АВИАБИБЛИОТЕКА: МОЛОДЧИЙ А.И. САМОЛЕТ УХОДИТ В НОЧЬ

АЭРОДРОМНЫЕ БУДНИ ВОЙНЫ

1 февраля 1942 года. В авиации случается иногда такое, что не только несведущий человек, но и опытный летчик ахнет. Правда, мы уже ко многому привыкли. Но тут произошло в нашем полку событие и вовсе невероятное, о нем после много говорили.

Первым, как обычно, когда мы зарулили после задания, с новостями встречал нас Барчук. Коля настолько был взволнован, что рассказ у него не получался, одни восклицания.

- Говори толком, - не выдержал Панфилов. - Твердишь одно - Гречишкин да Гречишкин. Что с ним?

А произошло следующее. Экипаж дальнего бомбардировщика во главе с летчиком старшим лейтенантом Василием Гречишкиным, успешно выполнив боевую задачу, возвращался на свою базу. Успешно-то успешно, но все же в самолет угодил зенитный снаряд, нанесший значительные повреждения. Но, тем не менее, солидный боевой опыт, знание возможностей самолета и отличная техника пилотирования позволили экипажу благополучно долететь до Линии фронта. Верилось, самое опасное в этом боевом полете уже позади. Уже, считай, дома, до аэродрома рукой подать. Бомбардировщик шел на восток, там уже светало. А на западе"- черным-черно. Этим-то и воспользовался враг. Немецкий истребитель незаметно зашел для атаки с темной, непроглядываемой стороны. Длинная очередь снарядов и пуль насквозь прошила бомбардировщик. Казалось, все кончено. Но машина, удерживаемая неимоверными усилиями отличного летчика, еще некоторое время летела дальше. Правда, двигатели работали с большими перебоями, обшивка разорвана. Самолет все терял и терял высоту.

- Будем тянуть до последнего, - сказал Гречишкин. "Когда не останется никаких надежд, посажу самолет на первой попавшейся подходящей площадке", - решил про себя летчик.

Но с каждой минутой управлять самолетом становилось все труднее. Вскоре он стал почти непослушным, летчик с трудом удерживал его в полете. Осталось одно -- экипажу выброситься на парашютах. И командир отдал такой приказ.

Все покинули самолет. Прыгали с небольшой высоты, почти одновременно. Это обеспечило приземление недалеко друг от друга. Штурман лейтенант Приходченко, воздушный стрелок сержант Дуденков, воздушный радист сержант Бозалевский собрались быстро. А где же командир? Решили идти в сторону упавшего самолета. Это правило никем не писано, но cтрого выполнялось, когда экипаж покидал самолет с парашютами на своей территории. Тщательный осмотр местности и остатков упавшего самолета никаких результатов не дал - летчика Василия Гречишкина нигде не было. Весь день искал экипаж исчезнувшего командира, и только к концу дня вездесущие мальчишки принесли известие:

нашли, жив летчик! Василия Гречишкина извлекли из ямы, заваленной соломой и снегом. У командира не раскрылся парашют. Летчик был без сознания. В таком состоянии и увезли его в госпиталь.

Медики долго боролись за жизнь летчика, упавшего с небес. И спасли его. Старший лейтенант Василий Гречишкин не только остался жив, но еще долго летал, став впоследствии видным летчиком-испытателем.

- Вот уж точно знал, где упадет, - шутили в полку. - Соломки подстелил...

В эти же дни из соседнего, 752-го полка нашей дивизии пришла весть еще более удивительная. Экипаж Жугана, отбомбившись, шел домой. Недалеко от линии фронта налетели "мессеры". Машина была повреждена, стала неуправляемой. Выход один: прыгать! На высоте семь тысяч метров все покинули самолет. Прыгнул и штурман старший лейтенант Иван Михайлович Чиссов. Тугие морозные струи воздуха резанули по лицу. Только хотел дернуть кольцо, как заметил, что за ним погнался "мессер".

"Расстреляет в воздухе, сволочь!" - подумал штурман, решив идти затяжным. И потерял сознание...

Все остальное наблюдали кавалеристы генерала П. А. Белова. Они видели, как с неба камнем летел наш авиатор, как он неподалеку упал. Кавалеристы поспешили к месту падения. С трудом отыскали летчика в глубоком овраге. И самое невероятное, что штурман старший лейтенант Чиссов был жив! Он упал под углом на склон оврага, катился по нему со скольжением, пока не увяз в снегу. И остался жив.

Вот такие удивительные случаи!

У нас же в экипаже все шло своим чередом. 10 февраля 1942 года меня и Куликова вызвал к себе командир полка.

- В тылу у немцев, - сказал подполковник Микрюков, - начали активно действовать партизаны. Против одного из отрядов брошены крупные силы карателей. Надо помочь товарищам ..

Он подошел к столу с картой.

- Полетите вот сюда, - Микрюков указал карандашом кружочек, обозначающий район, - в составе эскадрильи. Ваша задача: нанести по фашистам удар и дать возможность партизанам выйти из окружения.

Это уже приказ. Кстати, новый командир полка обладал оригинальной манерой приказывать: начинал говорить спокойно, словно советуясь, постепенно и как-то незаметно облачая разговор в приказную форму. Первое время мы просто терялись, слушая его: никак не определим, где у него кончается беседа и где начинается приказ. Потом привыкли.

Мы обсудили все детали предстоящего полета.

- Учтите, - говорил Микрюков, - партизаны обозначат свой передний край ракетами и черными полотнищами: черное хорошо выделяется на снегу. Так условились в штабах. Не перепутайте, малейшая ошибка - и можно ударить по своим. - И после секундной паузы:

- Вылетать во второй половине ночи.

- Кроме бомб, захватите еще один груз. Вот этот... - Присутствовавший при разговоре Дакаленко протянул мне рыжеватый лист плотной бумаги.

"К гражданам временно оккупированной советской территории", - прочитал я набранный крупным шрифтом заголовок и быстро пробежал глазами по всему тексту листовки. В ней говорилось, что наши войска ведут борьбу с врагом, отстаивая каждую пядь родной земли, и что гитлеровцы несут огромные потери в живой силе и технике. Листовка подробно рассказывала о разгроме немецких захватчиков под Москвой, призывала население не верить фашистской лжи, подниматься на всеобщую битву с врагом и заканчивалась словами: "Где бы ты ни был, советский человек, не забывай, что ты - воин, патриот. Родина надеется на тебя и говорит: убей врага!"

- Помощь с воздуха нашим партизанам, - сказал Дакаленко, - ясно, не имеет цены, но и листовка - тоже. Она поднимет дух людей, им так нужна сейчас правда о положении дел в стране. Она укрепит веру, умножит силы в борьбе.

Ми знали это. Советским людям, находившимся на занятой врагом территории, как воздух необходимы ободряющие слова Родины. И мы с радостью понесем их, как весть о неминуемой нашей победе.

...Была глубокая ночь, когда мы пришли на аэродром. Предстоящее задание можно успешно выполнить только днем, ведь надо отчетливо видеть передний край, чтобы не нанести ошибочно удар по своим. Поэтому решили затемно перелететь фронт, чтобы легче было обойти опасные места, и с восходом солнца неожиданно обрушиться на головы фашистов.

И вот мы в воздухе.

- Нам, летчикам, раньше других приходится встречать рассветы и видеть солнце, - сказал однажды Леша Гаранин.

Это точно. Вот сейчас: внизу, под крылом самолета, - темно, а сзади, на далеком горизонте, - светлая полоска, словно отделяющая небо от земли. Полоска становится все шире я шире, багровеет, и в ее рубиновой купели показывается кусочек солнца. Кажется, оно выплывает из-под земли и, будто сонный ребенок, покачивается на дымчатой перине горизонта, посылая всему миру свой утренний привет. А на земле, под нами, все еще темно - там пока- ничего не видно. Жаль только, что любоваться этим красивым зрелищем нам обычно бывает некогда.

Мы летим во вражеский тыл. Там партизаны ведут бой. Им нужна помощь. И все наши мысли - с ними, с народными мстителями, находящимися во вражеском кольце.

Начинался день - жгуче-морозный, но солнечный. Внизу, укрытая белыми снегами, лежала родная земля. Иногда среди этого лесистого края чернели большие прогалины с мелкими и крупными населенными пунктами - оккупированные врагом города и села. Прогалины соединялись между собой просеками - очевидно, дорогами.

- Где-то уже недалеко, - говорит штурман. Снижаемся над одной из прогалин - и в сердце закипает злость: под нами не населенный пункт, а одни руины.

- Прошли каратели, - выдавливает из себя Куликов. - Звери!..

И вдруг мы увидели бой. Снарядные взрывы явственно различались с пятисотметровой высоты. Немцы с пушками и, кажется, с несколькими танками, окрашенными в белый цвет, сжимали кольцо окружения. Партизаны заняли круговую оборону.

Делаем разворот, ищем условные обозначения.

- Есть! Вижу! - раздался голос Куликова. В небо летят условные ракеты. В различных местах леса на снегу появляются черные полотнища. Быстро определяем линию боевого соприкосновения сторон и сбрасываем бомбы. Делаем второй заход, третий... Даю команду стрелкам и через несколько секунд ощущаю знакомую вибрацию - заработали пулеметы. Выискиваем цель, и машина снова стремительно несется к земле. Мой маневр повторяют другие летчики.

- Врежешься в землю, черт! - предупредил Куликов. - Ты что?! Мы с тобой бомбардировщики, а не штурмовики.

- Ничего! - отвечаю штурману. - Бить так бить! Наверняка!

Развернувшись над лесом, ложимся на обратный курс. Кажется, мы нанесли фашистам большой урон и пробили брешь в их кольце. А в конце сбросили партизанам листовки и продукты.

По дороге домой нас обстреляли истребители. Тройка "мессершмиттов" бросилась было в атаку, выпустила по нескольку длинных очередей и внезапно отстала: очевидно, у них кончились боеприпасы. Мы разомкнули строй и стали набирать высоту, маскируясь в облаках. Я шел замыкающим и приземлился на аэродроме последним. Подрулил к стоянке, заметил необычное движение у самолета Гаранина. Там стояла санитарная машина, кого-то несли на носилках.

- Майоров ранен, - доложил Коля Барчук. Оказалось, короткий налет немецких истребителей все-таки не прошел бесследно: в ногу был тяжело ранен штурман Гаранина старший лейтенант Майоров. Он мужественно перенес ранение, даже не сказал об этом командиру корабля, чтобы не отвлекать его от работы. Майоров знал, что медицинской помощи в воздухе ему никто не окажет, так как в штурманскую кабину во время полета пробраться невозможно, к тому же летчик не может ни на минуту бросить штурвал, поскольку на самолетах тогда не было автопилотов. Так и истекал кровью Леша Майоров, пока не потерял сознание. Гаранин обратил внимание на неподвижно и как-то неестественно сидящего штурмана уже над аэродромом.

- Леша, почему молчишь? Майоров! Майоров! Тот не отвечал.

И только совершив посадку, Гаранин понял, в чем дело. Штурмана отправили в госпиталь в бессознательном состоянии.

...18 февраля 1942 года. День сегодня необычный. Хотя, в общем-то, со стороны и не заметишь ничего такого особенного, что отличало бы его от всех предыдущих. Аэродром живет полнокровной боевой жизнью. А что это такое - понятно: днем и ночью самолеты поднимаются в небо и уходят на запад. Через некоторое время возвращаются. Техники, механики, оружейники осматривают их, ремонтируют, заправляют горючим, подвешивают бомбы, и машины снова идут на запад.

До чего же неутомимым тружеником был наш эскадрильный инженер капитан технической службы Редько! И когда он только спал! Казалось, дни и ночи пропадает на аэродроме возле машин: и тех, что готовят к вылету, и тех, которые находятся на длительном "излечении". Трудно было представить эскадрилью без капитана. Казалось, вокруг него и вся боевая работа вертится. От него самолеты уходят на задание и к нему возвращаются. Неспроста его не только технический состав, но и летчики отцом эскадрильи считали. Как-то узнал он, что его отцом величают, сделал возмущенный вид:

- Какой же я отец! Больше мать: и то достань, и это, одень, накорми, да еще и благословенье дай.

Однажды при снаряжении самолета к очередному боевому вылету произошло самовоспламенение пиропатрона. При этом пострадал капитан Редько.

- Немедленно в госпиталь, - делая перевязку, распорядился полковой врач капитан Гаврилов.

- Толя, ты что - в своем уме?! - попытался было личным знакомством и равенством в звании придавить Редько, но не тут-то было.

Врач не сдавался:

- В госпиталь - и никаких разговоров.

Редько промолчал. А когда Гаврилов закончил перевязку, заявил:

- Вы мне не командир, товарищ капитан медицинской службы. У меня есть командир эскадрильи. Спасибо за перевязку. Я ухожу в подразделение. До свидания, товарищ капитан медицинской службы.

Но как ни торопился Редько в эскадрилью, главмедик полка прибыл в подразделение почти одновременно" с ним и не позволил беглецу удрать из санчасти.

- Необходимо немедленно госпитализировать, - металлическим голосом заявил он, надевая очки.

Я тогда исполнял обязанности комэска. Не любил вот таких конфликтных ситуаций среди своих людей, терялся, проявлял неуверенность.

- Коль надо, так надо, - только и сказал.

- Вам ясно, товарищ капитан технической службы? - Голос Гаврилова зазвучал торжественно: - Выполняйте приказ командира эскадрильи: немедленно в госпиталь!

Редько капитулировал.

- Да я-то что? Если надо - так надо, - начал было оправдываться. - Оторванные-то пальцы ведь не вырастут, - горько пошутил он.

- А если гангрена?! А если кисть ампутируют? Руку отрежут? - Хватка у врача была железной.

- Хорошо, хорошо. Берите... - сказал Редько и поплелся за Гавриловым. - Я же тебя, Толя, как человека просил...

- Я не человек - я врач, - отрезал Гаврилов. Мое приказание о госпитализации было выполнено. Но ровно через сутки мне доложили, что наш инженер эскадрильи из госпиталя сбежал и уже на аэродроме - руководит подготовкой и ремонтом самолетов. Снова отправить в госпиталь? Так он опять сбежит оттуда. И еще раз уйдет, если отправлю. Ладно уж, постараюсь сегодня с ним как-нибудь не встречаться... Но не вышло. Под вечер нос к носу столкнулись.

- Разрешите доложить, - начал было Редько.

- Что-то поздно собрались докладывать. Уже полдня в эскадрилье.

- Так дела ж все... А в госпитале, смотрите, какую перевязку сделали - залюбуешься. - Потом посмотрел на меня добрыми глазами и повторил свою шутку; - А коль пальцы оторвало, так уже не вырастут...

...Уходили. Бомбили. И обычным стало ждать сообщений о результатах своей работы в тылу врага. Казалось бы, далеко улетаешь от линии фронта, от тех мест, где войска и командиры могут следить за твоими действиями, и, тем не менее, почти каждый раз поступала информация о том, как мы отбомбились. И эта четкость свидетельствовала о высочайшей организованности нашей борьбы. А нам, летчикам, вселяла уверенность в любом, самом дальнем полете.

Из партизанского соединения, которому наша эскадрилья оказала помощь с воздуха, тоже пришла радиограмма. В ней сообщалось, что партизаны успешно вышли из вражеского окружения. Они благодарили нас за своевременную поддержку. Мы были очень рады, что помогли в тяжелую минуту, подняли боевой дух народных мстителей, сражавшихся один на огня с врагом, вдали от линии фронта.

Сегодня в полку тоже получили радосгную весть. Из Москвы - приказ Верховного Главнокомандования. В нем говорилось о том, что за проявленную отвагу в боях с немецко-фашистскими захватчиками, за стойкость, мужество и организованность, за героизм личного состава при выполнении важных боевых заданий наш полк особого назначения преобразуется во 2-й гвардейский авиационный полк дальнего действия. Значит, теперь мы - гвардейцы.

А не так давно все поздравили меня еще с одним большим событием в моей жизни: я стал кандидатом в члены партии. После боя, в землянке, принимали меня коммунисты в свои ряды. Казалось бы, все свои ребята. Вот Куликов - подчиненный мой, даже дважды подчиненный: и в экипаже, и в эскадрилье. Вместе летаем с ним. И горим. И падаем. А еще больше - врагу даем огня. Но тут, перед собранием, я совсем оробел. Ведь каждый сидящий здесь не просто сослуживец или подчиненный. Каждый - коммунист. А я - комсомолец. Держу перед партией ответ - боями, поведением своим, поступками, отношением к людям, всей своей жизнью.

За несколько минут до начала собрания в землянку вошел батальонный комиссар Дакаленко, и я растерялся окончательно. "Ну, - думаю, - сегодня он мне кое-что припомнит". А припоминать было что.

Точнее, тот случай, когда я самовольно перелетел на свой аэродром с места перевооружения полка. Да еще и других подбил. Короче, организовал побег. Вот тогда-то состоялась у нас беседа с комиссаром. Он пригласил меня к себе. Всегда относившийся ко мне доброжелательно, на этот раз Дакаленко был на слово резок. И не так уж много было их, слов. А запомнились мне навсегда, особенно последние.

- Недисциплинированных в партию не принимают, - сказал комиссар и вернул мое заявление.

Когда обсуждался вопрос о приеме меня в партию, комиссар полка Дакаленко опять вспомнил о дисциплине.

- В этот трудный для Родины период, - сказал он, - первостепенное значение приобретает железная партийная дисциплина. Организовать, сплотить, сцементировать людей, народ, страну партия может только тогда, когда сама будет такой же.

И хотя батальонный комиссар не вспоминал в своем выступлении о нашем побеге, я понимал, почему именно о партийной дисциплине говорит Дакаленко в этот раз. В тот памятный день все присутствовавшие на партийном собрании единогласно приняли меня в свои ряды...

А сегодня по случаю присвоения полку звания гвардейского мне поручили сделать доклад на партийном собрании эскадрильи. Доклад был отпечатан, и мне оставалось только прочитать его и прокомментировать примеры из нашей жизни.

Раньше с докладами мне выступать не приходилось. Я вообще был не очень словоохотлив. А тут - доклад. И не обычный, а по случаю такого торжественного события. И слова в докладе такие же необычные, возвышенные. Прочитав несколько строчек, я сбился. Попытался читать дальше, но не нашел нужного места в тексте. И совсем растерялся. Дальше была пауза, показавшаяся мне очень длинной. Я лихорадочно искал в тексте предложение, на котором остановился. Но от волнения окончательно его потерял. Не зная, что делать, я стоял и смотрел на моих боевых товарищей, ища у них поддержки, ожидая выручки, но они сидели опустив головы Я понял: им за меня, такого неудачного оратора, который не может прочитать готовый доклад, стыдно. Я готов был заплакать.

И тут, как всегда, бросился на выручку Куликов - мой дорогой Серега. Он вышел к столу, молча взял из моих рук доклад, положил его на стол и тихо, спокойно, как будто ничего не произошло, сказал:

- Да ты так, без бумаги.

Его спокойствие не раз прибавляло мне уверенности в бою. И сегодня тоже сыграло свою роль. Самообладание вернулось ко мне, и я начал говорить:

- Нам вручат гвардейские знаки. Мы прикрепим их к гимнастеркам рядом с другими боевыми наградами как свидетельство того, что и этот знак добыт в бою.

И тут я почувствовал: ведь говорю как раз то, что и в докладе написано. Отвечает оно моему настроению, да и запомнились, запали в душу слова при ознакомлении с докладом перед собранием. И я пододвинул к себе листки поближе. И говорил уже без запинок, хоть и волновался. Но волнение было другое: не от боязни сбиться, а от понимания той высокой чести, которой удостоила нас Родина, назвав своими гвардейцами.

Прошли и комсомольские собрания. Выступая на них, все словно заново принимали присягу, торжественно клялись Отчизне быть мужественными и верными ей.

А потом ровный, как под линейку, строй всего полка. Развевающееся на ветру гвардейское Знамя. Опустившись на колено, командир полка первым целует алое полотнище. Затем к полковой святыне подходят поочередно летчики, штурманы, стрелки-радисты, механики, техники, оружейники, связисты...

20 февраля 1942 года. Ночь. Мы возвращаемся на свой аэродром. Задание выполнили без особого труда и риска: вражеских истребителей в воздухе не было, а зенитчиков мы уже научились обманывать, да и стреляли они почему-то слабо, неинтенсивно.

- Повезло! - заметил вслух Куликов.

Мы без повреждений отошли от цели и взяли курс к себе домой. Экипаж молчал, убаюканный монотонным гулом моторов. Я пилотировал самолет, а мысли были далеко-далеко от огня, от войны. Думалось о доме. Хотелось увидеть жену, отца, мать. Что-то долго от них нет писем. Здоровы ли они? Все ли у них в порядке? И уже кажется, что ты дома, вот жена и мать, вишни цветут. Сон? Или наяву все?..

- Штурман, сколько мы времени в полете? - спрашиваю, хотя перед моими глазами на приборной доске часы и на руке тоже. Спросил, чтобы нарушить молчание.

Куликов отвечает. И снова - тишина. И нету никаких сил ее перебороть. Как тополиный пух, забивается она за ворот, под шлемофон, в уши, в глаза. Обволакивает сон. Это самое неприятное. Хуже "мессершмиттов" этот сон! Автопилота на самолете нет, а по своей природе Ил-4 неустойчив, каждую секунду норовит завалиться в крен, уйти с курса, задрать или опустить нос. Нужно беспрерывно крутить штурвал, чтобы самолет летел в заданном режиме.

Летчик засыпает в полете не так, как обычно засыпают. Гул моторов, однообразные движения штурвалом то вправо, то влево, на себя, от себя укачивают, прямо-таки убаюкивают. И летчик как будто и с открытыми глазами сидит, но приборов не видит. Его сознание на миг отключается. Спит человек. Сон этот длится секунду, может, две, но тут же, мгновенно очнувшись, кажется тебе: спал вечность! А поэтому руки бессознательно начинают крутить штурвал, и не всегда в ту сторону, куда нужно. Чтобы избавиться от этой беды, от этого неприятного и опасного мучения - от сонливости, мы брали в полет нашатырный спирт.

Сегодняшний полет длится уже пятый час. Мы все устали. И уж коль меня, занятого делом, за штурвалом клонит ко сну, то каково экипажу? Конечно, они понимают, что под нами территория, занятая врагом, и опасность подстерегает нас ежесекундно, но и к этому мы уже привыкли. И наша бдительность, к сожалению, не та, что была при первых боевых вылетах. А притупление бдительности всегда обходится дорого. В таких вот ситуациях фашистские истребители не раз обстреливали наш самолет. Мы получали повреждения, но, к счастью, оставались живы. А некоторые мои однополчане так и сложили головы не над целью, где извергают огонь вражеские зенитки, где роятся "мессеры", а в полете уже на свою базу, потеряв бдительность. Как обидно - после победной бомбардировки погибать ни за что. Все это хорошо знали, но выдержать постоянное напряжение в длительных полетах не так-то было просто. Эта нагрузка - выше физических сил. Почти каждую ночь, а не ночь, так день, вылетали мы на задания. Изнурительный труд. И так четыре года войны.

- Командир, скоро праздник, - слышится голос Васильева.

- Да, праздник, - односложно отвечаю я. - Через двое суток День Красной Армии.

- Начальник продовольственной службы говорит, что по этому случаю будет полковой банкег, - ведет свое радист.

- Полковой вечер, а не банкет, - поправляет его Панфилов. И не без заинтересованности добавляет: - Ну, конечно, и с ужином, если не будет боевого вылета.

- Никакой выпивки, хватит, на Новый год попробовали, - вмешался Куликов. - А потом что?

Что было потом, мы уже знаем. Объявили готовность к вылету, а кое-кто успел приложиться к спиртному. Хорошо, что вылет не состоялся.

- Так что, по-вашему, ужин и не состоится? - снова подал голос Васильев.

- Не волнуйся, Леша, состоится, - успокоил я радиста. - В разумных пределах все можно. Тем более за наш праздник. Но не всем фронтовые сто граммов достанутся.

- Как так? - не выдержал Панфилов.

- А вот так! - ответил я. - Возможно, нам и не достанутся.

После новогоднего случая командование полка приняло решение в праздничные дни назначать дежурную эскадрилью, которая должна быть всегда в боевой готовности. Об этом я сейчас и сообщил экипажу.

Не успели они эту весть переварить, как вдруг в наушниках шлемофона раздался голос Панфилова:

- Истребитель!

И в тот же миг в нескольких местах наш самолет Прошили пули крупнокалиберного пулемета и снаряды авиационных пушек.

- Все живы? - бросил я вопрос после налета.

- Так точно! - тут же услышал три голоса.

Однако почувствовал: машина словно споткнулась в воздухе о какую-то преграду.

"Что-то повреждено, - мелькнуло в голове. - Мотор? Нет, моторы, кажется, целы. Баки? Пробиты бензобаки!"

А фашистский истребитель где-то рядом. Надо упредить его повторную атаку. Я закладываю крен. Бомбардировщик переходит на скольжение. Истребитель - справа от нас. Мне "мессер" хорошо виден через смотровые стекла.

- Ждать атаку! - приказываю экипажу. - Следить внимательно!

Теперь все видят вражеский истребитель.

- Фашист, наверное, нас потерял, - говорит Васильев. - Он меняет курс, значит, ищет.

"Мессер" постепенно приближается, но чувствуется, что летчик по-прежнему не видит нас. Ведь он идет с нами параллельным курсом. И теперь, если бы фашист даже и увидел наш бомбардировщик, стрелять ему нельзя: для этого надо отстать и начать новую атаку, а это ночью сложно - можно потерять цель.

- Делаю маневр, - говорю Панфилову. - "Мессер" будет в твоем распоряжении. Смотри не промахнись!

Но и фашистский летчик уже заметил нас. Он тоже идет на разворот, чтобы выбрать удобную позицию. Но было поздно: Саша Панфилов, точно рассчитав упреждение и ракурс цели, всаживает в живот вражеского самолета очередь. Истребитель факелом падает вниз.

- Ур-ра! - кричит Панфилов, торжествуя победу.

- Отставить! - строго обрываю его. - Рано ликуешь. На самолете пробиты баки. Мы можем вспыхнуть в любую секунду. Сообщаю об этом экипажу. А через несколько мгновений добавляю, обращаясь ко всем:

- Дело пахнет керосином - будьте готовы прыгать!

- Под нами территория, занятая врагом, - говорит Куликов. - Надо бы протянуть минут двадцать. Скоро линия фронта.

- Если не загоримся, буду тянуть, - отвечаю. - Но шансов мало.

Сидим как на пороховой бочке...

Наконец под нами замелькали тысячи огненных вспышек: внизу идет ночной бой. В небо взлетают ракеты. Зенитные пулеметы противника ведут огонь по каким-то самолетам. Вдруг одна пулеметная установка прекратила стрельбу: на ее месте видим два бомбовых разрыва. Вероятно, наши "кукурузнички" - У-2, помогая наземным войскам, подавляли огневые точки фашистов.

Огневые росчерки передовой остаются позади. Проверяю остатки горючего. Основные баки пусты. С одной стороны, это к лучшему: меньше вероятность воспламенения вытекающего из пробоин бензина. Но в пустых баках образуются бензиновые испарения, а это еще хуже: малейшая искра и - взрыв! При пожаре экипаж хоть имеет возможность покинуть машину на парашютах, а при взрыве?

Перевожу двигатели на резервные баки. Это еще не больше пятнадцати минут полета. Нужно принимать решение: прыгать или попытаться совершить посадку среди незнакомого ночного поля? На ощупь. При такой скорости и на ощупь?! Согласно инструкции, экипаж должен покинуть самолет: посадка ночью вне аэродрома запрещается. Она сопряжена с большим риском. Особенной опасности в таких случаях подвергается жизнь штурмана, кабина которого находится впереди всех, в самом носу самолета.

- Сергей Иванович, - обращаюсь к Куликову совсем не по-военному. - Тебе все-гаки придется прыгать.

- Разреши остаться, командир, - отвечает он. - Я помогу тебе выбрать место для посадки, из моей же кабины виднее.

- Мы тоже хотим остаться, - слышатся голоса стрелка и радиста. - Разрешите?

- Ну, что ж, будем рисковать вместе. Последние, самые напряженные минуты полета.

- Ориентируюсь на ту площадку, что впереди слева, - говорю Куликову. - Следи, будем работать в четыре глаза.

Снижаемся. Под нами лес, а в нем белеет небольшая поляна. Полностью убираю газ. Расчет точный, но площадка оказывается настолько малой, что мы проскакиваем ее. К тому же я не учел, что в баках почти нет бензина - самолет легок. Да еще и шасси убраны. Даю газ моторам, иду на повторный круг. Вот-вот кончится горючее. Выпускаю закрылки - своеобразные воздушные тормоза. Это делает планирование более крутым. снижает скорость машины. Для пожарной безопасности выключаю моторы (в случае сильного удара или по ломки самолета работающие двигатели могут вызвать пожар, а затем взрыв бомбардировщика). Кончается лес, начинается поляна, а самолет не садичгя. Нам грозит опасность врезаться в деревья на противоположной стороне площадки. Надо включить моторы и уйти на третий круг, но.. совершенно нет бензина.

Как быть? В течение каких-то долей секунды в голове мелькает целый калейдоскоп мыслей. Вспоминаю, что, если на планировании резко убрать закрылки, самолет как бы проваливается, сразу теряет высоту, и тут не зевай, тяни штурвал на себя, чтобы уменьшить скорость снижения перед самой землей. Стоит допустить лишь малейшую ошибку, неточность - и самолет может взмыть вверх, а затем без скорости свалиться на крыло или плашмя удариться о землю. А от удара - взрыв.

Но другого выхода пет. Делаю, как решил. Самолет пошел на резкое снижение. Он прямо-таки проваливается. Что есть силы тяну штурвал на себя и через несколько секунд чувствую легкий толчок. Приземлились! И довольно удачно!

- Как мы сели?! - искренне удивились ребята, когда мы вышли из самолета. - Ведь такой поляны не хватало бы даже при посадке днем!

Трудно передать те чувства, которые приходят к человеку в первые минуты после того, как он переживает смертельную опасность и остается целым и невредимым.

Я и сам, наверное, взахлеб рассказывал о закрылках.

- А тебе когда-нибудь приходилось приземлялся так?

- Нет, конечно.

- Саша, ты гений! - торжественно изрекал Сергей. - Придумать такое! Не растеряться! За считанные секунды! Ты первый рыцарь неба! - восторженно кричал штурман.

Через несколько минут мы сидели на крыле самолета и жевали шоколад.

- За лучшего летчика бомбардировочной авиации! - произнес Куликов, поднимая плитку шоколада и поворачиваясь в мою сторону.

- Нет, братцы, - я уже совсем пришел в себя. - Давайте-ка лучше думать о бдительности! Ведь если бы во время полета мы внимательно следили за небом, подобное могло бы не случиться. А мы ротозейничали, как говорят у нас на Украине, ловили гав, что совершенно недопустимо в боевой обстановке. Ни на секунду нельзя отвлекаться и забывать, что враг где-то рядом, что он может использовать малейшую нашу оплошность. Мы должны быть всегда готовы ко всякой неожиданности. Иначе - крышка. И живы мы орались сегодня по чистой случайности. Boт так, дорогие мои друзья.

- Так ведь ночь же... - попытался было возразить Панфилов. - Ночью можно и не заметить фашиста.

- Не имеем права не заметить! - ответил я. - Ни малейшего права не имеем! Фашист-то нас заметил? Заметил! Значит, он лучше смотрел. И к тому же, он один, а нас четверо.

Саша виновато замолчал. Ведь это его с Васильевым первейшая обязанность следить за воздухом во время полета. И моя тоже. У штурмана иная задача: он прокладывает курс.

Вся праздничность благополучного приземления как-то сразу померкла, отошла на задний план. Мы сидели молча, чувствуя вину друг перед другом.

Почти через неделю, 26 февраля 1942 года, мы прибыли на свой аэродром. Добирались домой самыми различными видами транспорта: и на лошадях, и на попутных машинах, и даже на тендере паровоза. А самолет свой оставили на попечение бойцов истребительного отряда. Такие формирования создавались из добровольцев, гражданских лиц в районах, находящихся в непосредственной близости к фронту. В их обязанности входило дежурство на дорогах, борьба с диверсантами, вражескими парашютистами.

В полку уже знали о нашем возвращении. Им сообщили из комендатуры одного из железнодорожных вокзалов Москвы. (И там мы побывали тоже!)

Первым нас встретил заместитель командира подполковник А. И. Венецкий. В его сопровождении мы и прибыли в штаб. Командир полка, выслушав мой доклад о случившемся, тут же доложил командиру дивизии А. Е. Голованову.

Уже это меня удивило. "Это что же так, по каждому случаю генералу докладывать?" - подумал. А тут командир ко мне:

- Молодчий, тебя к телефону генерал требует! Взял трубку. Доложил. Голованов расспросил о подробностях. Узнал, что экипаж невредим, машина получила незначительные повреждения. Поинтересовался, как же это нам удалось посадить самолет в ночных условиях на лесную поляну. И... остался недовольным.

- Вы обязаны были покинуть самолет на парашютах, - строго (.казал он, помолчал и добавил: - Ваше отсутствие обеспокоило Хозяина. Сейчас будете говорить с товарищем Молотовым.

Ну, тут уж я совсем растерялся. Шутка ли? С Вячеславом Михайловичем Молотовым - первым заместителем Председателя Совета Народных Комиссаров СССР, первым заместителем Председателя Государственного Комитета Обороны!

- По-н-н-нятно! - зачем-то ответил я и почувствовал, что даже заикаться начал. Никогда за собой такого дефекта не замечал, а тут - на тебе, от волнения. А в трубке уже другой голос.

- 3-здравс-с-ствуйте, т-товарищ М-молодчий! - и тоже заикается. (Он-то - по-настоящему.) - Что же это вы пропали?

- Да так уж вышло. Истребители напали, - начал я в растерянности нести какую-то околесицу. И на том конце провода поняли это.

- Ну, ничего-ничего. Мы уже доложили о вашем благополучном возвращении. И приказ вам на будущее: не рискуйте жизнью экипажа и своей тоже. Впереди еще много работы. Желаю удачи! - так закончил разговор В. М. Молотов и положил трубку.

А я все еще держу ее. Не пойму, в чем дело. Слышу какие-то короткие сигналы - и все. А голоса не слышно.

- Ты чего это? Замер с трубкой как изваяние. Говорят, что ль? - спросил командир.

- Не знаю...

- Ну, дай-ка.

Командир взял трубку. Посмотрел удивленно на меня:

- Разговор окончен.

- А сигналы?

- Да это же тебе не СПУ, а связь автоматическая. Зуммер! - засмеялся командир. - Ну, профессора!.. Композиторы! - И ко мне: - Ну как, получил?

- Получил.

- То-то же... А еще что?

- Товарищ Молотов успеха пожелал... - И тут же спросил о самом загадочном и волнующем, о том, о чем и спрашивать-то было страшно, аж дыхание перехватило: - А кто это - Хозяин?

Командир строго посмотрел на меня и ответил:

- Думаю, товарищ Сталин!..

И это был на самом деле он. Сталин постоянно интересовался авиацией. Знал фамилии некоторых летчиков. А Е. Голованов часто бывал у Верховного Главнокомандующего, пользовался у него уважением за смелость суждений, простоту. Вот, наверное, и назвал наш экипаж...

В кабинет командира полка могли входить только по вызову и с его личного разрешения. А сегодня сюда заходили все. И только затем, чтобы посмотреть на нас. Живых и невредимых. К тому же было на что посмотреть! Кино, да и только. С момента нашего взлета прошла почти неделя. Спали мы мало. Почти не ели. Осунулись, похудели. Одежда помялась. А когда ехали в тендере паровоза, то превратились в настоящих африканцев. Машинист паровоза заявил: "Если желаете ехать, товарищи летчики, то помогайте!" И мы помогали: пилили и кололи дрова, с угольной пылью подавали их кочегару, а тот бросал в топку. Но это было только начало нашей одиссеи. Доехав до Клина, мы с этим транспортом распрощались, дальше железная дорога не действовала, саперы строили мост.

Здесь нам посоветовали продолжить двигаться попутным автотранспортом, что мы и сделали. Нам повезло. Вскоре, устроившись в кузове поппутного ЗИС-5, мы радовались, что теперь скоро доедем до Москвы. Но попасть в столицу оказалось не так-то просто. На первом же КПП нам предложили высадиться. Документы одного из нас оказались неправильно или небрежно оформленными. Пошли допросы и переспросы. Мы не выдержали, затеяли спор, дело дошло до сильных выражений, а это было, понятно, не в нашу пользу. Короче, разрешение двигаться дальше нам дали только на вторые сутки.

Наконец мы в Москве. Осталось доехать до нашего авиационного городка. А это каких-то сорок километров. Сидим на вокзале и ждем поезда. II тут опять задержка. Подошел военный патруль. Мимо нашего экзотичного квартета он проследовать дальше, безусловно, не мог. Остановился и задержал. Препроводил к коменданту вокзала.

- - Что за команда кочегаров? - был первый вопрос.

- Не кочегаров, - ответил я, - а летчиков. Наш рассказ слушали с увлечением, но в конце сказали:

- Тут вас много шатается разных...

Опять проверка, но вскоре отпустили и даже извинились.

И вот - мы дома. Моемся в бане. Потом ведут нас в столовую. А там ребята встречают нас криками "ура".

Спали мы с небольшими перерывами двое суток.

Наш самолет быстро восстановили, но взлететь с такой маленькой площадки было невозможно. Пришлось рубить лес, и только на облегченной машине, с минимальным количеством бензина, Семен Полежаев сумел подняться в воздух.

Нам же на этом самолете больше летать не довелось. Мне, Куликову, Панфилову и Васильеву приказано было выехать на один из авиационных заводов, где предстояло заняться испытанием новшества, увеличивающего дальность полета нашего бомбардировщика почти на 500 километров.



Содержание - Дальше