въедливый и насмешливый, тщедушный и шустрый, как воробей, не то утвердительно, не то вопросительно, но с явным сарказмом сказал:
- Ну что же, товарищ Каминский! Теперь все! Летать больше не будем. Подождем, когда построят здесь аэродромы, расставят флажки, выложат посадочные знаки!
Не зная, как эту тираду понять, молчу. Вижу, Конкин с любопытством, как на нового человека, смотрит на своего инженера. Аникин, довольный моим замешательством, продолжал:
- Уж и не знаю, давать ли тебе другой самолет! Ведь ты на нем и улететь не сможешь, будешь посадки бояться, не правда ли?
Чувствую себя идиотом, продолжаю молчать, глядя, а уместнее сказать, "хлопая глазами" на Аникина.
Но его мысль с живостью подхватил Конкин; тоже с насмешкой в голосе:
- Прав, Прокоп Антонович, прав! Смотрю я на тебя, и аж жалко становится. Совсем мужик расстроился! А ты знаешь, что такое война? Не знаешь! Откуда тебе знать! - В голосе Конкина зазвучали жесткие ноты. - А мне пришлось. Лечу сам или посылаю летчика в бой и не знаю, вернемся мы с ним или нет. И зенитки могут подбить, и истребители, и мотор может "сдохнуть" где не надо. Ну так что ж, и не воевать нам, если знаем, что будут потери?!
- Здесь мы тоже как на фронте. Только наш враг не зенитка, а незнание! И еще будут потери - это факт. До тех пор, пока опыта не наберемся!
- Вот ты говоришь то и се, а сам, наверное, думаешь, что тебе просто не повезло. Молчи, когда старшие говорят! - прервал он мою попытку возразить. - Ив самом деле, садишься ты в ясный день на абсолютно ровную площадку - и вдруг под снегом ропак! Конечно, не повезло! Но это для того, кто не знает. А знающий учел бы, что у самого берега приливы-отливы торосят молодой лед. Потом зима все схватит и прикроет снежком. На глаз все ровно, а под снегом - ропаки. Знающий сел бы метров на триста подальше береговой линии, и не было бы у него аварии. Смекаешь? Ну так вот, не проливай перед нами слезы, а учись! Битый нам дороже стоит!
И, обращаясь к Аникину, закончил:
- Ну, как думаешь, Прокоп Антонович, дошло до него?
- Полагаю, дошло, товарищ командир. Пусть летает на У-2, пока не восстановим его Н-68,
Вот так меня учили по-настоящему добрые люди и истинные патриоты.
БОЙ С ШАМАНАМИ
5 мая 1936 года Аёек пригласил Поликашина и меня на собрание науканского колхоза в честь спасения охотников. Проехав от Уэлена до Наукана 25 километров на собаках, мы повторили исторический путь Семена Дежнева. Из Ледовитого океана мы попали в Тихий, на беpeг штормового моря Беринга. Знаменитный мыс, названный именем первооткрывателя, отвесной стеной уходил в глубину пролива.
"Вот он, "конец географии"!" - подумалось ми< когда наша упряжка с трудом перебиралась по узенько гряде торосов возле стены. До Америки - чуть больше получаса полета на моем Р-5! Там совсем другой мир, другие обычаи. Там тоже живут эскимосы, но там не бывает колхозных собраний, посвященных спасению охотников. Там гибнут или спасаются, как кому повезет, и обществу это безразлично.
У мыса Дежнева нас встретили соленый ветер и за полошные крики чаек. Они стаями срывались с утесов Молча планировали над нами огромные черные вороны Почему живет в сих неуютных местах эта вещая, по народным преданиям, русская птица? Я не знал ответа, не их присутствие показалось мне тогда символом русского духа, обитающего и здесь. И мы с Поликашиным, коренные москвичи, тоже представляли собою этот неистребимый русский дух. На нем и держится наша держава, подумалось мне.
С такими мыслями, сидя за спиной Поликашина крепко держась за копылья нарты, чтобы не выпасть на неровной дороге, я приехал в Наукан.
Это единственное селение на Чукотке, где люди живут не на берегу, а на скале. Море не оставило здеа берега для человеческого поселения. Яранги лепятся по откосу скалы, как ласточкины гнезда.
Каким же неприхотливым и выносливым бывает человек! Ведь здесь же ничего нет для него - только море и скала, а он живет! И как трудна, как бедна эта жизнь в ежедневной борьбе с ветром и морем.
Море дает эскимосу все; пищу, одежду, жилище, тепло, но оно и берет! Каждый год оно требует человеческой жертвы. Не случайно так сильны здесь суеверия и так могущественны шаманы.
Собрание состоялось в здании школы. Классная комната примерно в 25 квадратных метров была набита битком. Люди стояли и в коридоре. Было очень душно и остро пахло, как мне казалось, копальхеном. Как только мы прибыли, Аёек произнес вступительную речь.
Я не понимал слов, но по напряженному выражение лица, по страстности интонаций понял, что попал не просто на собрание, а на битву, которую начал старый эскимос. И действительно, это собрание оказалось полом битвы. На нем были укрепленные позиции, противостоящие силы и военачальники. Видимо, это была не первая битва, но на этот раз одна из сторон имела решающий перевес. Выступления были коротки, как выстрелы. Некоторые выступали по два-три раза. Что-то вспомнит, крикнет одну-две фразы, - и все выступление. Где же противники?
Ага, вот они! Я заметил кучку людей, сгрудившихся в одной стороне. Они сидели, не шевелясь, молча и хмуро смотрели на выступающих. В их взглядах была ненависть.
Это были шаманы и их приверженцы. Их было не так уж мало - человек двадцать. Среди них был и тот шаман, который дрейфовал на льдине в числе шестнадцати охотников. Он сидел, опустив голову, и не просил лова.
Большинство выступавших избегало сверлящих шаманских взглядов, но нашлись смельчаки, которые с вызовом смотрели им в глаза и показывали на них пальцами. Это были комсомольцы: председатель нацсовета Уююк и охотник Нуниглинян. В их голосах чувствовался яростный накал борьбы.
Поликашин еле успевал шептать мне суть того, что шпорили выступающие.
Суть выступлений была достаточно коротко сформулирована секретарем собрания молоденькой учительницей Леной Ольшевской и выражена в обращении, причем на собрании. Вот один абзац из этого обращение: "Наши шаманы и подкулачники распускали слухи, о советские летчики не сумеют спасти охотников, что до просить американских летчиков или вызвать из Москвы Ляпидевского и Водопьянова. Но наши летчики товарищи Каминский и Богданов, бортмеханики Островенко и Румянцев доказали, что совсем не нужна была помощь американцев, что все советские летчики одинаково могут помочь охотникам, когда они терпят бедствие. Мы счастливы, что живем на советском берегу. Мы верим, что Советская власть поможет чукчам и эскимосам в любой беде".
Из выступлений выяснилась такая любопытная деталь. Два охотника из числа шестнадцати бедствующих упали в воду. По обычаям, никто не протянул им руки. Шаманские законы были сильнее законов человеческой солидарности. Когда эти двое выбрались на лед, их не приняли в общую компанию: на них обрушился гнев Келе. Они согревались быстрыми движениями, а когда уставали, прятались в расщелинах между торосами. Один из этих двоих, Ыкына, сказал на собрании:
- Мокрые, мы на льду совсем ослабели. Я хотел всю одежду отдать другому, а с собой что-нибудь сделать, чтобы так не жить.
Второй добавил:
- Если бы не русские летчики, нам была бы "камака" (смерть).
Яркое впечатление на меня произвел такой момент собрания. Все до одного спасенные охотники уже выступили, кроме шамана, который не отзывался на призывы Утоюка. Не знаю, почему так необходимо было его выступление, но, видимо, это имело значение. Все ' вернувшиеся со льда вскочили и громкими криками понуждали шамана выступить и подтвердить то, что говорили остальные. Бедный эскимос оказался меж двух огней. С одной стороны - негодовали товарищи по несчастью, а с другой - ему что-то шипели на ухо коллеги-шаманы. Они держали руки на его плечах, злобно озираясь на возмущенных соплеменников, И вот тут-то вмешался Аёек. Он сказал:
- Утыргин плохой человек и плохой шаман. Он не хочет сказать правду. Пусть тогда он скажет, что не видел самолета, с которого я своими глазами видел его прыгающим от радости. Пусть он скажет, и мы будем знать, что он самый большой лжец и не может быть шаманом!
Это, что называется, был удар под корень. Шаманы сняли руки с плеча Утыргина. Он пролепетал: "Это правда, что говорит Утоюк!" И сел. Когда Утыргин встал, наступила тишина. Когда он сел, в зале раздалось что-то вроде русского "ах!" и аплодисменты.
Это были аплодисменты не признанию шамана Утыргина, а той победе, какую одержал великий стратег Аёек над могуществом шаманов. По крайней мере, так я понял этот взрыв ликования.
Собрание достигло своей цели; шаманы были всенародно посрамлены. Но Аёек пожелал, чтобы выступил я. Видимо, ему хотелось, чтобы все рассмотрели живого русского летчика, спасавшего их земляков. И вот тут экспромтом я произнес свою первую на Чукотке речь, которую переводила учительница Ольшевская. Я говорил самые простые слова и старался быть кратким:
- Надо говорить спасибо не нам, летчикам, а Советской власти, приславшей нас помогать вам. Однако Советская власть хочет, чтобы эскимосы и чукчи сами умели летать на самолетах и могли помогать охотникам, не дожидаясь русских летчиков. В Анадыре скоро откроется школа, которая называется аэроклуб. По всей Чукотке собираются деньги, чтобы купить самолет. Я приглашаю науканцев записаться в члены аэроклуба, чтобы помочь быстрее купить самолет и послать хорошего парня учиться летать на самолете.
Аэроклуб в Анадыре мы действительно организовали. Я агитировал за него еще на пароходе. Однако я сильно преувеличил, говоря, что чукчи скоро будут учиться летать. Я и не ожидал большого эффекта от своего обращения. Просто воспользовался случаем для пропаганды идеи. Тем не менее результат привел меня в изумление.
Умница Ольшевская после собрания организовала запись в члены аэроклуба. Вступили не все науканцы, но, видно, добрая половина, человек сорок. Спасенные записывали и свои семьи. Иногда в списке оказывались сам охотник, его жена, мать и отец.
Ольшевская объяснила мне, что спасенные охотники возмущены, что не все науканцы последовали моему призыву. Что часть из них еще смотрит в рот шаманам и боится их, несмотря на сегодняшний разгром. Вот этот "недобор" они и покрывают, записывая своих близких.
Честно говоря, я не думаю, что науканцев привела в восторг идея учиться летать на самолете. Скорее всего в этом проявилась поддержка тому, что предлагает Советская власть, от имени которой я говорил. С другой стороны, они чувствовали себя в долгу перед Советской властью за то, что она сделала для них, и хотели за это отплатить добром. Так или иначе, а я перевел в окружном комсомола тысячу рублей.
И в этом деле помог своим призывом и примером Аёек. Ах, какой же это был умный и благородный старик! Должен сказать, что для понимания национального характера аборигенов страны, для воспитания во мне уважения к ним больше всего сделал Аёек. Никогда не забуду того, как этот старик, неграмотный эскимос, преподал мне уроки мудрости, сердечной щедрости и политической дальновидности. В моих глазах он является тем государственным деятелем, которыми и сильна на' ша Советская власть.
Вот что записала Ольшевская в резолюции собрания!
"Наш колхоз вступает юридическим членом аэроклуба. Сорок наших колхозников вступают индивидуально. Мы подготовим одного науканского комсомольца, чтобы послать его в Анадырь учиться летать на самолете. Мы хотим, чтобы наша молодежь летала на самолете".
Вот так окончилась науканская эпопея. Она помогла лучше понять характер людей, живущих на Чукотке, наложила на меня моральное обязательство научить чукчей летать и позволила рассмотреть много новых интересных людей.
Когда-нибудь я расскажу о том, как мы осуществили идею создания аэроклуба и научили чукчей летать. Расскажу и о трогательной встрече с Аёеком, который привел ко мне своего сына, чтобы я "сделал из него летчика".
Не имею права умолчать об учительнице-комсомолке Леночке Ольшевской. (Через много лет я узнал, что зовут ее Елена Фаддеевна, она стала заслуженной учительницей и до сих пор работает в Анадыре.) Вряд ли ей было больше двадцати, скорее меньше. По окончании педагогического училища на материке она приехала на Чукотку. Живет среди эскимосов и учит малышей тому, чему научили ее. В свои двадцать лет она изучала классовую борьбу не по книгам и знала, на чьей стороне ей быть. В этой борьбе она была активной и весомой силой. В ее лице Аёек и Утоюк нашли соратника, который помогал им сегодня, а своей работой в школе готовил резервы завтрашнего дня.
Как хотелось бы, чтобы в лице этой девушки-комсомолки, какой она сохранилась в моей памяти, сегодняшние образованные чукчи и эскимосы оценили подвиг тех мальчиков и девочек, комсомольцев 30-х годов, которые выводили их в мир больших интересов.
В Уэлене учительницами работали две такие же девочки - Наташа Руденко и Муза Войнилович. Им было по восемнадцать лет. Но у них были сравнительно хорошие условия жизни, по крайней мере, они были не одни, было с кем говорить на родном языке. А сколько же было на Чукотке таких вот одиночек, как Леночка Ольшевская! Они кочевали с чукчами среди снегов, ничего не получая от большого мира, из которого приехали, и отдавая все, что привезли с собой. А привезли они свои восемнадцать лет и горячие комсомольские сердца. А как это было много для Чукотки того времени!
ГЛАВА ВТОРАЯ
КОГДА ГЕОЛОГИ СТАЛИ КРЫЛАТЫМИ
Кажется, нет столь отличных друг от друга сфер человеческой деятельности, как геология и авиация. Авиатор смотрит в небо, а геолог - в землю, а вернее - в ее недра. Однако в 40-х годах возникло прочное творческое содружество геологии и авиации, и сейчас это считается само собой разумеющимся. И очень немногие знают историю плодотворной дружбы разведчиков неба с разведчиками земных недр. Об этом и пойдет рассказ в предлагаемой главе, но прежде необходима небольшая историческая справка.
В начале второй пятилетки выяснилось, что индустриализацию страны сдерживает нехватка некоторых редких металлов. В 1934 году на сессии ВЦИК были названы: олово, вольфрам, никель и молибден. На их поиски и мобилизовались советские геологи.
О том, что скрывает в себе земля за Полярным кругом, в ту пору знали ничтожно мало, как, впрочем, и о самом Заполярье. Все, что геологам попадало на глаза порой случайно, волновало воображение своим богатством, нетронутостью, полнейшей неразведанностью. В начале 30-х годов геолог Н. Н. Урванцев в междуречье Енисея и Пясины (восточное Дудинки) открыл месторождение никеля. В короткие годы Норильск стал одним из мировых центров по добыче никеля, а попутно платины и других редких металлов.
В 1932 году ленинградский геолог В. И. Серпухов в сопровождении студента-коллектора Байкова совершил смелый поход в глубину Анадырского хребта. Он шел от мыса Северного (с 1934 года переименован в мыс Шмидта) на юг, и это было первым вторжением ученого человека в труднодоступную область хребта. Пешком, с рюкзаками весом по 40 килограммов геологи смогли удалиться не более как на 50-60 километров от побережья. Им посчастливилось обнаружить редкостное для тех времен коренное месторождение оловянного камня в разломах кварцевых жил. Как водится в геологической практике, Серпухов вел глазомерную съемку по маршруту, но привязать ее было не к чему, на карте - "белое пятно". Местность дикая, точка указана весьма приблизительно, и о ней не вспомнили бы много лет. Призыв ВЦИК избавить страну от оловянного голода побудил Главсевморпути снарядить экспедицию на поиски "точки Серпухова".
К тому времени известный читателю исследователь Чукотки С. В. Обручев высказал чисто теоретическое предположение, что перспективен на олово район Чаунской губы. И вот в 1935 году на Чукотку отправились две экспедиции с одинаковой задачей.
Если в первых двух экспедициях Обручев применил самолеты, то в Чаунском районе он стал новатором в применении аэросаней, В привезенных им образцах горных пород действительно оказались признаки олова, и последующие экспедиции обнаружили такие месторождения, которые сделали Певек первым индустриальным центром Чукотки и первым по счету ее городом.
Вторая экспедиция, направленная с конкретной задачей вновь найти "точку Серпухова" и определить ее промышленное значение, по тем временам казалась гигантской. В ней участвовало пять геологических партий, богато снаряженных. В распоряжении экспедиции два вездехода, катер, трактор, кунгасы, радиостанция, они везли с собой три фанерных домика и всякое оборудование.
Возглавил экспедицию М. Ф. Зяблов. Потомственный рабочий Павловской слободы, что под Горьким, окончив рабфак, он завершил образование в Московской горной академии. В деятельности этого человека яркое подтверждение нашел ленинский тезис о творческих возможностях рабочего класса, освобожденного от капиталистической эксплуатации.
Перед экспедицией Зяблова стояла трудная задача. Мыс Северный доступен для парохода три месяца в году - в июле - сентябре. Место для разгрузки неблагоприятное. Полевой сезон для геологов короткий и т. д.
Я уже упоминал о значимости работ Обручева и геодезиста-аэросъемщика К. А. Салищева по составлению достоверной карты некоторых частей Чукотки. Первый экземпляр этой карты увидел Зяблов. Это определило его решение. А что, если не забираться на северное побережье, а идти к "точке Серпухова" с юга? Этот вариант соблазнял весьма важными преимуществами. Залив Креста, омывавший южные подножья Анадырского хребта, на тысячу километров ближе к Владивостоку. Он замерзает на два месяца позднее, и в его районе нет полярной ночи. По рассказу Обручева, в заливе отличные условия для выгрузки, а климат нельзя и сравнивать с мысом Северным.
Единственным, но крупным минусом являлась большая отдаленность базы в заливе от "точки Серпухова". Вместо 50 километров от Северного - не менее 250 от залива Креста. Но ведь эти километры лежат в горах, и кто знает, что еще попутно откроется в них!
Зяблов понимал, что, удлиняя путь к цели, он берет на себя большую ответственность. Горы, по которым еще не ступала нога цивилизованного человека, таят в себе неожиданности, которые и предусмотреть невозможно. Узнав, что одновременно с его экспедицией на Чукотку едет авиагруппа Волобуева, Зяблов пришел к начальнику полярной авиации М. И. Шевелеву: "Марк Иванович! Поделитесь вашим могуществом, дайте мне на Чукотке один самолет на пару месяцев. Ваши летчики возят в Арктику почту, делают разведку льдов, помогите нам найти дорогу к богатствам чукотских недр!"
Чтобы представить дерзость и необычность такой просьбы, следует напомнить, что полярная авиация только отращивала свои крылья. Самолетов было мало, и каждый ценился на вес золота. На полярных летчиков смотрели, как сегодня смотрят на космонавтов. Даже специалистам полеты за Полярным кругом представлялись неимоверно опасными. А Зяблов предлагал передать самолет в распоряжение людей, ничего не понимающих в авиации, а летчику доверить посадки вне аэродромов. И где? У черта на куличках, да еще в никем не исследованных хребтах!
Тут я должен познакомить читателя с тем, кто должен был принять решение.
М. И. Шевелеву в тот год еще не исполнилось тридцати лет. Но в них уместилось такое, что было возможным лишь в то легендарное время. Мальчишкой участвовал в гражданской войне. В шестнадцать лет стал коммунистом. Живой ум и смелый характер, помноженные на трудолюбие и неиссякаемую энергию, плюс романтическая любознательность привели его в Арктику. Летом 1932 года с летчиком Порцелем он совершает пионерский полет в проливе Маточкин Шар. За одним из поворотов лабиринта пролива на них обрушилась шальная Ново-Земельская бора. С высоты 200 метров тяжелый двухмоторный самолет с огромной силой был сброшен на кипящие волны и буквально расплющен. Из обломков в бурлящей, студеной воде выбрались только двое: Шевелев и бортмеханик В. С. Чечин. Шевелев узнал, почем фунт арктического лиха. Но не испугался. Зимой того же года он принял предложение академика О. Ю. Шмидта организовать воздушную службу только что созданного Главного управления Северного морского пути,
После эпизодических разведывательных полетов летчиков Б. Г. Чухновского, М. С. Бабушкина, О. А. Кальвицы и немногих других под руководством молодого начальника полярной авиации началось систематическое изучение Арктики как театра действия авиаторов. Появились имена новых пионеров: А. Д. Алексеева, М. И. Козлова, В. М. Махоткина, Н. Л. Сырокваши, И. И. Черевич-ного. А потом была челюскинская эпопея, давшая огромный опыт все еще юной полярной авиации. К тридцати годам Шевелев уже знал, что такое ответственность руководителя, но еще не успел ощутить ее тяжесть, ограничивающую решимость.
Шевелев принял предложение Зяблова, и этим двум людям принадлежит честь создания прецедента, небывалого в истории разведки земных недр.
ОТКРЫТИЕ ВИКТОРА БОГДАНОВА
Таким образом, еще в Москве было предрешено сотрудничество между авиаторами и геологами Чукотки. Но ни Шевелев, ни Зяблов не представляли, удастся ли летчику найти место для посадки в горах. Может, на первой же посадке он поломает машину. Если Зяблова не страшили горы, то Шевелев понимал, что авария самолета без радио, в отдаленной и необитаемой местности обрекает экипаж почти на верную гибель.
Исполнитель их проекта должен обладать многими качествами. В первую очередь отважным характером. Выбор пал на летчика из отряда Конкина - Виктора Степановича Богданова. Его только что приняли в полярную авиацию после демобилизации из армии.
В тот год Виктору Богданову тоже было тридцать лет. Я близко видел его в работе и скоро понял, что для этого человека не было задач слишком трудных и риска слишком большого.
В предыдущей главе в другой связи я кратко упоминал о перелете Богданова через Анадырский хребет из Ванкарема в залив Креста. Сейчас, не повторяя сказанного, замечу, что с этого первого полета на Чукотке проявились бесстрашие и пионерский характер летчика Богданова. Радиосвязи с экспедицией Зяблова еще не было, вылетая, Богданов даже не знал, найдет ли посадочную площадку на берегу залива. В наши дни полет без радиосвязи, без обеспечения полета погодой и аэродромом - летное преступление, а тогда иначе и летать было нельзя.
Базу геологов нашел и посадку возле нее Богданов сделал, но самих геологов не застал. Они ушли за хребет пешком. Оставив на земле механика Бенина, долив бензина, Богданов вылетел искать людей в незнакомых ему горах. И не только нашел их, но отыскал место для посадки невдалеке. Посадив на самолет Зяблова и его помощника Кремчукова, он полетел с ними дальше, на Амгуэму. И там на речных отмелях тоже нашел посадочную площадку.
Вот я говорю - полетел, нашел, сел, и, наверное, читатель, вам покажется все это простым и доступным. Вспомните, что, идя в незнакомый лес по грибы, вы и то порой опасаетесь заблудиться. Для того чтобы оценить поступки Богданова, надо представить себе далекую, практически безлюдную, огромную и суровую местность, маленький самолет и на нем такого же, как вы, еще молодого и малоопытного человека с его сомнениями, опасениями и даже страхом. И, только вообразив это, можно сказать, что у этого парня были мужественное сердце и большое желание делать дело, которое он любил,
За сентябрь 1935 года Богданов налетал с геологами 63 летных часа. Колоссальная цифра! Летчики предыдущего отряда Павленко столько часов не налетали за весь год зимовки.
Богданов перебрасывал геологов, топографов и рабочих на полевую базу, организованную им на Амгуэме, и совершал с ними разведывательные полеты в близлежащие места. С наступлением зимы Богданов благополучно вернулся на авиабазу у мыса Северного, оставив геологов в уверенности, что самолет в их обиходе вещь надежная и крайне необходимая.
А КАК УЧИЛИСЬ ПОЛЯРНЫЕ ЛЕТЧИКИ
Геологи не сомневались, что с наступлением весны Богданов прилетит вновь и поможет им добраться до "точки Серпухова". Однако после науканской эпопеи работать с геологами Конкин предложил мне. Я спросил:
- Почему не Богданов, Евгений Михайлович?
- Двоих вас не могу, а оставить его одного нельзя! Такой ответ меня озадачил. Как же так? Богданов так блестяще доказал свои способности - и вдруг такое отношение. Видя мое недоумение, Конкин разъяснил:
- Богданов показал себя мастером штучной работы. И он ее выполнил. Начинается однообразная повседневность. Здесь требуются иные качества. Спокойная, осмотрительная уравновешенность. Смелость, понятно, тоже нужна, но прежде всего - трезвая осмотрительность, склонность к систематичности, даже педантизм. Думаю, что для этого ты больше подходишь. Ты недоволен?
- Я доволен и польщен, но не хочу, чтобы Виктор обиделся. Да и после него завоевать авторитет будет трудно.
- Ну трудности для того и существуют, чтобы их преодолевать. А Виктор не обидится, я уже говорил с ним. В его характере, на мой взгляд, есть недостаток, существенный для рядового летчика. Однообразие ему противопоказано: тут он может сорваться. А ты не робей, не боги горшки обжигают!
У меня еще не было достаточно опыта, чтобы судить тогда о справедливости этих слов, но позднее я убедился в правоте Конкина. В летном деле Виктор был артистом, и без аплодирующей публики его талант не раскрывался.
В середине мая 1935 года мы с Богдановым на двух У-2 прилетели с мыса Северного в бухту Оловянную. Так геологи назвали свою базу в заливе Креста. Со мной был Митя Островенко, а с Виктором - Сергей Банин. Первоочередной задачей Конкин поставил перед нами обследовать место аварии Буторина, а мне, как председателю аварийной комиссии, составить акт на списание самолета Н-43. После этого Богданов должен вернуться на авиабазу, а я остаться у геологов,
Расспросили Кремчукова, где он обнаружил Н-43, и, взяв на свои самолеты по одному человеку экспедиции, вылетели к месту катастрофы. С Богдановым летел астроном-геодезист А. В. Теологов, со мной -: его рабочий, замечательный парень Коля Шкробот, По пути Богданов показал мне с воздуха площадки, на которых садился, а на базовой площадке у Амгуэмы мы произвели посадку. Прямой нужды в этой посадке не было. Я просил об этом, чтобы практически, колесами, опробовать посадочную площадку в горах. Та, на которую мы сели, разочаровала меня. Ровная отмель на слабо выраженной излучине реки, с твердым песчаным грунтом. Подумаешь, какое дело, решил я, на такой площадке всякий дурак сядет. И попросил у Виктора согласия идти первым, самому выбрать следующую площадку для высадки Теологова и Шкробота. Условились, если Виктор одобрит мой выбор, то даст знак согласия. Так и сделали.
В двадцати километрах от первой посадки я обнаружил, как показалось, подходящую косу у реки. Виктор не возразил, и я смело пошел на посадку. Но, о ужас! Мелкая галька, какой она казалась с высоты, оказалась крупным булыжником с неровной поверхностью. Машина прыгала, гремела костылем, содрогаясь на промоинах и от ударов по крупным камням. Но остановилась, удивив меня тем, что не развалилась на составные части. Хотя один трос расчалок шасси все же оборвался. Так я убедился, что определять с высоты пригодность площадки дело непростое, каким показалось сначала. Задержав Богданова в воздухе минут на двадцать, мы трое изрядно потрудились, расчищая и выравнивая площадку.
Когда приземлился и Богданов, я с обидой спросил:
- Почему же ты дал согласие на такую скверную площадку?
- Если водить человека за руку и выбирать ему дорогу без ухабов, толку не будет. Я был уверен, что машину ты здесь не разобьешь, зато поймешь, что определять на глаз посадочность площадки нелегко. А это главное для тебя. Впрочем, и такими площадками брезговать нельзя. Будут места и похуже...
Сменив трос и оставив группу Теологова с палаткой и продуктами, налегке мы вылетели к аварийному самолету. Я попросил Богданова доверить мне выбор новой площадки. Но около Н-43 ничего подходящего не оказалось. Самолет лежал на склоне сопки. Подходящее место я обнаружил километрах в шести севернее, ближе к Амгуэме. Оно представляло собой так называемую старицу - замытое и заросшее русло одного из притоков Амгуэмы. Площадка казалась идеально ровной, травянистой, но очень маленькой. И подходы к ней были ограниченны: с одной стороны трехметровый обрыв к реке, с другой - возвышенность, полукругом обнимающая старицу с севера от начала и до конца. Садиться можно только со стороны обрыва, а взлетать с противоположной стороны. Рискованно, но что поделаешь, ничего лучшего в пределах видимости не было. К самолету Буторина предстояло добираться на своих двоих по дикому камню, в гору, и, естественно, каждый километр играл для нас большую роль. После детального рассмотрения и некоторых колебаний я решил садиться, а Виктор не возразил.
Даже не обладая богатым воображением, можно представить, что чувствует летчик, ведущий самолет на посадку со скоростью сто километров в час и видящий перед собой всего в ста метрах гору. Казалось, что машина ни за что не успеет погасить скорость и остановиться. А тогда ярко светило горное солнце, слепила глаза вода, струящаяся под обрывом. Вот уже край площадки. Стремительно приближается ко мне гора. На посадочной скорости за секунду самолет пролетает двадцать метров. Опоздать на секунду - наверняка разбить машину; площадки не хватит. Сбросить газ надо в то почти неуловимое мгновение, когда все три точки - колеса и костыль - минуют край обрыва. Не раньше и не позже! Сердце замерло: пора! Машина бежит, и я изо всех Сил, совершенно инстинктивно, тяну ручку на себя. Несколько секунд страха, и самолет останавливается в десяти метрах от канавы под горой. Перевожу дыхание и отруливаю на широкую сторону старицы, освобождая место Богданову. Мне хорошо, я могу смеяться, воображаю, каково сейчас Виктору. Колеса его самолета коснулись площадки, когда хвост был еще за обрывом. Костылем он сорвал с него кусок дерна.
Честно признаюсь, что этот маленький просчет моего учителя вдохновил меня - так уж устроена человеческая психика, и тут ничего поделать с собой нельзя. Выключив мотор, вытирая пот со лба, Богданов подошел ко мне;
- Ну, брат, и страшно же садиться на гору, будь она неладна! А ты молодец! Расчет у тебя есть, а это в горах главное.
Мы добрались до самолета Буторина, осмотрели последнее пристанище наших товарищей, погрустили и к вечеру вернулись на базу геологов. На следующий день Виктор распрощался с друзьями и улетел к Конкину, а мы с Митей остались в экспедиции на все лето.
Геологи не скрывали своего огорчения сменой летчиков, считая, что равного Богданову не будет. Когда Виктор собрался улетать, все работники экспедиции, до повара включительно, вышли его провожать. Каждый хотел пожать ему руку, сказать доброе и теплое слово. Некоторые приготовили записки со своими московскими адресами и зазывали в гости, как дорогого человека. Я и сам восхищался отвагой Богданова, но, не скрою, завидовал его авторитету в экспедиции. Смогу ли я добиться того же?
ВОТ ТАКАЯ БЫЛА ЭКСПЕДИЦИЯ
Шла вторая половина мая. Это была первая наша весна в Арктике, и мы с Митей дивились тихим и жарким дням на широте Полярного круга. Прилегающая к заливу тундра уже освободилась от снега, он сохранился лишь местами, в лощинах. Расцветали микроскопические, пахнущие сыростью, но такие отрадные для глаза полярные подснежники. На льду залива появились забереги и проталины. А на севере призывно и таинственно сверкали белыми шапками острозубые горы. За ними была Амгуэма, место гибели Волобуева и дорога к "точке Серпухова".
Полевые партии заканчивали подготовку к переброске на Амгуэму. Более трех месяцев они не возвратятся на базу. Каждый начальник партии стремился увезти за хребет как можно больше запасов. В обход Зяблова, лимитировавшего загрузку самолета, они поочередно уговаривали меня взять побольше их имущества.
По плану только одной партии предстояло работать на южном склоне хребта. Осетин Мамшур Бритаев прошлой осенью обнаружил там полиметаллическое месторождение и должен определить его перспективность. Бритаев должен добираться до своего участка на катере, "кавасаки" и ждал шторма, который разломает и вынесет из залива лед. Остальные четыре геологические партии и два топографических отряда рассчитывали только на самолет.
Зяблов решил продвигаться к "точке Серпухова" с попутной разведкой. Исходной точкой он определил устье Тадлеана, впадающего в Амгуэму. От береговой базы до этой точки по прямой было 130, а для пешего движения - без малого 200 километров. Еще осенью они пытались перебраться за хребет на привезенных вездеходах, но машины не смогли преодолеть каменных завалов в ущельях. Это "открытие" резало план Зяблова под корень. Достижение заданной цели с южного побережья Чукотки оказалось невыполнимым. Перенести все необходимое для многомесячной работы на плечах немыслимо. Экспедиция теряла смысл, а ее начальник должен понести ответственность за срыв важного задания. Виктор Богданов спас экспедиции от позорного провала. Вот почему мои подопечные взирали на самолет, как на чудо, с нежностью надеждой.
Очень непросто за короткое время сформировать работоспособный коллектив из людей, до того не знавших друг друга. Не просто это и в обжитых местах, где легко заменить неоправдавшего себя работника. Ошибочная оценка человека, направляемого в Арктику, может стать трагической. Ни заменить какого-нибудь "психа" или лодыря, ни отправить в другое место возможности не будет. Поэтому поистине удивительным представился мне великолепный ансамбль специалистов и рабочих, какой удалось сформировать Зяблову. Прежде всего, подсобные рабочие были мастерами разных специальностей: плотниками, слесарями, механиками, подрывниками и т. п. Как один, инициативные, сообрази тельные, развитые, с большими запросами к жизни. Среди них я не заметил бездумных и равнодушных исполнителей.
Зяблову был 31 год. Большинству его соратников не исполнилось и тридцати. Это были романтики в самом хорошем смысле слова. Жизнерадостные, готовый с юмором встретить любые трудности. Такими мне памятны: старший рабочий Павел Ольхов, великий умелец Твердохлебов, весельчак-одессит Коля Шкробот, Петя Лутченков, повар Костя Соколов, водители вездехода Кароль и Безайс. На базе ими командовал завхоз, уже пожилой человек, К. Б. Ярославцев. И присутствие этого человека - одна из самых больших удач Зяблова Как известно, по прибытии в Арктику всегда обнаруживается отсутствие многих вещей, пустяковых в условиях материка и незаменимых в отрыве от благ цивилизации. В таких условиях заведующий хозяйством экспедиции также значим, как боцман на корабле. По-хозяйски со хранить, разумно использовать имеющееся, из подручного материала изобрести недостающее - в этой области наш Кузьма Борисович оказался корифеем. И еще он отличался талантом воспитывать в людях бережливость и поощрять каждую полезную выдумку. За все эти качества Ярославцев пользовался непререкаемым авторитетом.
Прошу вас, читатель, извинить за столь длинные подробности. Считаю их важными, ибо вам приходится или придется тоже искать секрет успеха в деле, которого добиваются хорошие организаторы. А секрет этот не столь хитер, если вы любите свое дело, думаете о нем, воспитываете в себе наблюдательность и предусмотрительность. А главное - уважаете подчиненных вам людей, видите в каждом из них личность, а не слепого исполнителя вашей воли. И в этой части М. Ф. Зяблов оказался под стать Павлу Гроховскому. Моральный климат экспедиции отличался деловитостью и одновременно демократичностью. Михаил Федорович был прост в обращении, тверд в слове, отзывчив на чужое горе.
В экспедиции было пять геологов; сам Зяблов, главный геолог Ю. А. Кремчуков, начальники партий - М. Д. Бритаев, С. В. Культиасов и комсомолец Дима Ки-леев. Их работу обеспечивали топографической съемкой инженер - геодезист и астроном А. В. Теологов, топографы Асанов и Степанов.
Экспедиция обосновалась на пустынном мысочке в середине восточного берега залива Креста. Под прикрытием мыса природа создала уютную бухточку, удобную и для разгрузки пароходов, и для посадки гидросамолетов. Бухту назвали Оловянной, по имени той цели, ради которой приехали.
У основания мыса построили три фанерных домика системы инженера Романова, как и на анадырской мерзлотной станции. В одном домике разместились камбуз (кухня) и кают-компания (столовая, библиотека, клуб). В двух других тесно, но весело и по-добрососедски жили люди.
К "ТОЧКЕ СЕРПУХОВА"
Моя работа началась на другой день после отлета Богданова. Вначале я полетел на базу ? 1, открытую Богдановым на Амгуэме. Оставил там Митю, продуктов для него на неделю, палатку, примус и запас бензина для самолета. Потом стал перевозить геологические партии с их снаряжением. С каждым полетом уменьшалась моя боязнь перегрузки самолета, росло уважение к этому маленькому и безотказному работяге. А он отвечал мне тем же, поднимая с каждым разом все больше и больше. За два дня было сделано главное: все партии оказались за хребтом на исходной точка В конце мая практически не было ночи, и я летал да "упаду". Пока я спал, Митя заправлял, осматривал, и, если требовалось, делал профилактику самолету и мотору.
Каждый может вспомнить волнующие минуты, когда он впервые увидел что-то поразившее его своим вели чием или красотой. Это могут быть море или степь тайга или горы. Или просто лес и река под голубым не бом для коренного горожанина, большой город для жителя таежной заимки или заполярного поселка. Но как объяснить, что такое еще никем не виданное, не троганное? Как передать восторг первого узнавания?
Люди, которых я доставлял на Амгуэму, долгие месяцы мечтали о ней, знали, что станут первыми ее землепроходцами, готовились к лишениям и трудностям необитаемой местности. Но не ожидали увидеть того что предстало их глазам...
В районе базы ? 1 горы довольно далеко отступил! в стороны, образовав широкую холмистую долину с множеством озер. Хозяйкой этой горной долины был! река. Вобрав в себя многочисленные ручьи и речушки, сбегавшие с гор, сильная, полноводная, она выбирала дорогу в океан с фантазией одушевленного существа. Прямые и широкие плесы сменялись неожиданными поворотами, капризными зигзагами. Срезав бока у группы сопок, она убегала от них на простор или к сопкам другого берега. Кое-где она была узка, глубока, быстра, а местами казалась недвижимой в своем широком ложе. На поворотах река оставляла отмели, иногда до удивления ровные и длинные, как аэродромы, выстланные песочком, иногда короткие, из грубого камня, с валунами и поперечными промоинами.
Вот перестал стрекотать мотор, остановился винт, тугой и холодной струёй обдувавший лицо, и человек сходил с самолета на землю с ощущением ее открывателя. Он вдыхал чистейший горный воздух, нагретый щедрым майским солнцем Заполярья, улавливал тонкий запах цветущего дикого лука, растущего здесь, видел эмалевую голубизну неба над головой, сиреневые провалы между гор, и ему, готовому сражаться с чем-то, что потребует всех сил, становилось легко и удивительно радостно.
Осматриваясь, он замечал, что в прозрачной воде играет рыба, по берегам растет кустарник, изумрудными пятнами зеленеет молодая травка, а на ближайших озерах неисчислимое количество диких гусей и уток. Ого! Здесь не пропадешь! - соображает человек. После надоевшего однообразия ледяного поля залива, бурой тундры его берегов, все видимое здесь, в ярком свете солнечного дня, не только радует глаз, но и дает уверенность, что не так уж страшны эти горы, и предстоящее не будет столь трудным, как воображалось.
Уже пережив подобное, я с любопытством наблюдал эти психологические трансформации в моих пассажирах. Более степенные стеснялись своих эмоций, но не могли скрыть возбужденного, приподнятого состояния духа. Некоторые свой восторг выражали открыто, в основном междометиями. А Петя Лутченков, спрыгнув с самолета, сделал сальто и прошелся на руках.
Эти люди остро ощущали восторг приобщения к чуду. Почти для всех таким чудом явилось первое в жизни воздушное путешествие, да где? На краю света, через хребет, долгие месяцы казавшийся неприступным. В их зрительной памяти еще стояли каменистые берега залива, кручи хребта, шальные повороты и пороги Тадлеана, которые надо было преодолеть с рюкзаком за плечами. Их ноги ощущали силу, не истраченную на столь изнурительный путь. Теперь они здесь, вблизи искомого клада, и каждому мечталось, что ему улыбнется удача.
Они еще не знали, что ждет их в этих горах, когда пойдут в маршруты, что увидят за ближайшим поворотом реки. Но на западном горизонте синели шлемы Центральных гор, там находился полюс их надежд - заветная "точка Серпухова", До нее еще сотни километров, и ощущение первого шага по неизведанной земле возбуждало честолюбие открывателей даже у подсобных рабочих.
Я мог бы рассказать, что вместе с Зябловым и Кремчуковым делал рекогносцировочные полеты в горы. Зяб-лов определял с воздуха интересные для геолога массивы и просил найти площадку в этом районе. Я находил их на отмелях и старицах Амгуэмы и ее притоков, называл базами под номерами: вторая, третья и т. д. Перевозил очередную партию, и она уходила в разведку. Такой рассказ был бы точной, но неполной и скучной правдой. Слова служебного донесения не могут отобразить того состояния духа участников экспедиции, которое лучше всего выражают такие понятия, как вдохновение и энтузиазм. Впервые в истории геологии разводчики недр пользовались самолетом, как городской житель такси. Они знали, что в назначенный день самолет прилетит, привезет продукты или заказанные вещи, а по том перебросит на новую точку.
На побережье нередко бывало ненастье, а в горах держалась отличная погода. Я налетывал по сто часов в месяц, делал по двести посадок и в рабочем напряжении не замечал, как летят дни. Примерно в июле как-то вдруг удивился, что все идет как часы! Что наш авторитет у геологов не уступает авторитету моего учителя Богданова. К такому итогу меня подтолкну! Митя:
- Помнишь, как в мае мы завидовали Богданову боялись, что не справимся?
Задумавшись над сказанным, я поразился другом. Черт возьми! Я же здесь один знаю, кто где находится Вот и Митю высаживаю первым, одного оставляю "делать" площадку, с незначительным запасом продуктов. А случись что со мной, он же пропадет ни за что! Все люди экспедиции в горах. Пройдет недели две, пока Ярославцев в Оловянной встревожится, почему я не прилетаю на базу, и сообщит Конкину. Хорошо, если Богданов близко от авиабазы, не связан судьбой других людей и прилетит быстро. Но и ему потребуется не один день на поиски.
Эти мысли вызвали во мне признательную нежность к Мите. Это его светлая голова, умелые руки помогают самолету и мотору служить без недомоганий. Отсюда и моя смелость. Но сказал я ему другое:
- Митя! Успехи рождают беспечность. Мы теряем бдительность. Вчера я высадил Анатолия Васильевича (астронома Теологова) со Шкроботом на пятой базе и вижу, что, кроме инструмента, они ничего не взяли, Спрашиваю: где палатка, продукты? Привезешь следующим рейсом! Это же черт знает что! А если я не смогу прилететь? В лучшем случае будут бедствовать. Прошу тебя, последи, чтобы ребята в первую очередь брали необходимое для жизни. Инструмент подождет и следующего рейса.
СЛУЧАЙ В ГОРАХ
Подрывник Петя Довгаль и экспедиционный повар Костя Соколов работали с Бритаевым в западном фиорде, на южной стороне хребта. Снабжением эту партию обслуживал "кавасаки" водителя Безайса. Продукты кончились, а катер не приходит. Бритаев направил ребят в Оловянную пешком. Это примерно шестьдесят километров по берегу залива. Прошли километров двадцать, и Довгаль присел на валун перевернуть портянку. Собирая цветочки и напевая, Костя ушел вперед. Неожиданно, откуда ни возьмись появился бурый медведь типа "гризли", которые водятся в горах Чукотки. У Кости в руках была малопулька, за спиной рюкзак. Надо заметить, что в экспедиции Костя был единственным тщедушным и малосильным парнем. Медведь, не раздумывая, бросился на Костю. Тот упал на спину, стал отбиваться ногами и малопулькой, заорав, что называется, благим матом. Услышав "звуковые сигналы" товарища, увидев, что происходит, Довгаль схватил увесистый булыжник и, подбежав, ударил медведя по голове. Тот зарычал от боли, встал на задние лапы и вступил в борьбу с человеком. Поговорка, что медведь неповоротлив и медлителен, не соответствует истине. У него реакция боксера, точные молниеносные движения и сила, которая не случайно называется медвежьей.
Для Довгаля этот бой окончился многими травмами. Медведь оторвал ему половину уха, перебил нос, повредил плечо и коленную чашечку, а также "скальпировал значительную часть прически". Лоскут кожи с волосами закрыл Петру глаза, но и, ослепленный, он продолжал молотить врага камнем до тех пор, пока тот не счел за лучшее покинуть поле боя.
Надо сказать, что такой поединок в экспедиции мог выдержать не каждый. У Довгаля было росту без малого два метра, чему соответствовала и физическая мощь.
Несмотря на полученные увечья, Довгаль дошел до Оловянной и только здесь, на пороге дома, упал, потеряв сознание.
ПОДДАВАТЬСЯ ИСКУШЕНИЮ
НЕ ЛУЧШИЙ СПОСОВ ИЗБАВИТЬСЯ ОТ НЕГО
В середине лета геологи, вместе с ними я, освоили долину Амгуэмы до ее верхнего течения. Чем дальше к верховьям, тем мельче и уже становилась река. У нее уже не было сил делать площадки для моего У-2. В одном из разведывательных полетов с Зябловым и его постоянным спутником Кремчуковым мы подошли к месту, где Амгуэма меняет имя. Выше по течению она называется уже Вульфгуэмой.
Представьте себе, читатель, каменный барьер высотой в небоскреб, а точнее - около ста метров. К западу этот барьер повышается волнистыми уступами и переходит в горы с кривыми промоинами на склонах и крутыми распадками меж сопок. В одном месте этот барьер разрезан каньоном, на дне которого с камня на камень прыгает, сверкая изгибами струй, шаловливый ручей. В таком виде нашим глазам предстала Вульфгуэма.
Бурное таяние снегов в горах каждой весной превращало ручей в могучий водопад, легко ворочающий тысячетонные камни. Сколько тысячелетий работала эта сила - неизвестно, мы видели лишь результат: каньон, разорвавший гранитный барьер.
В каменном завале дна каньона каким-то чудом образовалась узенькая бровка подошвы одной из стен. Она казалась достаточно ровной, но имела значительный уклон вверх. Зяблов жестами показал мне, чтобы я рассмотрел эту площадку.
Когда мы возвратились из разведки на четвертую базу, оба геолога воззрились на меня с надеждой. Они уже уверились, что я могу сделать не меньше Богданова, и просили высадить их на этой площадке. Большая половина лета позади, найдено много интересного, но главное осталось еще не сделанным. Если я рискну сесть на Вульфгуэме, то до "точки Серпухова" останется километров пятьдесят. От четвертой базы до Вульфгуэмы километров сорок, и туда-обратно геологи выиграют восемьдесят километров нелегкого пути с полной выкладкой.
Общий настрой на близкую победу, какой представлялось достижение "точки Серпухова", не мог не захватить и меня. Мы жили одним интересом, и цель экспедиции притягивала все наши помыслы, как магнитный Гюлюс стрелку компаса. И, кроме того, такая посадка Для моего честолюбия представлялась профессионально интересной. Короче говоря, я пришел к выводу, что лучший способ избавиться от искушения - поддаться ему. Геологи снарядились для большого пешего похода, и мы взлетели снова. В баках я оставил половинную заправку бензина.
Прилетели. И с бреющего полета вдоль стены каньона я стал всматриваться в найденную полоску. Рассмотрел, что, помимо уклона вверх, она имела наклон вбок, к ручью. Поверхность представляет собою слабо обкатанный камень. Садиться придется в одном направлении, а взлетать в обратном. В направлении посадки мой У-2 не вытянет крутой подъем.
И вот здесь возобновилась борьба с искушением, окончившаяся поражением осторожности. Я сделал эту посадку, и трудно понять, почему на ней моя карьера у геологов не закончилась позорным крахом. Как, казалось бы, ни тщательно я все высмотрел - уклоны в гору и к ручью оказались большими, чем я предполагал. Машина пробежала метров сорок, и ее увело в ручей.
Самолет остановился боком и наклонившись мотором к воде, так как хвостовой костыль занимал более высокую точку опоры, нежели колеса. Камень площадки оказался еще более острым и менее ровно выложенным, чем представлялось мне с воздуха.
Выйдя из машины, посмотрев на стену каньона одной и другой стороны, на каменный завал, круто уходящий вверх, я почувствовал, что руки дрожат и я не могу стоять. Такая наглость, как эта посадка, должна быть наказана самым суровым образом. Самолет был обязан скапотировать на винт, а резина колес должна быть изрезана камнем. Но, как видно, богиня удачи стояла на страже и лицом ко мне. Только я не представлял, как теперь улечу отсюда...
Чтобы не затягивать рассказ, я воздержусь от описания самочувствия геологов, о том, какого труда стоило с их помощью вырулить на обратный курс и т. д., опишу только взлет.
Машина обращена мотором в просвет между стенами каньона. Стоит боком, так как из-за наклона площадки правое колесо ниже левого. Слева, на расстоянии шести метров от крыла - стена, справа, на таком же расстоянии, - ручей и каменный завал за ним. Штиль, ветер мне не поможет, но за него сработает уклон, я буду взлетать с горки. Надо удержать машину при разбеге на прямой, но она будет стремиться развернуться в реку. Сижу, мотор работает, сердце колотится о ребра, а я все не решаюсь дать газ. Геологи с бледными лицами стоят у крыльев слева и справа, смотрят на меня больше чем с тревогой. Надо преодолеть слабость и дать газ. Проклятое "надо"!
Соображаю, что противодействовать стремлению самолета развернуться будет руль поворота, когда винт разовьет максимальные обороны. Поставил геологов с обеих сторон самолета и говорю:
- Держите за консоли, сколько хватит сил. Почувствуете, что больше не можете, - отпускайте одновременно!
Как и ожидал, машину по склону повело к ручью, и, когда мне казалось, что произойдет то, что и должно было произойти, я почувствовал, что уже в воздухе. Чудо совершилось вторично, что противоречит законам всяческой вероятности. Я не могу похвалиться, что хотя бы мысленно закричал "ура!". Наоборот, настоящий страх, до дрожи в коленках, до темноты в глазах, сковал все мое существо. Не знаю, как дошел до площадки, где ожидал Митя. Выкарабкавшись из самолета, я лег под крылом и не отвечал на Митины вопросы...
Я был молод и здоров. Отошел быстро, но воспоминания о посадке на этой, шестой несостоявшейся базе не вызывали у меня чувства гордости за пережитое перед самим собой унижение. Самое обидное, что вернувшиеся через восемь дней геологи сообщили, что "точки Серпухова" не нашли...
"Белое пятно" на карте, которое фактически занимали Центральные горы, оказалось орешком не по зубам тому времени. Пройдет еще немало лет, аэрофотосъемка даст геологам точнейшую карту, и другие люди, с более мощной техникой, нежели мой У-2, раскроют богатства этого района.
Зяблова и его товарищей на какое-то время обескуражило, что главная цель поиска недосягаема. Однако их не покидало ощущение, что они ходят вблизи от других кладов. Во многих местах шлихи давали признаки олова, золота, молибдена, а коренное месторождение в руки не давалось. Для такого огромного района наличных сил экспедиции да и времени одного сезона оказалось недостаточно. Но проделанная работа подготовила почву для фундаментального открытия, сделанного новой сменой геологов. Далеко в стороне от гипотетической "точки Серпухова", вблизи нижнего течения Амгуэмы, счастливчик Володя Миляев, еще студент, подберет кусок вольфрама величиной с голову ребенка и сделает знаменитой Иультинскую сопку. Но об этом речь впереди. Сейчас расскажу о другом эпизоде, который и меня заразил золотоискательством.
ЗОЛОТО ПИКА ГРАНИТНОГО
В конце июля 1936 года Сергей Васильевич Культиасов получил от Зяблова задание провести визуальную (глазомерную) рекогносцировку той части хребта, которая примыкает к заливу Креста. Анадырский хребет в этом районе похож на острозубую пилу. Некоторые вершины поднимаются на тысячу метров от основания, пять или шесть вершин достигают 1750 метров. Анадырский хребет в сочетании с заливом Креста я и до сих пор считаю одним из чудес, сотворенных природой. Это самое красивое место на всем протяжении от Берингова пролива до гор Скандинавии. Своей неизведанностью эти горы манили геологов, как верующих райские кущи. Во время поисков самолета Волобуева я видел эту часть хребта в зимнем наряде, сейчас предстояло рассмотреть обнаженным. Моральная травма от посадки на шестой базе уже потеряла свою остроту, и в этом полете я едва не погорел снова. Но по порядку...
В ясный и тихий день мы облетывали лабиринт ущелий и узких горных долин, всматриваясь в склоны гор. Культиасов по цвету определял порфириты, диабазы, базальты, граниты, высматривал в них изломы и сбросы, прожилки включений в основную породу. Для него это была впервые открытая увлекательная книга. Он умел читать такие книги, и его не смущало, что на этот раз страницы переворачивались одна за другой очень быстро. Иногда он просил меня еще раз пролететь над заинтересовавшим его местом, я снижался до предела, и он наносил на свой планшет какие-то значки.
Внимание мое было напряжено, руки и ноги были в готовности исполнять любую команду, чтобы уклониться от опасности, близость которой была реальной: то с одной, то с другой стороны в считанных метрах от крыла проползали каменная осыпь или отвесные стены.
В этот день атмосфера была удивительно спокойной. Мотор послушно прибавлял или снижал обороты, а самолет опускался или поднимался ровно настолько, насколько я того желал. Через некоторое время нервное возбуждение улеглось, и началась спокойная работа. Самозабвенное творчество, а не полет. Я вполне овладел обстановкой и собой, давая возможность Культиасову видеть не только очередную страницу загадочной книги, но и отдельные абзацы на ней. Могучие складки планеты лежали передо мной, необычно смирные в спокойной дреме летнего полудня. Ни кустика, ни деревца. Между граней - снег. Освещенный солнцем, он искрился и слепил глаза, на теневой стороне казался голубым, почти дымчатым. В уступах притаились небольшие ярко-синие леднички, далеко внизу меж камней пробирались ручейки, возникавшие на моих глазах из струек таявшего в высоте снега.
В одном месте мы пролетели над узким горным озером, вода в котором была красивого изумрудного цвета. Около пика Гранитного Культиасов задержал меня минут тридцать. Мы опустились к самому подножию, поднялись выше и облетели его со всех сторон несколько раз. Он передал мне записку: "Ищи посадочную площадку!" Садиться здесь на первый взгляд казалось безумием. Это был конец водораздельного ущелья, где начинал свой путь к океану один из притоков Ванкарема. Дно теснины было завалено крупными глыбами гранита л кварца. Ее ширина у подножия гор не превышала 150 метров. Среди камней серебристой змейкой сверкал на солнце ручей.
Наконец Культиасов дал знак возвращаться. На базе мне бросилось в глаза необычное возбуждение всегда уравновешенного геолога. Казалось, он хочет что-то сказать, но не решается, как будто обдумывает важный для себя вопрос и боится поспешить. Когда дозаправились бензином, он наконец не выдержал:
- Михаил Николаевич! У Гранитного надо сесть!
- Ты же видел, что там творится. Сесть-то можно, но возвращаться придется пешком, машина будет побита.
- Все равно надо сесть! Даю голову на отсечение, что там есть коренное золото.
- Ну и что из того? - заметил я, вспомнив предупреждение Конкина "не терять головы и не поддаваться искушениям фанатиков-геологов".
- Как что? Разве не ясно, что золото стоит битой машины? Убежден, что, не сходя с места, оплачу ее наличным золотом!
Я призадумался. Культиасов был геологом с большим стажем, в экспедиции с его мнением считались. По характеру этот человек не был способен на действия под влиянием эмоций. А на чем же базируется его уверенность? Горы здесь кругом богатые. Уже найдены выходы мышьяка, сурьмы, свинца, цинка, серебра. Почти во всех шлихах обнаруживаются признаки золота. Открытие где-то рядом. Казалось, что мы все ходим около него и оно вот-вот явится нашим глазам. Атмосфера в экспедиции была наэлектризована ожиданием и большими надеждами. И вот в такой момент Культиасов приходит к убеждению, что именно ему попало в руки перо сказочной жар-птицы. Такая сильная убежденность не могла оставить меня равнодушным. Не скрою, что и меня увлекла возможность быть причастным к открытию, о котором говорит Культиасов. Для очистки совести я переспросил:
- Стоит ли свеч эта игра?
Культиасов, уже чувствуя мое согласие, обрадованно перекрестился и ответил:
- Если вернемся пустыми, руби мою седую голову! В экспедиции надо мной начальников не было. Я был, что называется, "сам себе агроном". По просьбе геологов я сажал самолет там, где считал возможным, и, не хвалясь, могу сказать, что набил руку на весьма рискованных посадках.
- Приметил я там один бережок. Узкий, правда, метров двадцать всего, но длины, пожалуй, хватит. Только уж больно крупный и острый камень. Давай посмотрим еще разок, может, решусь испытать твое счастье!- ответил я Культиасову.
Мы поднялись в воздух снова. Над примеченной площадкой я пролетел раз восемь. Ее высота над уровнем моря достигала 500 метров, и прилегала она к крутому склону гребня высотой метров 800. Одна сторона площадки обрывалась к ручью, за которым до самого подножия пика Гранитного был каменный завал. По-видимому, в период весеннего снеготаяния ручей становился бурным потоком. Пик Гранитный возвышался крутой стеной более чем на 1000 метров, загораживая северную сторону небосклона. Его бока были испещрены кварцевыми жилами.
Рассмотреть площадку было довольно трудно. На высоте 200 метров от ее уровня надо было заходить на водораздельное седло, разворачиваться в примыкающей долине и бреющим полетом планировать над склоном до самой площадки в сторону ущелья. Пролет площадки занимал всего три с половиной секунды, а маневр для повторения захода - почти четыре минуты. В результате повторных заходов в моем распоряжении оказалось всего 27 секунд на изучение площадки. Мало! И все же я определил, что площадка сложена из слабо обкатанного камня величиной с арбуз, в расщелинах росла трава и запоздало желтели полярные маки. Посадка даже на столь узкую площадку с таким покрытием не представлялась мне невозможной, если бы на ней в створе пробега не лежали два громадных валуна. Прямая линия пробега исключалась. Посадив машину, я должен буду сделать одну за другой две змейки. А консоль крыла и без того проходила над линией обрыва. Куда легче было бы садиться навстречу склону, но в этом случае мотор не вытянул бы меня, если бы в последний момент я увидел препятствие и решил уйти на второй круг.
Я заколебался и оглянулся на Культиасова, как бы призывая его к благоразумию и показывая, что риск слишком велик. Но Культиасов видел только гору с мерещившимся ему золотом. Он ответил мне умоляющим взглядом, и у меня не хватило решимости ему отказать. Ну будь что будет!
В нужном месте почти падаю колесами на камни. Машина прыгает, трясутся крылья, хвостовой костыль гремит, высекая искры из булыжника, но я как зачарованный гляжу только на валун в середине площадки: я должен уловить мгновение для змейки. Вот оно! Резко даю ногу влево, в сторону обрыва, и тут же обратно. Машина вильнула ровно настолько, чтобы валун прошел мимо колес, и устремилась навстречу другому. И тут только мой мозг пронзила мысль, что уклониться от него я не смогу, так как скорость погаснет и руль направления не сработает. На короткое мгновение сердце поднялось к горлу, дыхание перехватило, на лбу выступила испарина. Сейчас машина споткнется о камень и будет разбита. Но кто-то из нас оказался счастливым. Каменный грунт площадки настолько замедлил пробег машины, что она встала, буквально "накрыв" мотором второй валун. Даже лопасти винта не задели за камень! Еще не веря удаче, я выскочил из машины и побежал обратно, к точке приземления. Шагами просчитал длину пробега - всего 85 метров! Мой самолет сделал невозможное.
Культиасов встретил испуганным взглядом и, заикаясь, произнес:
- Машина все-таки поломалась, Михаил Николаевич!-И показал мне на лопнувший трос крестовины шасси.
- Это не беда, Сергей Васильевич! Могло быть хуже. Запасной трос у меня есть. Ты вот помоги откатить эти валуны и иди за своим золотом. Придешь без него, улечу на базу один, а тебе придется возвращаться пешком.
Моя шутка вернула Культиасова в прежнее, горячечное состояние, и я вновь почувствовал в нем азарт охотника. Вооружившись молотком и сумкой для образцов, мой спутник, не теряя времени, перешел ручей и полез на склон пика Гранитного. А я, еще раз осмотрев площадку, вновь подивился, как отважился на нее садиться, дал себе слово больше не поддаваться ни на какие самые "золотые" уговоры геологов.
Часа два после этого я выравнивал площадку, выковыривая слишком крупные камни и заменяя их мелкими. Поставил два флажка-в начале и конце площадки-и вновь промерил ее шагами. Теперь длина ее выросла до 130 метров. Заменив трос, я успокоился, достал из самолета примус и поставил на него чайник с чистейшей снеговой водой.
Было абсолютно тихо. Уютное журчание примуса, шепот ручья были единственными звуками в окрестности. Солнышко уже переместилось с запада на север, и видимая мне стена пика Гранитного потемнела. Наступала белая полярная ночь. Отдыхая у воды, я думал о превратностях своей судьбы. Год назад я еще был на кипящем страстями материке, и Чукотка была для меня далекой романтической мечтой юности. И вот она предо мной-уже увиденная, реальная, но все еще таинственная. Мой самолет стоит на земле, на которую от сотворения мира не ступала нога человека. С удивлением, как о постороннем человеке, я думал о себе. Вот сижу я здесь один, и никто даже не знает где. До ближайшего человеческого жилья десятки непроходимых километров, а я совсем не страшусь этого одиночества. Какую большую школу я прошел за этот год!
Вспомнился Марголин, первым посеявший зерно веры в богатства этой земли. С гордостью я ощутил себя причастным к ее будущему. Быть может, и вправду Культиасов найдет здесь золотую жилу!..
Стало сумеречно и прохладно. Комары скрылись, и я с удовольствием снял накомарник. Можно было дышать полной грудью, не заглатывая противных насекомых. Чайник закипел, но я не стал гасить примус. Он скрашивал мое одиночество в этой подавляющей своим величием обстановке.
Вскоре послышался шум камней под ногами человека, и появился Культиасов. Уже по тому, как он шел, устало сгорбившись, я понял-неудача!
- Ну, Сергей Васильевич, показывай международную валюту!
- Пока нечего показывать. Но, будь я проклят, если здесь не окажется коренное золото!
- Если бы его извлекали из обещаний и проклятий, то мы бы уже строили из золота отхожие места, как говорил Ленин!
- Ну, брат, даже грибы в лесу нелегко находить. А ведь это благороднейший металл!..
Я не стал допекать незадачливого золотоискателя попреками и согласился задержаться еще на двенадцать часов, чтобы он, поспав, утром мог сделать второй поход на пик Гранитный. Но и этот поход не принес результатов. Культиасов был удручен, но не терял убежденности, что золото здесь есть. Просто ему не удалось его обнаружить.
Мы улетели, и я вновь переключился на полеты по Амгуэме, вскоре забыв об этом эпизоде.
О ЗОЛОТЕ ЧУКОТКИ
Я и не вспомнил бы об этом эпизоде, если бы не стал известен один очень интересный факт, о котором я и расскажу.
Существует мнение, что интерес к золоту Чукотки возник лишь после открытия его на Аляске. Обычно ссылаются на высказывание известного русского академика, который в связи с этими открытиями высказал красивую гипотезу "о золотом человеке", лежащем в теле земли. Якобы голова его находится на Аляске, ноги-в Сибири, а туловище-на Чукотке. Но совсем недавно в книге известного исследователя И. С. Вдовина "Очерки этнографии Чукотки" я обнаружил любопытные архивные документы далекого прошлого. Оказывается, "... еще до открытия золотых россыпей на Аляске американцы обнаружили признаки золота на нашем берегу. В конце 1869 года русский консул в Сан-Франциско сообщил нашему посланнику в Вашингтоне, что "по заявлению американца Скотта, партия американцев открыла на наших берегах Тихого океана золотую россыпь. При этом он отказался сообщить точное место обнаружения золота".
А вот еще: "В марте 1870 года министр финансов уведомил генерал-губернатора Восточной Сибири, что наш посланник в Вашингтоне Катакази сообщил в министерство иностранных дел "...об отправке из Сан-Франциско к берегам Восточной Сибири шхуны с вооруженною командою для добывания золота. Другая экспедиция в числе шестидесяти человек должна отъехать несколько дней позже с тою же целью".
Очевидно, оба документа имеют отношение к одному и тому же факту. К сожалению, других данных об этих событиях Вдовин не нашел. А может, он и не искал, так как вопросами геологии интересовался лишь попутно. Но можно предположить, что описываемые экспедиции успеха не имели, потому и не оставили следа. Однако упоминание о них представляет интерес. Как известно, Билибинский золотоносный район находится на западе Чукотки, прилегая к бассейну Колымы. Для американцев Чукотка в те времена была доступна только с юга, со стороны Берингова моря. Можно предположить, что американские золотоискатели действовали где-то между заливом Святого Лаврентия и заливом Креста. А в том районе проходит восточная ветвь Анадырского хребта, которая даже неискушенному в геологии человеку покажется перспективной: высокие, крутые горы, сложенные из гранита, имеют многие выходы спутника золота - кварца. А главное, они сравнительно легкодоступны с моря.
Но всего этого было бы недостаточно для того, чтобы я решился рассказать о "золотой горячке" геолога Культиасова. Есть еще одно вполне материальное свидетельство, которое придает смысл предыдущим фактам.
Дело в том, что южнее Ванкарема я видел в тундре какую-то громоздкую машину, по виду и габаритам очень похожую на локомобиль. Тот факт, что такую махину тащили к горам, в район, где позднее я был с Культиасовым, представляется значительным. Я полагаю, что, не обнаружив наверняка в районе пика Гранитного золота, практичные американцы не пошли бы на такие затраты и усилия, завозя тяжелую машину в ванкаремскую тундру. Когда и кто занимался этой операцией, мне установить не удалось, но все говорит о том, что эта экспедиция была в наше с вами время. Быть может, установление Советской власти на Чукотке помешало ее усилиям. Так или иначе, но эти поставленные в один ряд факты могут оказаться полезными.
В заключение хочу выразить надежду, что пионер освоения Анадырского хребта, покойный геолог С. В. Культиасов не ошибался в своих предположениях. И что я не напрасно рисковал машиной у пика Гранитного. Его сокровища ждут своего, более счастливого открывателя.
Поскольку речь зашла о поисках золота на востоке Чукотки, мне кажутся небезынтересными данные, ставшие известными мне в пору знакомства с Чукоткой. Заинтересовавшись как-то Золотым хребтом, я стал расспрашивать старого камчадала Артамона (фамилии его никто не знал, все звали его по имени), что он знает об истории этого названия. Артамон охотно пустился в воспоминания и рассказал мне, что якобы в 1916 и 1917 годах в этом хребте работали золотоискатели-американцы. Золота было так много, что промышленники фрахтовали специальный самолет и вывозили на нем добычу в Америку. Сам Артамон якобы неоднократно подвозил на своей упряжке продукты добытчикам золота. Летом, как известно, на нартах по тундре не ездят. Но поскольку платили Артамону баснословные деньги - доллар за каждую банку консервов, доставленную на место, он соглашался. Понятно, что проверить эти утверждения было не у кого.
Начальник комбината, анадырский старожил Ильяшенко, рассказал мне, что в 1924 или 1926 году "Союз-золото" посылало экспедицию к хребту и она обнаружила там золото, залегающее на очень большой глубине. По тем временам разработка его была нерентабельной.
Помнится, я тогда еще сказал Ильяшенко: "Наверно, это были старые спецы, и они не захотели показать золото новой власти". Достоверность рассказа Артамона почему-то не вызывала у меня никаких сомнений.
В декабре 1935 года довелось мне быть по делам службы у начальника пограничного поста Реброва. Отчества не помню, а звали его, кажется, Михаилом. Это был один из авторитетнейших людей округи и личность весьма примечательная. В годы гражданской войны он был в охране легендарного "золотого" поезда, на котором по распоряжению Ленина вывозился золотой запас республики. Быть может, из-за этой давнишней причастности к золоту Ребров интересовался им и на Чукотке.
На стене его кабинета я увидел странную, в размер развернутого газетного листа, рукописную карту Чукотки. Она имела очень приблизительные контуры и была раскрашена в четыре цвета. На мой вопрос Ребров ответил:
- Этой карте, по-видимому, лет тридцать. На ней ты видишь Анадырский уезд, каким он представлялся в начале столетия. Это даже не карта, а сертификат на золото, которое предполагалось здесь загребать лопатой. Этот документ хранился в сейфе уездного начальника удельного ведомства. Вероятно, ты знаешь, что так называлось управление хозяйством и личным имуществом царского двора. А вот в районе, закрашенном в синий цвет, мог добывать золото только Вонляр-Лярский, авантюрист и проходимец. Желтый и зеленый-это сферы влияния других таких же проходимцев.
Думается, что упоминание об этой карте небезынтересно для тех, кто занимается историческим прошлым края. Не верю, что такой документ мог затеряться безвозвратно.
Позднее мне неоднократно пришлось слышать на Чукотке фамилию Вонляр-Лярского. В упоминаемой мною книге Вдовина его деятельность описана подробно, поэтому я буду краток. Этот приближенный к царскому двору человек имел чин полковника армии. В 1902 году, после аляскинской золотой горячки, он исхлопотал у царя разрешение на создание акционерной компании по разведке и добыче чукотского золота.
На волне искусно раздуваемых слухов о несметных богатствах акции компании охотно раскупались, все время повышаясь в цене. Большая их часть оказалась в руках американских дельцов, которые и захватили фактическую власть в этом "Северо-восточном сибирском обществе", как называлась компания. Кое-какие геологоразведочные работы были проведены, но напасть на золотые россыпи не удалось. Руководители компании переключились на более доступный способ обогащения, они спаивали чукчей и эскимосов и скупали у них по дешевке пушнину, В 1912 году деятельность акционерного общества была прекращена.
СТАРОЕ ОТКРЫВАЕТСЯ ВНОВЬ
В начале этой главы я помянул, что тесное содружество авиаторов и геологов возникло лишь в 40-х годах. Да, это так. Успешный эксперимент Зяблова - Богданова в последующие годы получил на Чукотке широкое развитие. Этим опытом воспользовались и магаданскиз геологи на Колыме. А вот на материке о нем почему-то не знали даже геологи Главсевморпути.
За время войны я оторвался от этих дел и вновь, столкнулся с ними лишь в 1947 году. Я работал тогда на аэрофотосъемке Анабарского массива в междуречье Хатанги и Оленька. Прилетев в Хатангу, застал там геологическую экспедицию. Я обратил внимание, что геологи работают "дедовским" методом. Хозяйственники экспедиции прибыли еще в марте, чтобы успеть арендовать оленьи упряжки и по зимнему пути доставить необходимые грузы к месту поисковых работ.) С открытием летней навигации из Ленинграда на гидросамолетах прилетели геологи. Они арендовали лодки и по притоку Хатанги - Котую стали подниматься на веслах и моторках. Полевой сезон в этом районе всего три месяца, и из них три недели тратились лишь на дорогу в район работ. Я предложил услуги своего гидросамолета и успел перебросить им многое почти до места.
Когда я рассказал геологам о чукотском опыте, они только ахали: как же они этого не знали? По моему предложению была послана радиограмма в Москву, но ответ не приходил. На счастье в Хатанге вскоре оказался начальник полярной авиации, герой полюса Илья Павлович Мазурук.
Мазурук любил и поддерживал всякие новшества в полярной авиации. И здесь он согласился вновь поставить опыт с применением У-2 для обслуживания геологов. Только спросил:
- Возьметесь потренировать и персонально отвечать за работу летчиков, которых я пришлю?
Конечно, я с радостью дал согласие.
В этом году в полярную авиацию пришло большое пополнение летчиков, демобилизованных из армии. Из их числа Илья Павлович доверил новое начинание Михаилу Ступишину и Константину Михайленко. За боевые заслуги оба были удостоены звания Героя. Я сделал с ними несколько показательных и тренировочных полетов по подбору площадок, а главное - внушил, что вне-аэродромная посадка, если она необходима, дело совсем не страшное. Вот эти ребята, теперь уже заслуженные полярные летчики, и положили начало столь широкому внедрению легких самолетов в практику работы геологов. Самолеты значительно увеличили коэффициент полезного действия геологов и освободили их от варварской растраты энергии, нужной для поиска.
Всякое новое дело начинается кем-то, кто имеет имя. В данном случае начинателем был Виктор Богданов.
В дополнение к сказанному представляется необходимым пояснить, что первые в Арктике полеты самолетов на колесах тоже начались на Чукотке в 1935 году. До того времени за Полярный круг летали зимой только на лыжах, а летом на гидросамолетах. И не случайно сложилась такая практика. Во-первых, в Арктике почти нет естественных площадок, пригодных для устройства сухопутных аэродромов. Во-вторых, в начале авиационного освоения Арктики оказался неизбежным метод экспедиционных полетов, которые проводились в лучшие месяцы зимы или лета. Полетав два-три месяца, экипажи возвращались в Москву, до следующего сезона. Как уже упоминалось, челюскинская эпопея показала необходимость создания на Чукотке оседлой авиации, работающей круглый год без перерывов. У первых летчиков отряда Павленко не было гидросамолетов, и, когда наступило лето, они попробовали (и успешно) летать на колесах.
На морском побережье площадок было мало, но когда заставила необходимость, они нашлись, хотя и на большом расстоянии друг от друга. И вот Богданов (еще раз помяну его имя) смело расширил эту практику.
Теперь мы можем сказать, что если Арктика бедна естественными аэродромами, то надо делать их искусственно. Но это теперь, когда мы имеем в достатке трактора, бульдозеры и другую технику. Круглогодовые полеты на колесах в Арктике стали применяться в годы войны. Вначале тракторами раскатывали и уплотняли снег зимой, а потом додумались то же делать и летом, разравнивая подходящие участки, покрытые бугристой тундрой, или песчаные берега у моря. Насколько я знаю, пионерами в круглогодовых полетах на колесах, причем днем и ночью, были наши летчики Леонард Крузе и Михаил Титлов. Сейчас Арктика располагает настоящими аэродромами для самолетов всех типов.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ВЫХОЖУ НА ГЛУБИНУ
РЕШАТЬ НАДО СЕГОДНЯ
В конце июля 1936 года Конкин вызвал меня из экспедиции на базу. Расспросив, как идут дела у Зяблова, он протянул мне бланк радиограммы.
"МЫС СЕВЕРНЫЙ КАМИНСКОМУ ЧУКОТСКАЯ АВИАГРУППА ПРЕОБРАЗУЕТСЯ В ОТДЕЛЬНЫЙ ОТРЯД ТИХООКЕАНСКОЙ ЛИНИИ ПОД НАЧАЛЬСТВОМ КРАСИНСКОГО ТЧК ПРОШУ СОГЛАСИЯ НА ВТОРУЮ ЗИМОВКУ ДОЛЖНОСТИ КОМАНДИРА ТЧК ШЕВЕЛЕВ"
Увлекшись работой в горах, я как-то забыл, что вот-вот уезжать пора, а такого предложения и вовсе не ждал. Конкин сказал:
- Я уже докладывал Москве, что добровольцев на повторную зимовку нет, рекомендовал предложить тебе, - и добавил: - Соглашайся, сынок. Ты же сам говорил - если каждый год начинать сначала, освоению Чукотки конца не будет.
- Спасибо, Евгений Михайлович, за доверие, но одно дело рассуждать вообще, другое браться самому. Вот если бы ты остался?
- Мне надо ехать отвечать за гибель Волобуева и перевести дух на материке. А ты здоров - выдержишь! Через год, если мне доверят, я тебя сменю. Ну, как?
- Неожиданно, Евгений Михайлович! Подумать надо.
- Конечно, подумай. Вопрос для тебя серьезный, но решать его надо сегодня. Иначе я задержу ответ, и Москва не сможет подготовить смену.
Взбудораженный, я ушел разыскивать Митю. В голове клубились противоречивые мысли. Вспомнились слова Волкового: "Ваши самолеты принесли округу только мороку. Не умея летать, нечего было сюда соваться!" Такое, как удар кнута, не забывается. За всю зимовку только помощь науканским охотникам стала работой, заметной округу. Но поломку самолета в заливе Святого Лаврентия я не мог забыть. Полеты в горах возвратили! уверенность, что могу сделать что-то значительное, но это известно только геологам и Конкину. В представлении руководства округом мало что изменилось.
- Сейчас тебе дают возможность реабилитироваться, а ты раздумываешь? - прозвучал во мне голос Конкина.
- Да, но ведь все уезжают! Уже во сне видят, когда придет пароход. Я тоже устал. И от рискованных полетов, и от консервов, и от ночлегов, где придется.
- Ну, если так - никто силой не держит! - Конкин скажет это с презрением.
Митя ответил не сразу, и это было на него не похоже. Но сказал он такое, отчего мне стало стыдно.
- Решаться на вторую зимовку мне тяжелее всех. И месяца я не прожил с Машей после женитьбы, а в мое отсутствие родился Валерка. Но если ты останешься - я с тобой! Уезжать отсюда сейчас - все равно, что бежать с поля битвы. И вообще, черт возьми (Митя ужа загорелся!), грош нам цена, если мы не положим Чукотку на лопатки!
В этих высокопарных словах - весь Митя. За ними подразумевалось многое. И то, что мы должны одолеть страх перед пургой, застругами, неизведанностью. Доказать Волковому, что самолеты могут приносить Чукотке пользу, а себе - что справимся и с вокзальным нашим бытом. На меня это произвело впечатление, но Митя добавил решающий аргумент:
- В нас поверили хорошие люди, когда нам было очень плохо, когда мы усомнились сами в себе. Помнишь, что говорили Янсон и Щетинин в "Снежном"? Соглашайся!
Так было принято решение, определившее нашу судьбу. Благодаря ему мы стали профессиональными полярниками и сделали то, чем можем гордиться,
Конкин принял мое решение, как будто знал о нем заранее.
- А я тебе сюрприз приготовил! Переговорил с Драневичем (базовый механик) и с Мишей Маловым (бортрадист Быкова) - они согласились остаться с тобой.
- А если бы я не согласился?
- Это значило бы, что я старый дурак и ничего не понимаю в людях. - И перевел разговор в деловую плоскость. - Пока я на базе, ты спокойно заканчивай работу на Зяблова, здесь не задерживайся. Но одно дело надо сделать сегодня - освоить МБР-2 {9}. Погода хорошая, и Быков тебя выпустит, а Островенко пусть принимает машину у Румянцева.
Летчики, летающие на морских машинах, казались мне людьми более высокой "пробы". Практика показала, что не все сухопутные летчики способны овладеть спецификой гидроавиации. Я опасался стать одним из них. Но эти страхи оказались беспочвенными. Три провозных полета Николай Быков посчитал достаточными, а после пяти самостоятельных поздравил с крещением в морские летчики,
При такой же мощности мотора в 600 лошадиных сил, как и на Р-5, в своей пассажирской кабине МБР-2 мог поднять восемь-десять человек, кроме экипажа.
Этот гидросамолет сыграл важную роль в подготовке кадров морских летчиков в нашей стране и дожил до 1942 года.
О "ЯБЛОКАХ РАЗДОРА"
По совету Конкина, давая согласие Шевелеву, я обговорил увеличение штата на трех мотористов и на должность прачки-уборщицы. С мотористами вопрос решился просто. На эти должности я зачислил плотников из остатков бригады, достраивавшей ангар. После демобилизации из армии они завербовались на Чукотку, чтобы заработать деньги и свет повидать. Трудолюбивые, скромные ребята - Миша Кислицын, Андрей Дендерюк и Сережа Меринов - стали отличными мотористами. Они проработали в полярной авиации по два десятка лет, оставив по себе добрую память.
Проблема прачки решалась труднее, и вот почему. Вопрос о допуске женщин на отдаленные зимовки вызывал среди полярников ожесточенные споры. Противники "равноправия" преобладали даже в руководящих сферах, и для этого в прошлом имелись основания. Редкие женщины, попадавшие в Арктику, нередко становились "яблоком раздора" среди мужчин-полярников.
С 1933 года, когда дело освоения Арктики сосредоточилось в Главном управлении Северного морского пути (ГУСМП), жизненная обстановка за Полярным кругом быстро и резко стала меняться к лучшему. С каждым годом увеличивалось количество зимовок, они стали ближе друг к другу, налаживалась регулярная радиосвязь, а самолеты полярной авиации разрушили изолированность даже самых отдаленных станций. Это я отношу к объективным факторам. Они возникли благодаря заботам руководства страной, поставившего освоение Заполярья в ряд важнейших задач. Но имел значение и фактор, который считаю субъективным и отношу его на счет руководителя Главсевморпути академика О. Ю. Шмидта.
Ученый с мировым именем, крупный организатор, обаятельный человек, О. Ю. Шмидт приобрел легендарную славу, оказавшись во главе потерпевших крушение челюскинцев. Молодежь стала бредить Арктикой, сюда рвались люди с заслугами и солидным положением. При организации новых зимовок конкурсу на свободные вакансии мог бы позавидовать самый популярный вуз 70-х годов. Личный авторитет Шмидта привлекал в соискатели людей образованных, интеллигентных из крупнейших центров страны. В 1935 году на полярных станциях, экспедициях, в хозяйственных учреждениях я повсеместно встречал москвичей, ленинградцев, киевлян, харьковчан и т. п.
Так вот, обстановка изменилась, а суждения о нежелательности допуска женщин в Арктику все еще существовали. Еще с дошмидтовских времен в штатах полярных станций предусматривалась должность служителя, на которого возлагалась и обязанность уборщицы. Такой служитель вместе с мужчиной-поваром делали все возможное, чтобы санитарное состояние нашей базы не было оценено выше двойки.
В начале книги я рассказал, какую роль сыграли всего три женщины в мужском коллективе совхоза "Снежное". Я надеялся, что мне, как и Шитову, удастся добиться того же. Мотивируя свою идею, я сказал Конкину:
- Евгений Михайлович! Ты меня прости, но этот год мы жили, как медведи в берлоге. Только отчасти можем оправдаться строительными недоделками, остальное на нашей мужицкой совести. Каждый считал, что год он как-нибудь промучается, а в результате довели базу до мерзкого состояния. Мне думается, без женщин из этой коросты нам не вылезти. Как ты смотришь?
- Теперь все в твоих руках. Сам делаешь - сам и отвечаешь! Считаешь нужным - хоть весь штат заполняй одними бабами!
- Ты обиделся, Евгений Михайлович?
- А что ж ты думал - я спасибо тебе скажу? Но хорошо, что ты критикуешь не за спиной. Обычно так говорят о своих предшественниках люди, которые считают, что история начинается с них... - Помолчав, он уже другим тоном продолжил: - А вообще-то ты прав, дьявол тебя разорви! Арктику надо обживать, и без этих вертихвосток не обойтись. Вот Катюхов уже едет с женой и дочкой, и ты свою Татьяну с Сережкой выписывай, пока не поздно. Как вернешься из экспедиции, бери эмбе" рушку (МБР-2) и кати в Анадырь. Среди сезонниц поищи хороших девчат - одну поваром, другую прачкой.
Прачка представлялась мне необходимой даже больше уборщицы, хотя я намеревался обе должности совместить в одной персоне. Дело в том, что хотя баня три раза в месяц являлась обязательной, но белье редко кто стирал. Его носили по два месяца до полного истлевания. Простыни на кроватях тоже не менялись. Из положения выходили следующим образом. Покупали на фактории целую штуку полотна, в которой было не меньше двадцати метров. Отворачивали от нее кусок по длине кровати и по мере загрязнения перекатывали полотно от головы в ноги. Когда вся длина "штуки" пачкалась с одной стороны, ее переворачивали на "левую" сторону. Такого куска полотна хватало как раз на всю зимовку.
Бескультурье в быту неизбежно переносится в рабочую обстановку, что в авиации пагубно. Поэтому вопрос о прачке-уборщице для моих планов был принципиальным, и Шевелев согласился с ним.
ЗАВЕТЫ КОНКИНА
С командирской должностью получил я от Конкина некоторые советы и наставления. Приведу их, как запомнил:
- Некоторые думают, что командир может творить все, что хочет. Это неверно. Он делает не то, что его левая нога желает, а что требуют интересы службы, хотя не застрахован от ошибок...
- Отряд здесь существует для того, чтобы корабли в Чукотском море больше не зимовали и - боже упаси! - не тонули, как это случилось с "Челюскиным" - Отсюда вывод: если корабль зажали льды, сам погибай, а моряков выручай...
- Когда в море делать нечего, помогай округу. Авиация перед округом в большом долгу. В условиях бездорожья люди на Чукотке живут, как на островах. В случае несчастья только самолет может быстро прийти на помощь. Установление авторитета авиации остается на твою долю...
- И наконец, еще одно и немаловажное: необходимо помочь геологам раскрыть богатства недр Чукотки. Ты и Богданов хорошо это начали, продолжай и дальше. Без авиации Анадырский хребет геологам не взять, а в нем, чует мое сердце, есть все. Я не бабка-угадка, но, помяни мое слово, придет время, когда Московское радио станет передавать сводку погоды Чукотки.
- Ну а все остальное попутно, между этими главными задачами. А этого остального тоже будет сверх головы.
И еще сказал мне Конкин такое, что я воспринял на завет старого коммуниста ленинской гвардии:
- Учти, всякое дело начинается с человека. Командир не имеет права руководствоваться личными симпатиями или антипатиями. Неспособные работать изо всех сил стремятся ладить со своими начальниками - услуживают, льстят, никогда слова поперек не скажут. Приятно, но на этот крючок нельзя попадаться. Больше всего опасайся людей без собственного мнения. Такие и дело завалят и тебя самого утопят при первой возможности. Замечаю в последние годы спрос на личную преданность. Личная преданность - первый признак карьеризма. А карьеристы - большое зло для нашей партии.
И последнее: когда будет трудно решать тот или иной вопрос, советуйся с людьми и руководствуйся здравым смыслом. Принцип здесь простой: что полезно людям, то полезно и обществу, в широком смысле, конечно. Где начинается вред или неудобство отдельным людям, там дело обязательно обернется ущербом для всех. Я почему тебе сказал: берись за базу? Потому что "текучесть рабочей силы", как выражаются газетчики, для Арктики имеет особо разрушительное значение. Люди увозят отсюда опыт, который больше нигде не нужен, а здесь он на вес золота. Значит, надо устраивать людей по-человечески. Приезжая сюда, они лишаются многого. Это надо ценить. Сильных поощрять, слабых поддерживать, чтобы человеческое тепло оказалось сильнее арктического холода.
ОСТАЛИСЬ ОДНИ
Собрав в конце августа с точек, разбросанных по Амгуэме, своих друзей-геологов в бухту Оловянную, я распрощался с ними совсем и отправился на свою базу, чтобы окунуться в непривычные для меня хозяйственные заботы командира отряда. Конкин сказал озабоченно;
- Пока я здесь, слетай-ка ты, парень, в Анадырь, подбери там девчат, а я встречу новую смену и приму снабжение. Если же вдруг не приведется нам проститься - не поминай лихом, а главное, не подведи старика - не сробей, когда дело потребует!
Мы расцеловались и, не скрою, прослезились оба. Очень многим я обязан этому старшему товарищу.
8 сентября 1936 года на летающей лодке МБР-2 я опустился в Анадырской бухте. К моему прилету Пухов и весь состав его отряда отбыл на материк. Остался только механик Берендеев для передачи новой смене своего Р-5, Н-67 и технического имущества.
- Николай Михайлович! Может, останешься с нами еще на год? Мы с Митей будем рады!
- Если зла на сердце не держите - останусь, Михаил Николаевич.
- Что ты говоришь, Николай Михайлович, какое зло?
- Ну все-таки, когда вы с Пуховым не ладили, я в стороне держался. Вам могло показаться, что я с ним заодно!
- Выбрось из головы, Николай Михайлович! И прошу как об одолжении, называй на "ты". Не могу с тобой официально!
Так я приобрел еще одного надежного соратника, чему был очень рад. Теперь нас пятеро - сила!
Большинство сезонниц рыбных промыслов после окончания путины уехали. Мне стоило труда из оставшихся подыскать желающих зимовать. Две подруги, обе Ольги, страшась, согласились. Я обещал, что приоденутся, заработают на приданое, что никто их не обидит, а если окажутся скромны и добросовестны, то заслужат и уважение. Одна из девушек, лет двадцати, крупная, сильная, взялась за поварские обязанности. Она и уговорила свою восемнадцатилетнюю, застенчивую подругу поехать прачкой-уборщицей. Видно, нелегкая жизнь в столь молодые годы вытолкнула этих сибирячек из-под Канска на сезонную работу за тридевять земель. Я дал себе слово сделать все, чтобы они не раскаялись, доверившись мне.
Решив основную задачу, я задержался бы еще, чтобы запастись свежим мясом и рыбной продукцией, но 14 сентября получил с базы взволновавшую меня радиограмму:
"АНАДЫРЬ КАМИНСКОМУ
КОНКИН УЕХАЛ ТЧК ОСТАЛИСЬ ОДНИ ТЧК ЛАГУНА ЗАМЕРЗАЕТ ТЧК ЖДЕМ ВАС ТЧК
СУРГУЧЕВ"
ЕСТЬ ТАКОЕ СЛОВО НАД0!
Я знал, что Конкин уедет, что приедут новые люди, но все это представлялось в будущем, а оно пришло вот так - сразу. Тревожно заныло сердце. "Остались одни!" Очень точные слова нашел мой новый товарищ Сургучев. Боже мой, как же легко живется, когда старший рядом! Теперь и посоветоваться не с кем. Все надо решать самому, а дела сложные и непривычные. Особенно встревожило то, что лагуна замерзает. Значит, на северном берегу началась зима. Со своей лодкой я могу застрять здесь. Надо вылетать, и немедленно!
15 сентября, ровно через год после прибытия с материка, в такой же тихий и ясный день, я стартовал с лимана. Запрос о погоде, как обычно, остался без ответа, но была надежда, что бортрадисту Малову удастся получить его в полете. Кроме экипажа, на борту находились Берендеев, радист полярки мыса Северного Радимир Медведев, застрявший на юге секретарь Чаунского райкома Наум Пугачев и две Ольги.
До залива Креста сохранялась отличная погода, но хребет оказался закрытым шапкой мощной облачности. Представьте себе дежу, через край которой перевалилось пухлое тесто. Только облачное "тесто", клубясь, переваливалось непрерывно и, опустившись до высоты 1000 метров, непостижимым образом исчезало.
Позднее я узнал, что этот процесс называется "адиабатическим" нагреванием. Воздушная масса, насыщенная водяными парами, опускаясь в более плотные слои атмосферы, сжимается и освобождает тепловую энергию, а она превращает видимый глазом водяной пар в невидимое состояние.
Добиться связи с полярной мыса Северного Малову не удалось. В погоде северного побережья ориентировало лишь сообщение из Ванкарема: "Высота облаков 50 метров, видимость два километра, температура минус три, тихо". Хотя от Ванкарема до базы двести километров, принятое сообщение давало мне важное знание: безветренная погода способствует быстрому замерзанию морской воды и возникновению тумана.
Черт возьми! Опять надо обниматься с риском! По-хорошему, надо бы сесть в бухте Оловянной и переночевать у геологов. Но за ночь, может статься, лагуна покроется льдом, и тогда самая распрекрасная погода мне будет ни к чему! Полечу - рискую, сяду у геологов - тоже рискую! Но какому-то риску надо отдать предпочтение. Проклятое "надо!"
Вспомнил прощальные слова Конкина: "Не сробей, если дело потребует!" - и решился лететь.
В этом решении выразилась не смелость, а опыт. Я уже знал некоторые особенности микроклимата в горах. В теплое время года над отдельными массивами в сплошной облачности бывают "продухи", а облачность по мере продвижения от моря постепенно приподымается. Бассейн Амгуэмы мною изучен, как собственный карман. Где бы я ни оказался, выйдя под облака, реку найду обязательно, а по ней даже "на пузе" выйду и на побережье. Ну а если мои расчеты не оправдаются - вернусь к геологам. Но расчет оказался правильным, и через час волнительных переживаний - поиска "окна" в облаках, крутого спуска "винтом", розысков реки среди хаоса сопок - я вышел в нижнее течение Амгуэмы. К счастью, тумана над побережьем не было, хотя видимость с бреющего полета не превышала километра. В знакомой местности это не пугало.
Пройдя над базой и этим дав знать о своем прилете, я сделал посадку. Лагуна с посадочной акваторией находилась в шести километрах от базы, надо набраться терпения и ждать, пока Драневич запустит трактор и прибуксирует выводные шасси. Подрулив к заберегу, я выключил мотор, а Митя бросил якорь. Без гидрокостюма на берег не перебраться, и я попросил Митю сварить кофе, чтобы в ожидании людей "отмякнуть" душой после трудного полета.
Мои пассажиры выбрались на верхнюю палубу, а попросту говоря, на плоскую спину лодки, и тут я услышал горестный плач. Увидел трогательную картину: обе Ольги, уткнувшись носами в плечи друг другу, заливались слезами:
- Мамочка родная! Да куда ж мы попали, тут и земли-то нету, вода и лед. Да что же теперь с нами будет!
Я посмотрел кругом, и самому стало муторно.
При взгляде на север глазу представлялась неширокая, припорошенная снегом галечная коса. За ней зубчатым забором громоздились торосы, выжатые на берег. Влево и вправо эта полоска земной тверди уходила в туман. Со всех других сторон нас окружала угрюмая неподвижность стынущей воды. Все это было накрыто мглой, из которой сыпался реденький снежок. Ни кустика, ни деревца, ни строения - никаких признаков жизни человека. Мертвая, безрадостная тишина. Ни плеска воды, ни шума ветра, ни птичьего крика.
Если такая картина удручает меня, что же могут думать эти материковые девчушки, первый раз в жизни поднявшиеся в небо!
Общими усилиями мы успокоили оробевших новобранцев отряда, а горячий кофе усилил теплоту нашего к ним внимания.
В сумерки пришел трактор, облепленный людьми, с выводными шасси на буксире. Дендерюк и Кислицин, в гидрокостюмах, вошли в воду, навесили на самолет колеса, и вскоре он стоял на берегу в полном порядке. С любовью я смотрел на него, как на живое существо, выручившее в трудную минуту. "Теперь отдыхай, друг, до следующего лета!"
Сургучовым назвался могучей комплекции парень с открытой, располагающей улыбкой на краснощеком лице. Понравились мне и другие новички, которых я рассмотрел уже в доме за ужином. Подумалось: надо, чтобы и я им понравился, тогда мы одолеем все!
НОЧНЫЕ ТРЕВОГИ
Не знаю, кто как вступает в свою командирскую должность. У меня она началась с размышлений, которые долго не давали уснуть, несмотря на усталость.
В роли подчиненного я болезненно переносил действительные или кажущиеся несправедливости своих начальников. Теперь я сам начальник, и мои действия тоже кого-то могут унизить. Как избежать этого?
Конкин сказал мудрые слова; "Всякое дело начинается с человека!" То есть зависит от его работоспособности, энтузиазма и даже настроения. Перед умственным взором проходили примеры руководства Гроховского, Шитова, Швецова, Конкина, Зяблова. У каждого из них доминировало что-то главное. Отвага, убежденность, справедливость, демократичность, увлеченность. Все эти качества - слагаемые искусства руководить людьми. Как мне овладеть этим искусством? С чего начать, чтобы завоевать авторитет?
Вспоминаю, что вызывало у меня доверие к своим командирам. Когда они советовались и убеждали, а не распоряжались, как бесчувственной пешкой. Но значит ли это, что прежде, чем приказать, надо посоветоваться? Нет, конечно! Это абсурд! Но, с другой стороны, нельзя превращать подчиненных в слепых исполнителей административной воли. Противоречие? Да! В том-то и состоит искусство, чтобы добиться единства этих противоположностей, Нельзя руководить, не прислушиваясь, не советуясь с людьми, не убеждая их, иначе обязательно наделаешь ошибок. Наверное, надо начинать с общего собрания. Надо создать атмосферу товарищеского единомыслия, а когда люди будут знать задачу, убедятся в ее необходимости, тогда можно и приказывать!
Нас всего восемнадцать! Меньше, чем на соседней-полярной станции. Но значимость того, что мы должны делать, во много раз больше. И не только для Чукотки. Если по нашей вине станут зимовать во льдах корабли - пострадает вся держава. Значит, сила не в количестве!
Но и а коллективе не все равны по своей роли в деле. В нашем "оркестре" солистами являются летчики. Их настроение определяет все. Сургучев и Катюхов уже зимовали здесь с отрядом Павленко. Они первыми поднимались в здешнее небо, и я заглазно уважал их за это. Но какие у них характеры, привычки? Может, они самоуверенные задаваки и не захотят признать во мне старшего? Штурмана Морозова и бортмеханика Мохова рекомендовал сам Шевелев. Они - типичные "люди воздуха" и ничего не желали делать на земле. А если что и делали, то из-под палки. Была у Конкина бамбуковая тросточка, которой он грозился, а порой и вытягивал пониже спины лентяев. Возраст, заслуги и личные качества позволяли Конкину и такую форму обращения. На него не обижались и относились как к отцу, которому это позволительно.
Для меня такой метод исключался. В моем распоряжении только убедительные аргументы и личный пример. А смогут ли мои аргументы пробудить у летчиков охоту делать то, что они никогда не делали на материке?
В силу своей малочисленности и сложившегося представления об исключительности летной профессии-летчики того времени, по нашему с Митей определению, были аристократами. Было много людей, которые делали всякую черную работу - мыли и заправляли машины, заботились о них на аэродроме и т. п.
Мне предстояло настроить людей на другую волну. Все должны знать, что, если мы сами чего-то не сделаем, никто за нас этого не сделает. А раз так, то нам нужно проконопатить дом, поправить печи, очистить базу от грязи и основательно, по-хозяйски подготовиться к зиме.
ЕСЛИ САМИ НЕ СДЕЛАЕМ, ТО КТО ЖЕ?
Утром состоялось собрание. Ничего не утаивая, я рассказал, какой ценой достался нам год жизни на Чукотке, рассказал о драматической судьбе экипажа Волобуева. Подчеркнул, что округ пользы от нас еще не видел, а одна из главных задач отряда - помогать жизни местных людей. Сказав в заключение, что успех зависит от каждого вплоть до повара, я призвал к созданию на базе условий для хорошей и дружной жизни.
Первым выступил базовый механик Михаил Францевич Драневич:
- Сейчас еще не зима, а в нашем доме гуляет ветер, Если мы не заткнем все дыры, то будем мерзнуть, как и в прошлую зиму. Для успешной работы необходимо построить балок-мастерскую при ангаре, пока не запуржило. У нас один хозяйственный рабочий, а остальные, если не считать повара и уборщицу, летно-технический состав. На зимовке все должны быть равны, иначе Арктику не завоюешь!
- Не мастер я выступать, в мой прежний командир и вовсе приучил меня помалкивать, - поднялся со своего места Берендеев. - Но не могу не добавить к тому, кто сказал Михаил Францевич. Увидев "порядки" на этой базе, можно подумать, что люди бежали от землетрясения. Между домами всякие отбросы, у крыльца помойка. Тут и разбитая бочка с квашеной капустой, и старый матрас, и рваные ватники. В таких условиях жить по-человечески нельзя, и никто за нас этого безобразия не ликвидирует!
Митя Островенко завелся "с первого оборота", яростно жестикулируя своими кулачищами.
- Это что же получается? Одни узнают, почем здесь фунт лиха, и уезжают, а мы узнавай все сначала! Мы остались здесь на второй год не потому, что нам здесь очень нравится. Скорее наоборот. Я попал сюда в марте и поразился: как же так можно? В доме чуть ли не круглые сутки топятся печи, а люди спят в верхней одежде. В стенах щели, и в комнаты надувает сугробы. Не раздеваются от бани до бани. В столовую ходят в комбинезонах и шапках, пока обедают, иней примораживает тарелки к столу. Мы должны жить иначе, и дом сделать теплым, и мастерскую построить, и уничтожить то безобразие, о котором говорил Николай Михайлович!
Пока Митя произносил свой страстный монолог, я всматривался в лица. В таком маленьком сообществе даже один человек может, как говорится, испортить обедню. Кто им окажется? Прилетевшие вчера девчушки, две Ольги, смотрят испуганно, жмутся друг к другу. Им все непривычно и страшно. Сургучев перебрасывается взглядами с Морозовым и чему-то усмехается. Наверное, Митиной пылкости. Павел Стрежнев, новый завхоз, спокоен и доброжелателен. Мохов глядит на оратора чересчур серьезными глазами. О чем он думает? На лице Катюхова сознание собственного достоинства, слушает так, будто хочет возразить. Вот скажет сейчас, как сказал бы Быков: "Я приехал сюда летать, а не дворником или плотником работать - и все!" Ничего с ним не сделаешь. Но Катюхов сказал другое:
- Арктика нам немного знакома. Дама серьезная, и шутить с ней не следует. Агитировать нас не надо, белоручками не будем. Я думаю так. Верно, Володя?
- Мы работы не боимся - был бы харч! - шутливой поговоркой отозвался на слова Катюхова Сургучев. - У меня аж руки зачесались - где эти трудности, которыми нас тут пугают?
И Мохов высказался с места репликой Сургучеву;
- Шестнадцать лет по этому делу у Зингера работал, мне не привыкать! - Его серьезное лицо осветилось неожиданной улыбкой. Улыбался и Морозов, сочувственно глядя на приехавших с ним новичков. И я почувствовал, что зря опасался этих ребят.
И еще подумал: все, что я сейчас скажу в виде приказа, эти люди приняли бы к исполнению и без собрания. Но как хорошо, что оно состоялось. Они наэлектризованы сейчас общностью порыва и собственными словами-обязательствами. Какая же это сила - коллектив. И, поняв, что ситуация слов не требует, я перешел к распоряжениям:
- Работы в ангаре и у самолетов временно прекращаем. Всеми силами готовим базу к зиме. Бригаде Островенко с трактором перевозить имущество с места разгрузки парохода. Кислицину и Дендерюку готовить место и материал для постройки мастерской. Стрежневу с Мериновым заняться внутренним благоустройством дома: подгонкой дверей, уплотнением окон и т. п. На вас, Дуся, - обратился я к жене Катюхова, - возлагаю надежды, что вместе с девчатами займетесь чистотой и уютом нашего жилища. А мы, летчики, выполним задачу "особого назначения". Пусть каждый на своем участке сделает все, что сможет, без нянек и погонялок. Все, товарищи! По работам!
Наглядным символом старого быта, о котором говорил Берендеев и который требовалось сокрушить, явилась наша зимняя уборная. Оставленная в наследство старой сменой, она служила немалым укором людской чистоплотности. Я мог бы приказать хозяйственному рабочему привести ее в надлежащий вид, это и входило в его обязанности, но меня интересовал не практический результат этой акции, а предполагаемый сдвиг в психологии зимовщиков. Поэтому еще с вечера задумал самую неприятную работу провести самому, вместе с летчиками.
Когда все разошлись, я остался сидеть на месте. Летчики смотрят выжидательно, а я не решаюсь назвать задачу "особого назначения". Наконец говорю, обращаясь к Катюхову, который показался мне лидером новой смены.
- Георгий Иванович! Вы командир отряда. Вы еще никого не знаете, и вас тоже видят первый день, У вас нет командирского опыта, но есть здравый смысл. Вы приняли запущенное хозяйство, и мне интересно: с чего бы вы начали? Что сочли бы главным?
Катюхов встал; серьезный и спокойный. Не желая, чтобы он стоял передо мной, встал и я. Недоумевая, поднялся и Сургучев. Катюхов улыбнулся, на щеках ямочки, в глазах смешинка:
- Я начал бы с организации на базе порядка.
- Каким образом?
- С очистки уборной и двора! Что это? Всерьез или...
- А вы, Владимир Михайлович, с чего бы чали вы?
- С того же, что сказал Жора!
- Почему?
- Угадываю ваше желание! Чувствую, что сейчас задохнусь от волнения. Стало жарко. Не смею верить, что это всерьез.
- Не похожи вы, Володя, на жертву чужих желаний!
- Не темните, Михаил Николаевич! Только идиот не понял бы, о чем вы все здесь говорили. Нас агитировать не нужно. Посмотрите на эти руки? - он раскрыл ладони величиной с детскую лопатку. - Бухта Провидения нас научила кое-чему.
Приходилось ли вам, читатель, падать, толкая дверь, которую вы считали туго закрытой? Все происшедшее было радостным открытием незапертой двери. И, наверное, мои нервы стали ни к черту. В горле запершило, а глаза защипало. Нет надобности передавать дальнейшие подробности.
Через час уборная блестела чистотой, и мы занялись двором. Подошел трактор с первой кладью, его сопровождал штурман Морозов. С усмешливым любопытством подошел к нам, орудующим ломами и кирками. Сургучев распрямился, смахивая пот со лба, сказал:
- Отойди, Дима, поле битвы не место для посторонних!
Приведенный эпизод не образец для подражания. В нем важна не форма, а сама суть поиска взаимопонимания. В тот момент только максимальное напряжение сил каждого могло изменить к лучшему нашу жизненную обстановку. Личный пример товарищеского равенства, поданный наиболее авторитетными членами коллектива, оказался убедительнее слов. Описанный факт стал началом традиции, которую я выразил бы словами: "Кто больше может - тот больше должен!" С великой благодарностью и уважением я вспоминаю полярных летчиков Георгия Катюхова и Владимира Сур-гучева, мужественных моих товарищей, основателей замечательной традиции зимовки 1936/37 года.
ИСПЫТАНИЕ ОТВЕТСТВЕННОСТИ
Дней через десять, в конце сентября, в наладившийся трудовой ритм ворвалась внезапность. Поступила срочная радиограмма.
"С БОРТА "ЛИТКЕ" МЫС СЕВЕРНЫЙ КАМИНСКОМУ ПРОШУ СООБЩИТЬ ВАШИ ВОЗМОЖНОСТИ ПРОИЗВЕСТИ ЛЕДОВУЮ РАЗВЕДКУ ПРОЛИВА ЛОНГА ДЛЯ ПРОВОДКИ КАРАВАНА ТЧК ШМИДТ"
Вот это новость! Где-то рядом караван, да непростой, если с ним сам начальник Главсевморпути! Как же так? Мы давно распрощались с последним пароходом и считали, что морская навигация закончилась. Море до пределов видимости покрыто десятибалльным льдом, а самолеты стоят в том состоянии, в каком их оставили Быков и Богданов. На самолете Быкова надо менять мотор, что-то не ладится с мотором и другой машины. Недоумевая, наивно полагая, что с молодого командира не взыщут, я ответил так, как и было в действительности:
"ЛИТКЕ ШМИДТУ МЕСТОНАХОЖДЕНИЮ
О ЛЕДОВОЙ НЕ ПРЕДУПРЕЖДЕН ТЧК РАСПОЛАГАЮ ОДНИМ САМОЛЕТОМ Р-5 ЗПТ КОТОРОМ ТРЕБУЕТСЯ УСТРАНИТЬ ТРЯСКУ МОТОРА ТЧК СООБЩИТЕ КОГДА НУЖНА РАЗВЕДКА ГДЕ НАХОДИТЕСЬ ТЧК КАМИНСКИЙ"
Ночью нарочный полярной станции доставил "молнию":
"ПРАВИТЕЛЬСТВЕННАЯ СЕВЕРНЫЙ КАМИНСКОМУ УДИВЛЕН ВАШЕЙ НЕПОДГОТОВЛЕННОСТЬЮ ТЧК ПОДХОЖУ ШЕЛАГСКОМУ ЗПТ ОБСТАНОВКА ТЯЖЕЛАЯ ТЧК ТРЕБУЮ НЕМЕДЛЕННОЙ РАЗВЕДКИ ПРОЛИВА ТЧК ШМИДТ"
"Вот оно, начинается!" - подумал я, в который раз перечитывая "фитиль", заключенный в первой фразе. Бужу механиков и мотористов, даю задание: найти причину и устранить тряску мотора на Н-44, Мохову проверить бортовую станцию, а Морозову - штурманское снаряжение, обоим готовиться к полету со мной. После нашего отлета Драневичу с мотористами начать смену мотора на Н-42.
Утро, слава богу, начиналось без тумана. Низкие с разрывами облака бежали по небу. Свежий ветер обещал изрядную болтанку, но видимость оказалась уте- Д шительной, не менее десяти километров. Драневич доложил, что найти причину тряски мотора не удалось, и я задумался: как поступать?
Летать только на исправной матчасти - мой священный долг. Но проводить корабли - долг не менее важный. Случись что, я окажусь виновным дважды. Да и с жизнью расставаться - это не в карты проиграть!
У самолета собирается консилиум: старший механик Драневич, Островенко, Мохов, Морозов, мотористы. Слушаем мотор на разных оборотах. Мнения авторитетов разделились. Драневич предлагает разобрать клапанный механизм и снять карбюраторы, чтобы найти причину и устранить тряску. Митя считает, что лететь можно. Мохов и Морозов положились на меня. После некоторых колебаний я решил поступать по завету Конкина: "Когда кораблям в море туго, сам погибай, а моряков выручай!"
В первый час полета вместе с трясущимся мотором тряслась и моя авиационная душа. Казалось, что мотор откажет в ближайшую минуту. Однако он продолжал исправно крутить винт, и постепенно страх стал исчезать. Мохов, работавший за радиста, сообщил, что имеет связь с береговыми станциями, за нами следят. От этого возникло ощущение азартной легкости; ведь я делаю нужное дело на глазах у людей! Если даже мотор откажет, все будут знать, что мы погибли не по , глупости, а выполняя свой долг.
В первый раз я летел с новыми товарищами и ис- пытывал удовлетворение от их отношения к полету. Оба сосредоточенно выполняли свои обязанности, как будто не было ни тряски, ни болтанки, ни близкого и гибельного соседства льдов под нами.
Кромку сплоченного льда на границе открытого моря мы обнаружили в ста километрах от берега. Широкая полынья проходила южнее острова Врангеля, и от его западной оконечности сворачивала к югу. От мыса Биллингса полынья шла вдоль берега до самой Чаунской губы. Конечно, это выяснилось не сразу, а после четырех часов хождения галсами, курсы которых мне выдавал штурман Морозов.
Никто не учил меня ледовой разведке, но собственный здравый смысл подсказывал, что корабли пройдут, и я радовался тому, что видели мои глаза. Когда картина состояния льдов по пути каравана прояснилась, я, зажав в коленях ручку управления рулями, как умел, нацарапал донесение Шмидту. Вскоре Мохов сообщил, что донесение принято, и на горизонте показался дым.
На траверзе Чаунской губы среди льдов кильватерной колонной шли пять кораблей. Во главе, не жалея дыма, двигался ледокол "Красин", за ним, как я догадался, - "Литке" и два узкотелых боевых корабля, Колонну замыкал какой-то грузовоз.
Так вот почему появился начальник Главсевморпути у берегов Чукотки! Он лично возглавил первую, потому особо ответственную, проводку военных кораблей.
Я снизился, приветствуя отважный караван глубоким виражом. Белые султаны пара показали, что гудками ответно приветствуют и нас...
Чувство гордости охватило меня.
Это была гордость за причастность к осуществлению великой мечты человечества о Северном морском пути. Он уже работает, по нему идут боевые корабли, необходимые Дальнему Востоку моей Отчизны! Сотни, а может, и тысячи гражданских моряков, вся система береговой службы; радисты, метеорологи, гидрологи- несли бессонную вахту, чтобы эти корабли прошли. Где-то на западе другие летчики разведывали дорогу для них, и всю эту гигантскую работу замыкает мой полет здесь, на Чукотке. Я стал как бы глазами капитанов и видел конец их трудного пути среди льдов. Если бы я не смог выполнить эту разведку, капитаны все равно вели бы свои корабли вперед. Но шли бы вслепую и волнуясь. Вероятно, они не решились бы повернуть на север, к Врангелю, где только и возможно выйти на чистую воду. А сейчас они знают это и пойдут спокойно. Впервые так явственно я ощутил свою полезность важному государственному делу...
Осмотрелся, чтобы запечатлеть исторический для меня момент. Облачное, серое небо, аспидно-черная вода, белые льды. На южном горизонте в коричневой дымке едва виднеются берега. Пустыня! И через нее идет караван. Над ним кружится самолет. Еще никогда самолеты не летали над льдами коварного Чукотского моря столь поздней порой.
Год назад мне и не мечталось стать помощником самого Шмидта. А он и понятия не имел о моем существовании. Полсуток не прошло, как он думал обо мне, вероятно, с презрением, а сейчас видит над собой, за пятьсот километров от места вылета. Задержись я всего на один день, и что бы сталось с авторитетом нашего отряда?
Через семь часов полета, измученный бессонной ночью и долгим нервным напряжением, но довольный, я посадил свой самолет на рыхлую гальку у полярной станции мыса Биллингса. Дотянуть до базы не хватало ни светлого времени, ни горючего. С нежностью я оглядел столь же усталых товарищей. Поздравил и поблагодарил их, предложил отдыхать, не теряя ни минуты. Завтра нам предстоял такой же трудный день.
Утром Борис Карышев, начальник станции, и Андрей Владимиров, ее радист, вручили мне следующую депешу:
"С БОРТА "ЛИТКЕ" КАМИНСКОМУ МЕСТОНАХОЖДЕНИЮ ВПЕРВЫЕ НА ЧУКОТКЕ ВЫПОЛНЕНА РАЗВЕДКА ТАКОГО МАСШТАБА И ЗНАЧЕНИЯ ТЧК КАРАВАН ВЫШЕЛ ЧИСТУЮ ВОДУ ВАШИ УСЛУГИ БОЛЬШЕ НЕ НУЖНЫ ТЧК БЛАГОДАРЮ ПРЕКРАСНО ВЫПОЛНЕННОЕ ЗАДАНИЕ ЗПТ ЖЕЛАЮ СЧАСТЛИВОЙ ЗИМОВКИ ТЧК ШМИДТ"
Прочитав депешу Шмидта, вначале я расстроился. Вроде бы чего-то недоделал. Но сразу же все затмила неожиданная мысль, и я подумал: что произошло? Ведь всего две недели назад в Анадыре я горевал, что уехал Конкин, мне стало страшно от слов: "Остались одни!" За это время я решился и выполнил сложныи перелет на гидросамолете через горы. Потом удалось еще более трудное - найти контакт и увлечь за собои новых зимовщиков. А вот теперь и совсем неожиданное. Всего сутки назад я трепетал перед тем, к чему и вовсе не был готов, а оно оказалось мне по силам! Что изменилось? Почему все казавшееся почти неодолимым, вроде бы решилось само собой? И вспомнились мне слова первого учителя - Гроховского: "Это очень нужно нашей Родине! Помните об этом, и вам не будет страшно в минуту опасности!" Значит, не во мне суть, но в том деле, которое поднимает человека над страхом, заставляет его принимать и осуществлять нужные решения.
Так началась вторая зимовка.
Содержание - Дальше
