АВИАБИБЛИОТЕКА: Черных И.В. Ночные бомбардировщики


АВИАБИБЛИОТЕКА: ЧЕРНЫХ И.В. "НОЧНЫЕ БОМБАРДИРОВЩИКИ"

Штурман

На востоке у самого горизонта небо багрянится и теплым пламенем медленно поднимается ввысь, растекаясь нежным светло-сиреневым цветом чуть ли не до самого зенита; вершина купола - синяя, с бирюзовым отливом, а к низу, на запад, небо темнеет, спадает за горизонт ультрамариновым пологом. И на земле все живое и неживое, движущееся и неподвижное, будто в сговоре с этим цветом, играет его красками, то светлеет, то темнеет, то багрянится, ласкает глаз какой-то непонятной волшебной разнотонностью. В низинах и над рекою висит тонкая неощутимая дымка тумана, и от нее веет приятной прохладой, еле уловимым росным запахом, наполняющим грудь, каждую клеточку тела бодростью, хорошим настроением. Даже кони, кажется, чувствуют эту красоту, пофыркивают от удовольствия, головы высоко подняты, шеи выгнуты дугой, глаза светятся, будто и они радуются этой заре. И к речке на водопой они спускаются неторопливо, грациозно, словно боясь нарушить предутреннюю идиллию.

Николай Молибога, напарник Семена, сидит на коне, как на диване, свесив ноги на одну сторону, лениво отмахивается от назойливых комаров и мошкары, мурлыкает себе что-то под нос. Гимнастерка не подпоясана, ворот расстегнут, густые темно-каштановые волосы небрежно и залихватски чубом свисают на лоб, и это ему идет, вполне соответствует его характеру - бесшабашному парню и лихому кавалеристу. Семену Николай нравится: красивый украинский хлопец, веселый, смелый, острый на [42] язык. А главное справедливый - ни себя, ни товарищей в обиду не даст. Командиры тоже его уважают, хотя Николай иногда и выкидывает такие коленца, за которые другим не поздоровилось бы...

Кони спустились к реке, разбрелись по берегу и, зайдя в воду, стали жадно пить.

Николай в один миг сбросил сапоги, гимнастерку, брюки и нырнул. Плавать и нырять он мастак, показался метрах в семидесяти от берега, и то ли от холодной воды, то ли от удовольствия пронзительно взвизгнул и широкими взмахами поплыл к середине. Кукла, его лошадь, вдруг перестала пить, посмотрела на своего недавнего ездока и... поплыла за ним.

- Ты куда?! Назад, назад! - закричал Семен, но лошадь и ухом в его сторону не повела.

Николай услышал встревоженный голос Семена, увидел Куклу и повернул наперерез ей. Но не тут-то было. Лошадь круто взяла в сторону, обогнула ездока и, вытянув шею, устремилась к противоположному, вражескому берегу. Что ей взбрело в голову, кого она там увидела? Вот скотина!..

Семен метался по берегу, не зная, что предпринять. Лошадь сбежала к японцам. Это же ЧП!

Николай сделал круг на середине, тоже раздумывая, как поступить, и - за Куклой.

- Да ты что! - понял его намерение Семен и ужаснулся. Берег, правда, пуст, а вдруг японские пограничники где-то затаились.

Кукла вышла на берег, отряхнулась и преспокойно стала щипать траву. Ну не зануда ли? Будто там слаще!

Николай размашисто выбрасывал руки вперед, быстро приближался к тому берегу. Семен смотрел то на него, то на Куклу, то вглубь берега. По-прежнему было тихо и спокойно.

Когда Николай встал на ноги и пошел из воды, Кукла перестала щипать, навострила уши. В общем-то смирная и покорная лошадь. А тут вдруг взбрыкнула: от табуна отбилась, над хозяином издевается - он к ней, а она от него. Николай пригнулся, вытянул вперед руку, будто бы сахар предлагает. А она не верит, глазом косит и все Дальше отходит: дудки, мол, не обмануть, вижу твою пустую руку. И все-таки сомневается, подпускает к себе поближе. Вот, слава богу, и совсем остановилась: видно, что-то ласковое, доходчивое сказал ей Николай. [43]

Он подошел к ней, погладил по шее и, взявшись за коротко подстриженную гриву, одним махом вскочил на спину. В ту же минуту прогремел выстрел. Семен увидел, как вдали из туманной мари появились две человеческие фигуры. Японские пограничники.

Николай ударил пятками лошадь в бока, и Кукла, то ли не ожидавшая такой грубости, то ли тоже услышавшая выстрел и почуявшая опасность, хватила с места в галоп. Влетела в воду, поднимая ввысь брызги, упала, сбрасывая с себя седока, вскочила на ноги, но не торопилась плыть, давая возможность Николаю ухватиться за гриву.

Издали донеслось еще несколько выстрелов и чужие голоса, но когда японцы подбежали к берегу, Николай и Кукла подплывали уже к своим...

После завтрака начальник заставы построил отряд.

Рядом с ним стоял майор с голубыми петлицами и авиационной эмблемой на рукаве.

- Товарищи, - заговорил начальник заставы строго. - Только что получен протест японских властей по поводу нарушения на нашем участке японской границы. Красноармеец Молибога, выйти из строя!

Николай сделал два шага вперед, круто повернулся лицом к строю.

- Объясните товарищам, что у вас произошло, - потребовал начальник заставы.

- Так хиба ж це нарушение? - непонимающе пожал плечами Николай. - Коняка, Кукла, сдурела, тудыточки подалася. Ну а я домой ее возвернул.

- Видали? - сердито указал на красноармейца начальник заставы. - Коняка сдурела, а он, умный, нашелся, границу нарушил. Пять суток ареста! Становитесь в строй!

Потом начальник заставы предоставил слово майору с голубыми петлицами. Оказалось, его приезд никакого отношения к нарушению границы не имел.

-Товарищи красноармейцы, - заговорил майор тепло и доверительно. - Я прибыл к вам из Чкаловской авиационной школы. Вы наверное слышали призыв Центрального Комитета комсомола "Комсомолец - на самолет!) Вот я и приехал по этому поводу. Кто из вас имеет образование не ниже рабфака или неполной средней школы, после построения прошу подойти ко мне...

Николай толкнул Семена в бок - давай.

- Что ты, - грустно усмехнулся Семен, - Какой из [44] меня летчик. Я за лошадью плыть испугался. Вот тебе бы...

Николай глубоко вздохнул.

- Я бы с удовольствием... Надо ж этой Кукле... Кто меня со взысканием возьмет?..

- А ты попробуй.

Молибога безнадежно махнул рукой. Майор сам разыскал его:

- Хотите стать штурманом? - спросил без обиняков.

- Еще бы! - Глаза у Николая азартно загорелись. - Но вы ж не возьмете.

- Возьмем, - твердо сказал майор. - Смелые люди нам нужны. Смелые и дисциплинированные. Надеюсь, вы поплыли на тот берег не для того, чтобы показать, какой вы храбрый?

- Та шо вы! То ж Кукла - лучшая коняка...

- Значит, записывать вас?

- И меня и друга моего Семена Золотарева. Он самый ученый среди нас, десять классов окончил...

У Семена зарделись лицо и уши. Он не знал, радоваться ему или огорчаться.

Поезд неустанно и резво мчал их мимо однообразных сопок, поросших кедрачом, белоствольными березками, багульником, вдоль нешироких быстротечных речек с зелеными лугами, усеянными яркими цветами - лето в этом году выдалось дождливое, жаркое, - мимо редких маленьких деревушек. Семен подолгу смотрел в окно и тревога никак не покидала его сердце. Что ждет его впереди? Николай не раз подшучивал: "Боишься?" Он и впрямь боялся высоты.

Раньше Семен видел самолеты только на картинках, лишь один раз в небе да и то так далеко и высоко, что не верилось, есть ли в нем люди - какая-то маленькая не машущая крыльями птичка. А теперь их на аэродроме стояло несколько десятков, разных по виду и по величине, одномоторных, двух- и даже четырехмоторных; и крылья - у одних сверху, у других снизу, а у некоторых Двойные, снизу и сверху, стянутые узкими металлическими лентами.

Майор, который приезжал за ними, объяснял: [45]

- ...Это моноплан - с одним крылом, это биплан с двумя крыльями. Ут-один, У-два, Р-пять, СБ - скоростной бомбардировщик. А теперь по одному залезайте в кабину.

У Семена, когда он сел в штурманское кресло, дух захватило - какая-то фантастическая машина, почище жюль-верновского "Наутилуса", а сколько приборов, кнопок, ручек... Семену только теперь по-настоящему захотелось летать, овладеть волшебством управления этой чудесной машиной. А то, что страшновато немного, не беда, сладит он с собою. Что он, хуже других?

Первым полетел Молибога. На У-2, во второй кабине. В переднюю сел немолодой усатый капитан со строгим лицом и цепким, пронзающим насквозь взглядом. Впереди у него зеркальце, чтоб видеть, как там чувствует себя курсант. Сделали круг над аэродромом, сели. Николай вылез из кабины с блестящими от счастья глазами.

- Ну, хлопцы, така прелесть - ни в сказке сказать, ни пером описать! - воскликнул он...

Второй пассажир оказался менее удачливым - после посадки его стошнило. Капитан, правда, не придал этому значения.

- Бывает, - сказал успокаивающе. - Без привычки...

А у третьего спросил:

- Ну доложите, что видели. Летчик должен все примечать.

Когда очередь дошла до Семена, он почувствовал, как на лбу и спине выступил холодный пот. Страшно было подниматься ввысь, а еще страшнее смотреть вниз. Встречный поток врывался в кабину, трепал комбинезон, словно хотел раздеть, хлестал по щекам. Летчик положил самолет на крыло и такой закрутил вираж, что в глазах зарябило. Голова Семена, как у черепахи, сама пошла в плечи. И тут же он увидел в зеркале колючие беспристрастные глаза капитана. "Что, дрейфишь?" - будто спрашивал он. "Ничего подобного", - так же мысленно возразил Семен и расправил плечи. Даже перегнулся и глянул за борт, где в непонятном хороводе кружились белые домики какой-то деревушки, желтые квадраты уже скошенных полей, сады, речка: [46]

В голове у Семена тоже все кружилось, немного подташнивало, но он собрал все силы и доложил:

- Красноармеец Золотарев совершил ознакомительный полет по кругу. Какие будут, товарищ капитан, замечания?

- Что видели?

- Небо видел, деревню видел, поля, речку.

- И то добре, - констатировал для себя капитан и напротив фамилии Золотарева в своей тетради записал: "Курсант чувствовал себя в полете хорошо, действовал уверенно".

Летчик энергично довернул самолет на заданный курс, и бомбардировщик будто застыл на месте. Лишь гул моторов да проплывающая внизу земля говорили о его движении. Семен еще раз сделал промер, уточнил скорость и направление ветра и распрямился в кресле. На душе было хорошо - и от синего безоблачного неба, и от того, что учеба в штурманском училище подходила к концу, и от собственного достоинства и своей значительности: страх он переборол и теперь при воспоминании о прошлом ему становилось смешно, по всем предметам он имеет только отличные оценки. И главное - по бомбометанию, на зачетный полет которого сегодня летит. Надо не подкачать и на этот раз. И наденет он темно-синюю парадную форму с лейтенантскими петлицами и авиационными эмблемами, поедет домой в отпуск.

Впереди показался полигон, изрытая взрывами площадка с размеченными квадратами, макетами самолетов, мостов. Семену предстояло разбомбить "мост". Он и предположить не мог, что через два года такое же задание, только совсем в других, боевых условиях, и не по макету, а по настоящему мосту через Днепр, ему придется выполнять...

- Двадцать вправо!.. Еще пять... Так держать! - скомандовал Семен летчику-инструктору.

Ферма "моста" медленно ползла к перекрестию оптического прибора бомбометания, прибора, который совсем недавно поступил на вооружение бомбардировщиков и которым Семен успешно овладел. [47]

"Пора". Семен дернул рычаг и почувствовал, как вздрогнул бомбардировщик, освобождаясь от бомб.

На втором круге он увидел результат своей работы бомбы попали в цель. Он чувствовал себя на седьмом небе.

Летно-тактические учения дальнебомбардировочного полка закончились 20 июня. Экипаж командира звена капитана Серебряникова, в котором Семен Золотарев летал штурманом, снова показал лучшие результаты по самолетовождению и бомбометанию. Командир полка майор Микрюков объявил экипажу благодарность. А 21 июня вечером многие летчики и штурманы были отпущены на отдых. Правда, майор предупредил:

- Если над городом увидите По-2, сразу же бегите на аэродром.

- Будем надеяться, что он не появится, - высказал пожелание Иван Серебряников. - Какие, штурман, планы? - спросил он у Семена.

- Сходим в парк, посмотрим, кто там появится сегодня на танцплощадке.

Они были молоды и неженаты, в Новочеркасск прибыли совсем недавно, и каждый мечтал встретить такую девушку, чтоб любима была и любила, чтоб пошла за ним на край света.

На ужин в свою летную столовую они не пошли.

- Сегодня мы заработали ужин с вином и музыкой, - сказал Иван Серебряников, - поужинаем в ресторане.

Серебряников был старше возрастом и званием, и Семен старался во всем подражать своему командиру.

В общежитии они нагладили обмундирование, начистили сапоги и пуговицы и вышли на свою знаменитую Коммунальную улицу, на которой жили многие летчики и штурманы полка, и пошли к проходной.

В этот вечер парк был особенно многолюден. По аллеям гуляли парочки, на скамейках сидели принаряженные старики и старушки, с танцплощадки неслась музыка, волнуя молодежь.

Ваня был возбужден и полон решимости. Едва вошли на танцплощадку, он ринулся на поиски своей суженой, и вскоре подвел к Семену такую же маленькую, как он сам, худенькую девушку с красивыми карими глазами. [48]

- Познакомься с моей землячкой. На практику из Воронежа приехала.

- Таня, - несмело назвалась девушка.

Семену она тоже понравилась: скромная, застенчивая, милая. А Иван к концу танцев был от нее без ума: за недолгую службу Семен хорошо узнал некоторые черты своего командира - влюбчивость и мгновенную смену настроения. Он был то весел, то сердит, то мрачен; настроение у него менялось от одного слова.

Но в этот вечер Иван был постоянен: шутил, смеялся и ни на шаг не отпускал Таню. А Семену не везло: девушки, которые ему нравились, оказывались уже занятыми. И он, проводив после танцев своего командира и друга до квартиры, где остановилась Таня, отправился в общежитие.

"Наконец-то высплюсь вволю, - помечтал он. - И на завтрак не пойду". За время летно-тактических учений он, несмотря на свою молодость и привычку недосыпать, изрядно устал.

Едва добравшись до кровати, он уснул мертвецким сном. Ему снился какой-то шум, гул самолета, кто-то куда-то его звал. Проснулся он от сильного толчка в бок. Иван Серебряников сердито прикрикнул на него:

- Да ты что, оглох? Сколько тебя будить можно? Быстро собирайся, тревога! Командир на По-2 над городом летает!

"Нашел время тревоги устраивать, - недобрым словом помянул Семен майора Микрюкова. - Мало ему было летно-тактических учений..."

Но уже на пути к аэродрому злость Семена сменилась беспокойством: а вдруг и в самом деле война? О ней в последнее время говорили много и часто, и разговоры как бы само собой приглушили серьезность назревающих событий. А теперь они всплыли ярко и отчетливо: неоднократные нарушения фашистскими самолетами нашего воздушного пространства, сосредоточение их войск вдоль западной границы. [49]

Уже издали они обратили внимание на оживленное движение людей и техники на аэродроме.

У самолета они услышали самое худшее, чему не хотелось верить: война!

И столько сразу поступило команд: рассредоточить самолеты и закамуфлировать, отрыть окопы и землянки, подвезти к самолетам бомбы, набить запасные ленты патронами; с аэродрома никуда не отлучаться, ждать приказ на боевой вылет.

Где-то около полудня, когда бомбардировщики были рассредоточены и замаскированы, а аэродром опоясан окопами и траншеями, дежурный объявил о построении. У деревянной будки, еще вчера пестревшей черными и белыми квадратами, теперь тоже выкрашенной серо-зеленой краской, собрались летчики и штурманы, воздушные стрелки-радисты и стрелки, инженеры и техники, механики и мотористы - весь личный состав полка.

Семену казалось, что это все еще ему снится страшный, неприятный сон - все так было неожиданно, неправдоподобно...

- Товарищи! - Голос майора Микрюкова был каким-то незнакомым, глухим, взволнованным. - Сегодня в четыре часа утра фашистская Германия напала на нас. Ее авиация бомбила наши города Киев, Минск, Львов, Вильнюс...

Капитан Серебряников нетерпеливо переступал с ноги на ногу и кусал губы. Лицо его было суровым, решительным...

Потом выступал заместитель командира полка по политчасти майор Александр Филиппович Исупов. Говорил спокойно, ровно, и каждое его слово доходило до сознания, зажигало людей ненавистью к фашистам.

- ...Мы помним тридцать третий год, приход к власти Гитлера, помним процесс над Георгием Димитровым, разнузданную геббельсовскую пропаганду против Советского Союза. Уже тогда эти маньяки мечтали о мировом господстве, поставили перед собой цель сделать рабами поляков, чехов, словаков, русских. Но не выйдет у них это. Мы скорее погибнем, чем станем рабами...

В полк Исупов, как и многие, прибыл полгода назад, срок небольшой, чтобы узнать друг друга в таком большом коллективе при такой напряженной повседневной работе. Но и за это время замполит успел завоевать авторитет у личного состава: летал он превосходно, был общителен, [50] откровенен и слово его было железным - уж если он что-то пообещал или потребовал - сделает, добьется своего.

За Исуповым слово попросил Никита Гомоненко.

- Молода, прекрасна наша Родина. Только сил набирать стала, расцветать. Недавно я бродил по улицам Киева и восторгался: какой красавец-город. А сегодня фашистские бомбы разрушают его, жгут дома, скверы. И только мы, бойцы Красной Армии, можем преградить дорогу этим вандалам, уничтожить коричневую чуму... Наш экипаж комсомольский, и я прошу, чтобы нас первыми послали на самое трудное, самое ответственное задание...

Никита смахнул со лба капельки пота, поправил чуб. Когда он подошел к своему экипажу, Вдовенко пожал ему руку - правильно сказал, штурман.

Четыре дня экипажи неотлучно находились у своих готовых к боевому вылету бомбардировщиков, но команды почему-то не поступало, и капитан Серебряников не раз отпускал колкие словечки в адрес "штабников", которые чего-то "ждут, выжидают", не решаются на ответный удар. А на пятый поступила команда бомбы снять, в бомболюки погрузить все необходимое техническое имущество, забрать техника, механика и моториста и перебазироваться под Запорожье на аэродром у села Мокрое.

Серебряников кинулся было к командиру полка за разрешением съездить в общежитие, забрать летное обмундирование.

- Поздно, - Микрюков глянул на часы. - Сейчас начнем взлетать. Получите новое на новом аэродроме.

Потом перебазировались под Кировоград. Затем...

Лишь 30 июня полк в полном боевом составе взял курс на Ровно, где, по данным воздушной разведки, сконцентрировались танковые и моторизованные дивизии противника. Погода стояла облачная, предгрозовая. Мощная плотная кучевая облачность поднималась ввысь и растекалась на 8000 метров "наковальнями". Бомбардировщики летели между облаками, как по ущелью. Бомбить должны были по ведущему, и у Семена имелось время посмотреть вниз, уточнить свое местонахождение, а заодно и узнать, что там происходит. По слухам, фашистская авиация разрушила [51] многие наши города, сожгла аэродромы и станции. Но пока таких следов на земле видно не было.

По мере приближения к фронту дороги становились все запруженнее: люди, машины, повозки двигались на восток и на запад. На восток - отступающие, беженцы, на запад спешили свежие части, чтобы преградить путь фашистам.

А вот показались и первые пожары: слева дымила Винница. Несколько дней назад экипаж Серебряникова пролетал над ней, и Семену тогда захотелось побывать в этом утопающем в зелени городе. Теперь черный смрад застилал все - и белые дома, и купола церквей, и сады. Облака стали редеть, и Серебряников приказал усилить осмотрительность: фашистские наземные войска охранялись истребительной авиацией.

Ведущий дал команду подтянуться и из пеленга перестроиться в клин. Значит, скоро цель.

Не доходя Мизоча, бомбардировщики развернулись почти на 180 градусов и пошли вдоль шоссе на Ровно.

Ведущий начал снижаться. А за ним и остальные. Шоссе здесь было пустынно. Изредка покажется повозка или мотоциклист, но и они, заслышав гул бомбардировщиков, бросались в сторону от дороги.

Ведущий дважды качнул крылом влево - приготовиться к атаке. Семен посмотрел вперед и увидел в клубах пыли колонну. Танки шли один за другим метрах в двадцати, как на параде. И столько их было - не сосчитать. Голова колонны терялась в голубоватой дымке у небольшого, раскинутого по обе стороны дороги села.

Вот они, фашисты. Семен впервые видел их воочию, и холодок пробежал у него по спине. Столько танков! Темные, с нацеленными пушками на восток. Трудно было оторвать от них взгляд. А ведущий уже открыл бомболюки.

Семен глянул на высотомер. 800 метров. Хорошая высота для прицельного бомбометания по малоразмерным целям. Да и плотность колонны такая, что промахнуться трудно. Держи только точно по курсу... Серебряников хорошо понимал это без подсказки - бомбардировщик летел будто по струнке...

На шоссе взметнулся первый огненный султан. За ним другой, третий... Лишь когда строй бомбардировщиков пронесся над головой колонны, фашисты поняли, в чем дело, и кинулись кто куда. Одни танки остановились, другие свернули в сторону, стремясь рассредоточиться, третьи смрадно чадили.

В селе, в тени хат и деревьев, тоже стояли танки. Семен увидел, как заметались между ними люди в темной одежде. Что это фашистские вояки, не было никакого сомнения. Когда бомбардировщик начал разворачиваться для нового захода, Семен припал к пулемету и дал по фашистам длинную очередь.

Пока бомбардировщики разворачивались, колонна сломала свою линию, и танки расползлись в разные стороны от дороги. Ведущий качнул вправо - бомбить самостоятельно.

Строй бомбардировщиков тоже распался.

Откуда-то открыли огонь зенитки, в небо потянулись пулеметные трассы. Но они ничуть не напугали Семена, даже наоборот, вызвали какой-то азарт, прилив энергии. Штурман выбрал два танка слева и скомандовал летчику:

- Двадцать влево... Еще пять...

И когда танк вполз в перекрестие, нажал на кнопку сброса бомбы.

Бомбардировщики кружили над селом и дорогой, круша танки, расстреливая из пулеметов танкистов. Около двух десятков черных столбов дыма тянулись к небу...

Ведущий дал команду на сбор.

- "Мессершмитты"! - крикнул по самолетному переговорному устройству стрелок-радист сержант Довгаленко. И в ту же секунду справа небо распорола огненная трасса. Она сверкнула как молния, заставив шарахнуться влево самолет Серебряникова и чуть не столкнуться с машиной командира звена. Ваня выровнял бомбардировщик и кинул его вправо. И вовремя - вторая трасса прочертила слева.

Впереди задымил чей-то самолет...

Истребители, как коршуны перед ненастьем, закружили вверху, выбирая жертвы и обрушиваясь на них. Бомбардировщики маневрировали, отстреливались из пулеметов, но строя уже не было и экипажи не могли поддерживать друг друга огнем, "мессершмитты" свободно маневрировали, атаковывали одиночные самолеты парами, звеньями и сбивали их...

У Семена сердце сжималось от боли, когда он видел, как загорался наш самолет.

Сержант Довгаленко то и дело докладывал: "Истребить слева сверху", или просто: "Справа, снизу". Серебряников [53] бросал машину вправо или влево, вверх, вниз и истребители промахивались. Иногда слышно было, как очереди стегали по крылу или фюзеляжу, как снаряды рвали дюраль, но бомбардировщик летел...

Наконец атаки прекратились: у истребителей, видно, кончалось горючее. Бомбардировщики стали подтягиваться друг к другу и занимать свои места в строю. Из девятки третьей эскадрильи, в которой летел Семен Золотарев, осталось четыре самолета...

Вечером на аэродром прилетел командир корпуса генерал Тупиков. Собрал весь летный состав и спросил без обиняков:

- Почему такие большие потери?

Генерал и раньше часто бывал в полку. Его любили за простоту, за откровенность и искренность и потому желающих высказать мнение нашлось немало. Летчики объясняли потери тем, что "мессершмитты" почти вдвое превосходят бомбардировщиков в скорости, их пушечное вооружение позволяет вести огонь с большей дистанции; штурманы говорили о неприкрытой задней нижней полусфере, откуда чаще атакуют истребители. Семен внимательно слушал выступающих, мысленно соглашался с каждым и думал о том, какой же выход найти из создавшегося положения? Скорость при всем желании у бомбардировщика увеличить не удастся, пушку на него тоже не поставишь...

Слово попросил лейтенант Никита Гомоненко. Русочубый, голубоглазый, тонкий в талии. Энергичный, любящий веселую шутку, подначку, он был зачинщиком вечеров песен или плясок, викторин и конкурсов по штурманскому делу и знанию авиатехники. Осенью прошлого года сослуживцы избрали его секретарем комсомольской организации. И не ошиблись. К Никите молодежь тянулась как к своему вожаку, верному товарищу, отличному авиатору. У него учились, с него брали пример.

- Выступавшие до меня товарищи верно говорили о причинах наших потерь, - сказал Гомоненко. - Действительно, и скорость наших бомбардировщиков по сравнению с "мессершмиттами" маловата, и вооружение послабее, и задняя нижняя полусфера не прикрыта. Но самая [54] главная причина, думается мне, не в этом. Давайте вспомним учебник авиационной тактики, как там рекомендуется отражать атаки истребителей. В учебнике сказано, что воздушный бой с истребителями бомбардировщики должны вести в плотном строю, поддерживать друг друга огнем, создавать неприступные зоны огня... А как мы встретили истребителей? Разбрелись над полем боя кто куда, увлеклись охотой за танками и забыли об опасности. Вот нам и досталось на орехи... Второе: у нас на самолетах есть радиостанции, а связь между экипажами мы можем вести только через радиста закодированным текстом. Но когда атакуют "мессершмитты", чтобы предупредить соседа об опасности, кодировать текст некогда. Надо разрешить вести переговоры открытым текстом. И третье: да, задняя нижняя полусфера у нашего бомбардировщика - мертвая зона. Надо ее закрыть. Думаю, сделать это можно: установить пулемет снизу. Как? Инженеры сообразят...

Никита сел. Семен проводил его восхищенным взглядом - голова! Смело сказал о том, о чем другие даже не обмолвились, а разве не знали, что нарушили все законы тактики и потому были биты... И не только сказал, а и предложил дело - вести открытым текстом радиообмен, установить снизу пулемет...

Генералу тоже понравилось выступление лейтенанта Гомоненко. Он поблагодарил его и добавил:

- Да, товарищи, тактика в бою - первейшее оружие. Я от того, как вы ею владеете, зависит многое. Товарищ майор, - обратился он к командиру полка, - с завтрашнего же дня организуйте у самолетов занятия по тактике, на боевые задания летать только строем. Приступить к обучению летного состава ночной подготовке. Что же касается установки дополнительного пулемета, то в соседних полках это уже делают. В воздушные стрелки возьмите пока авиаспециалистов по вооружению...

Ночью на аэродроме не смолкал визг электродрелей, тук молотков, гул бензо- и маслозаправщиков. Авиаспециалисты ремонтировали израненные машины, пополняли боекомплект, заправляли баки топливом. А около штабной землянки выстроилась целая очередь вооруженцев, желающих [55] стать стрелками. У входа в землянку стоял стол, освещенный маленькой лампочкой от аккумуляторной батареи, за ним сидел заместитель командира полка по политической части майор Исунов и записывал желающих. Семен Золотарев после ужина тоже пришел к землянке, чтобы поддержать техника самолета младшего лейтенанта Трифонова, разрешить ему слетать на боевое задание в качестве стрелка.

- Ведь вы видели, как я стреляю, ШКАС собираю и разбираю с завязанными глазами...

Да, Семен Золотарев не раз видел Трифонова в тире, не раз техник состязался с воздушными стрелками в стрельбе по мишеням и всегда выходил победителем. Его пример - а в том, что он и в небе будет точен, Семен не сомневался - сыграл бы большую роль в поднятии авторитета воздушного стрелка.

А у землянки инженер полка отчитывал сержанта Гайдамакина, механика самолета:

- ...Еще один стрелок нашелся! А самолеты кто к боевому вылету будет готовить? Думаете, только в небе куется победа? Марш на самолет и чтобы я вас больше здесь не видел! - Инженер повернулся, давая понять, что разговор окончен, и взгляд его застыл на Трифонове.

- А-а, и вы снова сюда пожаловали. Слова не убедили, хотите, чтоб я взыскание вам вкатил?

- Один только полет, товарищ инженер-капитан. Один.

- А кто самолеты будет готовить, если с вами что случится? - не соглашался инженер-капитан. - У нас и так не хватает специалистов.

Золотарев подошел к Исупову.

- Товарищ майор, разрешите своей властью.

- Уговариваете меня нарушить приказ комбрига Цибина? - улыбнулся Исупов.

- Тут особый случай. Надо доказать, что ШКАС не хуже немецкой пушки... Всего на один полет.

Замполит подумал.

- Хорошо. Но только на один...

К утру бомбардировщик экипажа Серебряникова отремонтировать не удалось, повреждения оказались серьезными, чем после предварительного осмотра, - Серебряников и воздушный стрелок-радист Довгаленко стали помогать технику, а Золотарева командир экипажа послал в [56] тир обучать стрельбе сержанта Куксу, назначенного в экипаж воздушным стрелком.

По пути в тир у бомбардировщика капитана Чуплыгина Семен увидел техника-лейтенанта Трифонова в темно-синем комбинезоне, в шлемофоне с очками на лбу - как заправский летчик.

- Летим? - с улыбкой спросил Семен.

- Летим, - кивнул техник-лейтенант и глаза его азартно блеснули. - Посмотрим, каков он, фриц, на деле. Подарочков я ему хороших приготовил, век помнить будет.

- Желаю удачи и счастливого возвращения. Самоуверенность техника несколько обеспокоила Семена. Что это: легкомысленность или вера в свои силы и способности? Откровенно говоря, Семен тоже до воздушного боя не очень-то дрейфил, а вот когда увидел, как горели наши самолеты, как падали они на землю и взрывались, страх стал сжимать горло и сердце. И он снова, как и после первого ознакомительного полета в училище, подумал, что в авиацию попал случайно. Да, он боялся лететь на очередное боевое задание. Разумеется, он никому об этом не скажет и ни под каким предлогом не откажется лететь, но быть вот таким, как Трифонов, самоуверенным, бодрым, он уже не мог.

Они еще не дошли до тира, как бомбардировщики стали взлетать. Золотарев и Кукса проводили их взглядом.

- А вам тоже очень хочется летать? - спросил Семен у Куксы.

Сержант внимательно посмотрел в глаза лейтенанту, видимо прикидывая, а можно ли ему довериться, помолчал.

- Видите ли, если говорить откровенно, то и хочется, и колется - боязно. С другой стороны - чем я хуже других? Не так, говорят, страшен черт, как его малюют. Пообвыкнусь, выживу из себя этот страх. Ну, а коли погибну значит, так на роду написано. Да и потом не просто так погибну - за правое дело.

Логика сержанта, ясная и убедительная, успокоила Семена, и он учил его целиться хладнокровно, плавно нажимать на спусковой крючок, стрелять экономно, короткими очередями, подпуская истребитель на дистанцию эффективного огня.

Кукса оказался способным учеником. Уже при третьей попытке он ни одной пули не пропустил мимо цели. [57]

На аэродром они вернулись, когда бомбардировщики стали заходить на посадку. Едва самолет заруливал на стоянку, как его тут же окружали летчики и техники, авиаспециалисты из БАО, и все те, кто был поблизости. Всех интересовал один вопрос: как прошел боевой вылет. К всеобщей радости приземлились все машины.

Золотарев и Кукса поспешили к самолету Чуплыгина. Пока винты молотили воздух, гася инерцию, а техник подкладывал под колеса колодки, Семен и Кукса обошли бомбардировщик вокруг. В хвостовой части Семен насчитал около десятка пробоин, шесть из них зияли около нижней пулеметной установки, за которой находился техник-лейтенант Трифонов. Жив ли он?..

Наконец винты остановились, и на землю спустились летчик со штурманом, а потом сержант Закапко. У Семена готов был сорваться с языка вопрос: "Что с Трифоновым?", но спазмы сдавили горло.

Закапко увидел полные тревоги глаза окруживших его товарищей и поспешил их успокоить:

- Все в порядке, сейчас вылезет техник-лейтенант. Можете поздравить его: срезал одного "мессера".

Трифонов спустился на землю неторопливо, разминая затекшие руки и шею - почти пять часов он лежал в одной позе, опираясь на локти и пригнув голову к узкой прорези в фюзеляже, через которую вел наблюдение за задней нижней полусферой. Несколько сильных рук подхватили его и стали бросать в воздух...

После обеда Трифонов рассказывал своим однополчанам:

- Отбомбились мы, отошли от цели. Ну, думаю, не повезло, не увижу фрица. Пролетели минут пять, чувствую, дергает веревочка за ногу - Закапка предупреждает: внимание, "мессер" в небе. Пригляделся я, увидел "мессершмитта". Но он был так далеко, что открывать огонь бесполезно. Да и быстро он ушел из поля зрения. Облетел вокруг вдали, снова в хвост зашел - знает, мертвая зона тут. Я приготовился, взял его в прицел. "Мессер" пошел на сближение. Подпустил я его метров на триста и саданул прямо в лобешник. Рванулся он было вверх - от неожиданности, наверное, - а там его Закапка поджидал. Добавил ему из своих спаренных пулеметов. Задымил стервятник и закувыркал к земле... [58]

- Нет слов, молодец, - похвалил техника замполит Исупов. - Но, как и договорились: то был ваш первый и последний боевой вылет.

Второй месяц войны подходил к концу, а положение на фронте, как ожидали летчики, не улучшалось, а ухудшалось. Немцы захватили Минск, Могилев, Витебск, Оршу, Смоленск, вышли к Днепру. За эти два месяца полк нанес более двухсот бомбовых ударов по скоплению вражеских войск и техники на железнодорожных станциях, по аэродромам и переправам, по танковым колоннам и штабам. А железная лавина все катилась на восток и катилась. Полк, несмотря на усиление огневой мощи самолетов, на приобретенный опыт ведения воздушных боев с истребителями противника, нес потери.

Особенно трудными были боевые вылеты 20 августа в районы Кривого Рога и Кировограда, где сосредоточились крупные танковые группировки фашистов, прикрываемые мощным заслоном зенитного огня и истребителями. Утром не вернулось четыре экипажа, и вот теперь... Прошло уже полчаса, как семерке капитана Шанаева следовало вернуться, а ее все не было. Летчики и техники с тревогой посматривали в небо, понимая, что задержка не случайная.

Семен Золотарев видел, как тускнеют лица однополчан, как все чаще из груди то одного, то другого вырываются вздохи. Шанаев - любимец полка, лучший командир эскадрильи, и вся его семерка - опытнейшие воздушные бойцы, воевавшие в небе Халхин-Гола и Финляндии.

А экипажу Серебряникова пока везло. Сержанты Довгаленко и Кукса оказались отличными воздушными стрелками, надежно защищали свою машину. На их счету было уже по одному сбитому "мессершмитту".

Кукса как-то пошутил над собой:

- А я еще раздумывал, чудак, идти в стрелки или нет.

- Летят! - раздался чей-то радостный возглас, Золотарев вначале услышал, а потом и увидел тройку бомбардировщиков, появившуюся с севера, а не с запада, как ожидалось. Самолеты выскочили из-за колхозных сараев и сразу пошли на посадку. Спустя минут пять приземлились [59] еще два бомбардировщика. Два экипажа из этого полета но вернулись...

Вечером в столовой выпили по сто фронтовых граммов в память о погибших и молча пошли отдыхать. Утром снова предстояло лететь...

Новый день принес новые плохие известия: наши войска после ожесточенных боев оставили Гомель, Чернигов; фашисты сжимают кольцо окружения вокруг Киева.

Третья эскадрилья получила боевую задачу вылететь под Боярку, где разместился штаб 6-й немецкой армии, и разбомбить его.

Экипаж Серебряникова уже сидел в самолете, одетый во все меховое - полет предстоял на большой высоте, - и командир честил по чем зря снабженцев, на складе которых ничего не нашлось по его росту: комбинезон болтался на нем, как на вешалке, унты, несмотря на то, что он намотал на ноги поверх портянок по полотенцу, елозившие вверх-вниз по голени. Пока шли с построения к самолету, Иван трижды садился переобуваться. Золотарев посоветовал ему пристегнуть унты к поясу - для этого имелись специальные лямки. Командир послушался, и идти ему действительно стало легче. Но теперь, сидя в кабине, он снова чертыхался: лямки мешали ему.

- Если они попадут в управление, всем нам хана! - говорил он Золотареву, словно штурман был во всем виноват.

- Я ж хотел, как лучше, - сказал в свое оправдание Семен. - Ну отстегни ты эти лямки.

- А если придется прыгать? Унты слетят в два счета.

- Легче будет драпать от немцев, добираться до ближайшего леса, - пошутил Семен

- Двадцать седьмой, на связь! - прервал их разговор голос командира полка.

- Двадцать седьмой на связи, - отозвался Серебряников.

- Готовы к выполнению задания?

Так точно.

- Вам изменение. Пойдете но другому маршруту на разведку. Вдоль Днепра: Запорожье, Днепропетровск; Днепродзержинск. Если обнаружите переправу, сфотографируйте ее и домой. Нет - сбросите бомбы по скоплению фашистов.

- Один пойду? - спросил Серебряников. [60]

- Почему один - с экипажем, - сострил командир.

- Понял...

У Семена холодок пробежал по спине. Один экипаж на такую цель... Лучше б на Киев. Там, правда, не легче штаб фашисты охраняют посильнее, и маршрут около двух тысяч туда и обратно, "мессершмитты" сотню раз могут перехватить, но туда летит эскадрилья, а сюда, вдоль Днепра - один экипаж...

Золотарев спустился на землю, чтобы вместе с техником заняться подготовкой фотоаппарата, за ним спрыгнул с крыла и Серебряников. Расстегнул комбинезон, вытер вспотевшие лицо и шею.

- Ну и жарища. Солнце не успело от горизонта оторваться, а дышать уже нечем. Значит, на высоту не полезем?

- Само собой. Пойдем тысячи на две, фотографировать - с восьмисот.

- Вот и отлично! - Серебряников сбросил комбинезон, отдал механику. - Отнеси, пожалуйста, в каптерку. - С сожалением посмотрел на свои лохматые собачьи унты: - Жаль сапоги не обул, теперь придется эти волкодавы таскать.

- Ничего, пар костей не ломит. - Золотарев тоже снял комбинезон и попросил механика: - Захвати и мой, а реглан принеси.

На подготовку ушло около получаса, с КП уже торопили:

- Чего тянете? Взлетайте. Серебряников махнул рукой:

- По местам!

Бомбардировщик бежал долго, нудно воя, словно не хотел отрываться от земли. Наконец взлетел.

- Прошли исходный пункт маршрута, курс двести шестьдесят, - доложил штурман. Подождал, когда бомбардировщик развернулся, похвалил: - Отлично, командир! Так держать! Сейчас промерчик сделаем, ветерок определим. Погода, как по заказу, - ни облачка. И фрицев мы сегодня одурачим как пить дать.

- Грозился заяц лису поймать, - невесело отозвался Серебряников. - Лучше поточнее рассчитай время захода на цель и курс, чтоб со стороны солнца.

- Непременно рассчитаю, Иван.

- Теперь в оба смотрите, здесь должны "мессершмитты" рыскать, - предупредил командир. [61]

Бомбардировщик забрался на две тысячи. Здесь было совсем не жарко, и Золотарев полюбопытствовал:

- Как, командир, цыганский пот не прошибает? Может, спустимся?

- Ни в коем случае. Ты забыл - я в унтах, - пошутил Серебряников и спросил: - Стрелки, как самочувствие?

- В порядке, - отозвался Довгаленко. - Глядим в оба.

- Впереди справа - четыре точки, - доложил Довгаленко.

Золотарев не сразу увидел летевшие навстречу самолеты: Довгаленко всегда поражал его своим зрением -видел то, что, казалось, невозможно узреть простым глазом; он осматривал небо, словно локатором, и привозил из разведки такие данные, которые трудно было отыскать на снимках. Скромный украинский паренек, черноокий красавец, он был надежным защитником экипажа. На его счету уже имелся сбитый истребитель, и сержант ни разу не позволил фашистам зайти в хвост своему бомбардировщику, поджечь его. Команды Довгаленко были лаконичны, грамотны, упреждающи: словно хороший шахматист, он на много ходов вперед разгадывал замысел противника. Его коллега воздушный стрелок Кукса тоже в своем роде был оригиналом: медлительный, немногословный, по-крестьянски прижимистый - стрелял только короткими очередями, жалея каждый патрон, - в бою преображался: все видел, все слышал и успевал посылать отсекающие трассы, которые сбивали у фашистских летчиков охоту лезть на рожон. В общем, командование считало экипаж слетанным и нередко поручало ему самые трудные задания.

Четыре точки, как Золотарев и предположил, оказались "мессершмиттами". Серебряников дал команду приготовиться к отражению атаки. Но истребители, то ли не заметив одиночный бомбардировщик - он летел ниже, то ли имея более важное задание, прошли своим курсов Следом за ними показался строй бомбардировщиков Ю-88, более двадцати, а над ними еще две четверки "мессершмиттов" - истребители сопровождения. Пошли, видимо, на Сталино.

А внизу впереди, чуть правее, виднелось уже Запорожье, затянутое смрадным дымом, стелющимся вдоль левого берега Днепра; то там, то здесь вспыхивали разрывы, [62] город обстреливала вражеская артиллерия, а может, и бомбила авиация.

- Командир, десять градусов влево, - попросил Золотарев. - Пройдем южнее.

Когда бомбардировщик, сделав петлю, взял курс вдоль Днепра, в небе появились разрывы: фашистские зенитки, расположившиеся на правом берегу, открыли огонь. Серебряников набрал еще триста метров, и белые облачка стали вспыхивать то ниже, то выше - зенитчики пристреливались.

Золотарев перенес взгляд на землю. Правый берег Днепра кишел людьми и техникой, по дорогам с запада на восток двигались колонны машин, танков, орудий. Все это скапливалось у Днепровских круч, готовилось к броску на левый берег, где почти никого и ничего не было видно: то ли наши войска замаскировались хорошо, то ли остались за Днепром. Похоже на последнее: артиллерия наша почти бездействовала...

Показался и Днепропетровск. Огонь и дым там бушевали повсюду.

- Командир, десять вправо... Так держать!

Серебряников молча вел бомбардировщик, как по нитке. Разрывы теперь вспыхивали все чаще и плотнее, все ближе и ближе. Кабина наполнилась сладковато-горьким специфическим запахом сгоревшего тротила, в горле першило, как от перца, из глаз лились слезы, мешая вести наблюдение, но Золотарев не отрывался от прицела.

- Слушай, штурман, а не перемудрили мы с тобой этим звуковым эффектом? - спросил Серебряников. - Мне кажется и наши лупят по нам.

- Это только цветочки, ягодки впереди, - оптимистично заверил Золотарев. - Жаль, что мы не можем ответить фрицам. Посмотри, сколько техники в парке скопилось. Черным черно. Хотя бы одну соточку сбросить.

- Подождешь, переправа важнее. Неплохо бы искупать их в Днепре.

Днепропетровск уплывал под крыло. Разрывы зениток поутихли. Но не надолго. Впереди чуть заметной лентой обозначилась переправа.

- Снижаемся до тысячи двухсот, - скомандовал штурман.

Бомбардировщик клюнул носом, и переправа быстро стала расти, контрастнее выделяться на водной глади. Да, [63] за ночь ее восстановили, и теперь по ней, как муравьи перед ненастьем, мчались танки, машины с орудиями и прицепами, бензовозы.

- Может, сразу шарахнем бомбами? - предложил Серебряников. - Уж больно густо прут. И зенитки пока дремлют, похоже, вправду за своего приняли.

- Не станем переубеждать их, пройдем без бомбометания. Сфотографируем, пока они на солнце по разглядели нас.

Серебряников уловил иронию, ответил в том же духе:

- А что, тактика - вещь серьезная. Действительно, то ли из-за того, что немцы приняли Ил-4 за "юнкерс", то ли плохо видели его, огонь не открывали. Золотарев, придерживаясь правого берега, без особого труда отснял часть переправы - всю объектив фотоаппарата захватить не мог, требовался еще один заход. И когда бомбардировщик, развернувшись чуть ли не над Днепродзержинском, лег на обратный курс, его встретил шквал огня. Стреляли зенитные орудия, пулеметы, автоматы - стреляло все, что могло стрелять, - перед бомбардировщиком сплошной стеной повисли разрывы, сквозь которые, казалось, не пробиться. И обходить нельзя, ни подняться, ни снизиться: снимки должны быть одномасштабные, монтироваться... Но не лезть же в этот кромешный ад на верную гибель...

- Давай, Иван, сделаем круг и еще раз зайдем со стороны солнца.

- Нет уж, Сеня, обходить не будем, - возразил командир, - слишком большой крюк. И зенитки не "мессершмитты", палят в белый свет, как в копеечку.

Логично. Золотарев совсем забыл об истребителях. А они поопаснее, чем зенитки. Он окинул взглядом парашютные лямки, вытяжное кольцо и усмехнулся: от одной мысли об истребителях к прыжку стал готовиться. А ведь как он не любил парашютные прыжки. Мало сказать не любил, боялся их, как черт ладана. Правда, тому была своя причина. Вскоре после того, как Золотарев прибыл в полк, назначили парашютные прыжки. Молодой штурман готовился к зачетам по штурманской подготовке и не успел уложить парашют. Парашютоукладчик сунул ему чей-то, уложенный месяца три назад, а может и более. При прыжке вытяжное кольцо заело - окислилась вилка, - и Золотарев пролетел метров шестьсот, пока не дернул кольцо обеими руками. На земле его встретил разъяренный [64] начальник парашютно-десантной службы дивизии:

- Я вам покажу затяжку! Трое суток домашнего ареста...

Отбывать наказание, правда, не пришлось. Начальник парашютно-десантной службы дивизии, довольный результатами прыжков, вместо трех суток ареста назначил Золотарева нештатным начальником ПДС полка. И несмотря на то, что теперь ему приходилось совершать чуть ли не по сотне прыжков в год, полюбить их он так и не смог.

Бомбардировщик вошел в зону заградительного огня, и его стало бросать, как телегу на ухабах: слышно было, как скрипят и стонут стрингера и нервюры, как барабанят осколки по обшивке, разрывая и корежа дюраль. Штурман чувствовал каждый удар, сердце замерло в ожидании самого страшного, и трудно было заставить себя думать, действовать. Но он заставил - еще плотнее прижался к прицелу, стал следить сквозь окуляр за землею.

- Десять влево... Еще пять... Так держать! - Он снова включил фотоаппарат.

А вспышки разрывов бушевали все яростнее, от смрадной тротиловой гари перехватывало дыхание, и не было времени, возможности надеть кислородную маску. Золотарев откашливался, зажимал замшевой перчаткой рот, но это помогало мало.

Наконец лента переправы показалась в верхнем образе прицела и медленно, очень медленно поплыла вниз. Бомбардировщик продолжало бросать и трясти, и сечь осколками. Но каким-то чудом он все держался, упрямо пробивался сквозь огненный смерч. И наконец пробился!

- Есть, Ваня, снимки! Есть! - торжественно воскликнул Золотарев, когда бомбардировщик вырвался из зоны огня.

- Теперь бы домой! - вздохнул Серебряников. - А мы не можем - бомбы держат.

- Чепуха. Теперь зато можем маневрировать по высоте. Давай-ка боевым разворотом набирай сколько можешь и шандарахнем! Радист, передавай координаты цели...

Бомбардировщик взвыл от натуги и круто полез вверх по спирали, разворачиваясь на цель, над которой от разрывов образовалось целое облако.

Зенитчики поджидали его, но не предполагали, что тяжелый [65] самолет наберет так быстро около семисот метров, и разрывы повисли намного ниже. С высоты хорошо было видно всю систему огня зенитчиков: огненная воронка ползла за самолетом и медленно сужалась. Стоило попасть в ее центр и тогда...

- На боевом. Так держать! - Золотарев открыл бомболюки.

Зенитчики подкорректировали расчеты, и "воронка" поднялась выше, опоясала самолет.

- Вниз, Ваня, на двести!

- Понял.

Бомбардировщик будто нырнул под разрывы, штурмана подбросило с сиденья, и привязные ремни впились в плечи, полетная карта, карандаши, линейка закружились над столиком, как в невесомости. Крутой выход из пикирования уложил все на место; теперь Золотарева так прижало, что трудно было пошевелить рукой. И хотя перегрузка длилась считанные секунды, штурман забеспокоился, как бы не опоздать с бомбометанием, потому решил бросать не все бомбы, а только две, для пристрелки. И убедился, что поступил правильно - бомбы упали с перелетом. А переправу надо уничтожить во что бы то ни стало, не пустить фашистов на левый берег.

- Давай, Ваня, еще заход, промазали, - с сожалением сказал штурман.

- Даю. Ты не торопись. Постарайся, как на последних учениях.

Да, на учениях перед самой войной они бомбили здорово. Три захода, и все бомбы в "яблочко". Правда, тогда зенитки не стреляли и никакого маневра на боевом курсе они не совершали...

Серебряников будто прочитал мысли штурмана.

- Может, не будем горки устраивать?

- Собьют. А нам надо снимки доставить.

Но когда вышли на боевой курс и по обшивке снова забарабанили осколки, Золотарев процедил сквозь стиснутые зубы:

- Так держать!

Переправа, казалось, еще медленнее ползет к перекрестию, а самолет швыряет еще сильнее. Справа, будто раскололась шаровая молния, грохнул разрыв, и правый мотор поперхнулся, закашлял; в кабине запахло горелым маслом. Наверное, загорелся... Но не было времени оторваться от прицела... Командир молчал. И стрелки... Все [66] ждут, когда штурман сбросит бомбы. Теперь уничтожение переправы - самое главное в жизни.

- Так держать!.. Сброс!

Семен нажал на кнопку "Серия", почувствовал, как самолет облегченно подпрыгнул, и увидел, как бомбы стремительно понеслись вниз. Он не отрывал взгляда, пока на переправе не взметнулся черный столб взрыва. Танки, орудия, машины, словно игрушечные, полетели в воды Днепра.

- Есть, Ваня! Капут переправе! Влево девяносто и полный вперед. Теперь домой!

Бомбардировщик понесся к земле, разворачиваясь к левому берегу.

- На правом моторе вижу дым, - доложил Довгаленко.

- Знаю, - отозвался Серебряников и успокаивающе пояснил: - Наверное, маслопровод задело. - И убавил обороты. Мотор стал кашлять реже, но гарь усиливалась.

Внезапно зенитки прекратили стрельбу.

- Смотрите за воздухом, - напоминал командир. И едва он отпустил кнопку СПУ, как Довгаленко доложил:

- Слева сзади два "мессера", дальность - тысяча!

- Отразить атаку!

Серебряников выждал немного и, резко изломив глиссаду, повел бомбардировщик ввысь. Почти одновременно застучали нижний и верхний пулеметы. Штурман, держа свой ШКАС наготове, окидывал переднее пространство напряженным взглядом. Вот справа показались два тонкобрюхих силуэта и круто отвернули - пошли на новый заход для атаки сзади.

Командир снова перевел бомбардировщик на снижение и в это время мотор окончательно сдал - затрясся, как в лихорадке.

- Правый горит! - доложил Довгаленко, и в голосе его Золотарев уловил тревогу.

- Вижу. Включаю противопожарную систему, - спокойным тоном подбодрил товарищей Серебряников.

- Вправо вверх! - крикнул Довгаленко, и тут же пулеметы продолжили свой грозный перестук. Но нижний почему-то быстро смолк.

- Заклинило, мать его... - выругался Кукса.

- Запасной взял? - спросил Серебряников.

- А как же. Так время... [67]

- Прекрати болтать. Меняй.

Чувствовалось, выдержка командира начала сдавать.

"Мессершмитты" снова показались справа - выходили из атаки тем же правым разворотом. Но вдруг ведущий завис в верхней точке и, перевернувшись на спину, стал падать.

- Есть один! - сообщил Золотарев. - Твой, Довгаленко?

Но стрелку-радисту, видно, было не до торжества. Сквозь раздирающий его кашель, он еле проговорил:

- В кабине дым, дышать нечем...

- Приготовиться к прыжку, - приказал Серебряников. - Я поднаберу высоты.

Золотарев посмотрел вниз: Днепр остался позади, впереди под ними расстилалось скошенное поле, кое-где возвышались копны соломы.

- А может, сядем? - спросил штурман.

- Мы - попытаемся, а стрелкам - прыгать... - Голос командира прервал очередной удар, словно бомбардировщик наскочил на препятствие и подпрыгнул. Золотарев ощутил острую боль в правой ноге. В ту же минуту весь самолет охватило пламя. Оно было такое сильное и яркое, что попытка сбить его пикированием ничего не дала. Штурманская кабина мгновенно наполнилась густым дымом, кожа реглана затрещала от огня. А командиру было и того хуже: ведь его кабина находилась между моторами. Золотарев собрал силы, нажал на кнопку самолетного переговорного устройства и крикнул:

- Прыгайте! - Но голоса своего не услышал: СПУ не работало, видно перебило проводку. Надо прыгать самому. Он нагнулся, чтобы открыть нижний люк, но тот не поддавался. Мельком огляделся вокруг, заметил в окно: в огне на плоскости стоял командир. Он тут же исчез - прыгнул. "Прыгать, прыгать!" - лихорадочно забила мысль. Он нащупал рукой рычаг аварийного сброса, но то ли сил осталось мало, то ли люк прижало воздушным потоком, механизм не срабатывал. Надо попытаться уменьшить скорость. Штурман второй рукой крутнул ручку триммера на себя, не веря в успех. И, о чудо! Бомбардировщик послушался. Еще, еще! Самолет поднял нос выше горизонта. Высота росла: 600, 700... Скорость уменьшалась... Пора. Еще одна попытка, и крышка люка провалилась вниз.

А языки пламени вовсю гуляли по штурманской кабине, [68] жевали полы реглана, лизали руки, тянулись к лицу. Золотарев схватил со столика полетную карту, замшевые перчатки - потом сам удивлялся - до них ли было, - сунул все за пазуху и, уцепившись за края люка, выбросился наружу. Свежий, прохладный воздух подхватил купол его парашюта, бережно отнес от самолета, превратившегося теперь в горящую комету.

Штурман сильно натянул стропы, увеличивая скорость снижения. Он знал, что где-то рядом кружат "мессеры", чтобы наброситься и добить в воздухе. Семен видел, как бомбардировщик все еще лез вверх, пока пламя не добралось до бензобаков, которые взорвались, расплескав во все стороны огненные брызги. В какой-то миг в поле зрения мелькнули и три белых купола парашютов - значит спаслись все, и это его обрадовало.

Серебряников приземлился метрах в трехстах от Золотарева и не поднимался. Штурман отстегнул парашют, зажал рукой легкую рану на бедре и заковылял к командиру. Его остановил властный звонкоголосый окрик:

- Хенде хох!

Хлопнул выстрел. Пуля дзинькнула у самого уха Золотарева. Штурман упал, схватился за пистолет, вернее за место, где он висел, и обнаружил, что пистолет вместе с кобурой оторвало в момент раскрытий парашюта.

Из-за копны вновь последовал оклик:

- Вставай, фашистская сволочь! Хенде хох!

- Я свой русский, - обрадовался Золотарев.

- Знаем вас своих. - Из-за копны снова выстрелили. - Руки, руки поднимай. Хенде хох!

- Заткнись со своим "хенде хох", - негромко отозвался Серебряников. - И прекрати палить, у нас ведь тоже, имеются пистолеты.

Ругань и стрельба прекратились. Из-за копны пугливо выглянула мальчишеская голова в кепке, во выходить на паренек боялся.

- Иди лучше помоги перевязать рану, - позвал Золотарев. - Не бойся.

- Еще чего, - сердито возразил паренёк и вышел из-за копны, держа наган на изготовку. К нему из-за второй копны спешил на помощь дедок с сивой бородкой, вооруженный карабином.

- Это наши, Митря! - издали сообщил дед. Вместе с ними Золотарев подошёл к лежавшему на спине командиру, и все трое остановились, как вкопанные; [69] паренек с ужасом и мольбой посмотрел на штурмана, словно он мог помочь чем-то. Лицо Ивана было неузнаваемо, в волдырях и ссадинах, брови и веки опалены, кожа на лбу, носу и подбородке потрескалась и кровоточила, пальцы рук вздулись и торчали врастопырку, он не мог ими даже отстегнуть карабины парашюта.

Золотарев забыл о своей боли, склонился над командиром.

- Давай-ка, отец, помогай, - попросил он старика, отстегивая лямки парашюта. - Отрежь кусок от купола, сейчас перевяжем.

Серебряников слабо попросил:

- Пить.

Губы сразу же закровоточили, и Золотарев подивился, какую надо иметь выдержку, чтобы при такой боли и не стонать.

- Сейчас. Сейчас попытаемся достать, - успокаивал он командира. Но ни речки, ни озерца поблизости не было.

- Село далеко? - спросил Золотарев у старика.

- Далеконько, - ответил тот. - Надо бы подводу. Можа, Митрю пока послать?

К счастью, посылать не потребовалось: прямо по стерне к ним мчалась машина. Из кузова ее выскочил красноармеец лет тридцати, с винтовкой, а из кабины - девушка, тоже в форме, с санитарной сумкой на боку. Бегло окинув летчиков взглядом, она расстегнула сумку, достала из нее пакеты, бинт, пузырек с какой-то жидкостью, налила в пробирку и поднесла к губам командира. Серебряников выпил и заскрипел зубами.

- Ничего, ничего, потерпи, - ласково сказала девушка. - Сейчас тебе станет легче.

У Золотарева то ли от собственной боли, которая снова дала о себе знать, то ли от страшного вида командира и его мук, закружилась голова, и он, чтобы снова не потерять сознание, опустился на землю.

Девушка забинтовала командиру лицо и руки, повернулась к штурману.

- А ну-ка, что у вас?

- Да вот задело малость.

Она осмотрела рану, вздохнула.

- Ну, это не так страшно, сейчас перевяжем.

- Документы есть? - спросил у штурмана красноармеец. [70]

- Какие документы - мы с боевого задания. Разве не видите - раненые...

- Откуда вы?

- Из-под Ростова... Где-то здесь наши стрелки, поищите их. И фотоаппарат надо снять с самолета. Может, уцелел. Там важные сведения.

- Найдем. Постараемся... - неуверенно сказал боец. Сержант Довгаленко подошел сам минут через пять, он тоже был ранен в руку и ногу; сержанта Куксу старик и паренек нашли мертвым - фашистский летчик не пожалел на него снарядов...

Воздушного стрелка здесь же в поле и похоронили. Фотоаппарат действительно уцелел каким-то чудом. Золотарев попросил срочно доставить его командованию.

Серебряников начал бредить: то подавал команды отразить атаку, то посылал кому-то проклятия, то убеждал Семена заходить на бомбометание со стороны солнца. В минуты просветления подзывал штурмана и просил:

- Только в полк, Сеня, в наш медсанбат. В госпиталь не надо.

Машина доставила раненых в Синельникове. Оттуда, как Золотарев ни просил, Серебряникова и Довгаленко отправили санитарным поездом в тыловой госпиталь. Один лишь штурман прибыл в свою часть.

Семен бродил по аэродрому, как неприкаянный, испытывая гнетущую тоску одиночества, не находя себе места: он и предположить не мог, что так сжился, сроднился с Иваном Серебряниковым, с этим взбалмошным и непоседливым человеком, несколько бесшабашным, любившим порой чуточку прихвастнуть, с которым штурман нередко вступал в спор; с Николой Куксой, "крестьянским мужичком", как шутя называли его между собой в экипаже, неторопливым, вдумчивым; с Пашей Довгаленко, веселым хлопцем, толковым радистом и воздушным стрелком.

И хотя Семен знал, что Серебряников и Довгаленко живы, находятся в госпитале, ему казалось, что больше им никогда уж не встретиться. Ваня ранен тяжело и вряд будет допущен после выздоровления к полетам. Довгаленко возможно и будет летать, но попасть в свой полк такой ситуации едва ли ему удастся...

Особенно было жаль Куксу. Ему не исполнилось еще и двадцати. Вспоминался разговор с ним перед первым [71] боевым вылетом: "А вам тоже очень хочется летать?" "Видите ли, если говорить откровенно, то и хочется и колется - боязно..." Он знал, на что шел.

И вот Семен один... Экипажи улетают на задания, прилетают, отдыхают и снова в небо. Техникам и механикам и вовсе не до него: не успевают ремонтировать самолеты, готовить их к боевому вылету. Только полковой врач да медсестра уделяют Семену должное внимание: основательно обрабатывают его рану, мажут какой-то мазью, тщательно забинтовывают, советуют больше лежать... Посмотрел бы он на них, как бы они лежали, окажись на его месте. Рана на ноге - чепуха, уже не кровоточит и особенно не беспокоит, а вот на сердце... Эта, пожалуй, не заживет.

Семен не заметил, что пришел на стоянку своего бывшего самолета, И удивился: перед ним на козлах стоял Ил-4, Уж не их ли это бомбардировщик?.. Нет, чудес на свете не бывает:

У бомбардировщика хлопотали техники Рева, Цыганков и механик Гайдамакин. Сержант первым заметил штурмана и, будто прочитав его невеселые мысли, подбодрил:

- Так что не скучайте, товарищ лейтенант, безлошадным не останетесь. К вашему выздоровлению соберем вот из нескольких самолетов один. Можете не сомневаться, будет не хуже заводского.

Только теперь Семен заметил, что у бомбардировщика крылья буквально изодраны клочьями, лонжерон и стрингера торчат, как кости какого-то доисторического животного. Стабилизатор и руль высоты тоже посечены осколками. Как только самолет держался в воздухе?

- Это капитан Шанаев на нем дотянул. В рубашке ребята родились - на посадке руль поворота отлетел, перебит был кронштейн, - пояснил Гайдамакин.

"Трудно, очень трудно приходится нашим летчикам", думал Семен. Еще утром он слышал в столовой, что немцы в нескольких местах навели через Днепр переправы. Задача полку - уничтожать их. А переправы охраняв зенитные батареи, истребители; правый берег буквально напичкан артиллерией... Уже не один экипаж не вернулся [72] оттуда. Два часа назад на бомбежку переправы в районе Кайдака улетел экипаж младшего лейтенанта Вдовенко.

Перед полетом Никита Гомоненко сказал Семену: - Не будь я штурманом, если не искупаем сегодня фрицев в нашем родном Днепре. Да так, чтоб навеки запомнили!

Никита - решительный человек, слов на ветер не бросает. Семен уже не раз видел его в воздушных боях и над целью, когда кругом полыхали разрывы снарядов, и завидовал его выдержке: с боевого курса не свернет, пока не сбросит бомбы. И летчик у него, тезка Серебряникова, под стать штурману - пулями и снарядами его не запугаешь!

Много в полку таких летчиков и штурманов. Много, но не все. Вчера один экипаж вернулся, не долетев до переправы, якобы из-за того, что забарахлил мотор, второй долетел, но в переправу бомбами не попал. Вот утром Гомоненко и пошел сам к командиру полка просить, чтобы на переправу послали их экипаж.

Майор Микрюков поначалу даже вспылил:

- Кого куда посылать, позвольте мне распоряжаться.

- Но наш экипаж - комсомольский, - стоял на своем Гомоненко. - К тому же и сам я секретарь комсомольской организации. На нас смотрят все, на нас равняются.

И Микрюков согласился... Вспомнив все это, Семен не пошел в палатку отдыхать, а остался ждать возвращения экипажа Вдовенко.

После полудня приземлились два бомбардировщика - старшего лейтенанта Аркатова и лейтенанта Королева, летавших с Вдовенко на подавление зенитных средств. Оба самолета были издырявлены осколками и снарядами. Летчики долго не покидали своих кабин, а когда вышли, по их лицам нетрудно было понять, что с экипажем Вдовенко произошло непоправимое.

Слушая рассказ Аркатова, Семен ясно представил себе разыгравшуюся в небе трагедию. Бомбардировщики Аркатова и Королева летели впереди, чтобы отвлечь внимание зениток на себя. Не доходя до цели, они заметили пару "мессершмиттов", летевшую выше. Фашисты тоже их увидели и стали разворачиваться. А тут самолет Вдовенко. То ли легкая добыча прельстила их, то ли они разгадали замысел советских летчиков, но преследовать пару не стали, а атаковали одиночный бомбардировщик. [73]

Стрелок-радист сержант Карпов и воздушный стрелок младший сержант Пулатов в экипаже Вдовенко были опытными воздушными бойцами и встретили "мессершмиттов" дружным огнем. Первая вражеская атака была сорвана. Истребители сделали разворот с набором высоты и атаковали со стороны солнца. Карпов прикинул время до сближения на дистанцию эффективного огня и скомандовал:

- Разворот!

Вдовенко бросил машину вправо. Истребители стали делать доворот. Вот тогда-то Карпов и поймал раскинутые плоскости ведущего в сетку прицела. Застучала очередь. Трасса прошила "мессершмитт", он задымил и, отвернув с боевого курса, рухнул вниз.

- Есть один! - крикнул Карпов.

- Молодец, - похвалил стрелка-радиста командир экипажа. - Смотрите за вторым.

Второй фашистский летчик на рожон не полез, попытался зайти в хвост бомбардировщику. Но команды Карпова срывали его замысел. Выпустив несколько длинных очередей с дальней дистанции и не добившись результата, "мессершмитт" отвалил в сторону и скрылся.

- Командир, до переправы десять километров. До-ворот влево пятнадцать градусов, - скомандовал Гомоненко.

Едва вышли на прямую, ударили зенитки. Вокруг повисли грязные клочья разрывов. Осколки гремели по обшивке, оставляя в фюзеляже и крыльях рваные пробоины.

- На боевом! Так держать! - сквозь зубы процедил Гомоненко, не отрываясь от прицела. Вот она, кажущаяся с высоты узкой лентой, переправа, по которой один за другим движутся танки. Фашисты стремятся на помощь к своим, закрепившимся на левом берегу Днепра. Надо не дать им сделать этого, во что бы то ни стало разрушить переправу.

- Так держать! - упрямо повторил Гомоненко, хотя видел, что бомбардировщик идет как по ниточке. Лишь взрывные волны подбрасывали его то и дело, мешая целиться. И вот она, наконец, самая середина переправы в центре прицела. Гомоненко нажал кнопку сброса. Самолет тряхнуло - бомба пошла вниз.

Столб воды вздыбился рядом с целью. Рядом...

- Давай на повторный! [74]

Бомбардировщик сделал петлю и понесся на переправу с обратным курсом.

Вторая бомба тоже легла рядом. Попасть в узкую полоску, когда кругом рвались снаряды, оказалось делом очень нелегким.

- Снижайся на пятьсот! - скомандовал Гомоненко. Чем меньше высота, тем больше шансов попасть в цель. Но те же шансы давал экипаж и фашистским зенитчикам. Несмотря на то, что экипажи Аркатова и Королева обрушили на них бомбы и огонь всех пулеметов, небо кипело от разрывов снарядов. По самолетам били танки, наземная артиллерия, пулеметы.

- Заходи еще! - крикнул Гомоненко.

Вдовенко сделал круг побольше и направил бомбардировщик на переправу в третий раз. Фашистские зенитчики сосредоточили огонь по его курсу. Заградительная стена черного дыма и частых вспышек стремительно приближалась.

- Так держать!..

Рядом ухнуло. Самолет подбросило, словно пушинку.

- Горит левый мотор! - тревожно доложил Карпов.

С трудом удерживая подбитую машину, Вдовенко взглянул влево. Красные языки пламени выбивались из-под капота и ползли по плоскости. За ними тянулся черный, густой, как деготь, дым.

"Надо немедленно уходить к левому берегу, - подумал Вдовенко. - Там наши, можно либо посадить самолет, либо дать команду прыгать... А переправа? Оставить ее, чтобы по ней шло к фашистам подкрепление?.. Нет, оставлять ее нельзя. Этот вопрос решен в экипаже еще вчера, и Гомоненко пошел к командиру полка не только от себя лично... Слово надо держать".

Летчик посмотрел вниз. Впереди, совсем недалеко, темнела на водной глади запруженная техникой длинная лента переправы.

- Никита! - позвал летчик штурмана.

- Я, командир!

- Иду на таран, всем покинуть самолет! Предупреди стрелков.

Мы слышали, командир. Остаемся с тобой. Бомбардировщик понесся вниз. Могучая взрывная волна содрогнула небо и землю... [75]

Семен пережил уже не одну утрату боевых друзей, а гибель экипажа Вдовенко подействовала на него угнетающе. Перед взором стоял Никита Гомоненко, каким он видел его утром. "Не будь я штурманом, если не искупаем сегодня фрицев в нашем родном Днепре..." - звучал в ушах его бодрый уверенный голос. И верно, фрицев они искупали. Но такой ценой... Настоящий был комсомольский вожак, пример во всем... А он, боевой штурман, ходит по аэродрому с клюкой, как восьмидесятилетний старик, из-за какой-то пустяковой раны.

Майор Микрюков выслушал его внимательно, кивнул на ногу, хотя Семен вошел в землянку без палочки и старался не хромать.

- Как рана?

- А что рана, - усмехнулся Семен. - Какая ей разница, где заживать, на земле или в небе?

- Врач допускает к полетам?

- Разве сейчас время с врачами советоваться? Фашисты прут, гибнут лучшие люди...

- Я понимаю вас, Семен Павлович. Не спешите, долечивайтесь. Мы про вас не забыли. Будете летать со старшим лейтенантом Аркатовым...

Михаил Андреевич Аркатов в противоположность Ивану Серебряникову отличался немногословием, был несколько скрытным и малообщительным. Привыкать к нему было нелегко. Воздушные стрелки сержанты Зайцев и Оскаров тоже оказались сложными людьми, часто между собой спорили, не понимали и не хотели понять друг друга. А если экипаж разнороден, не дружен, это обязательно скажется в небе, Семен не раз убеждался в этом. Но, со своим уставом в чужой монастырь... К тому я? Аркатов был не только командиром экипажа, но и заместителем командира эскадрильи. К моменту назначения Золотарева под его начало Аркатов совершил более трех десятков боевых вылетов. И ни разу не был сбит. Летал он отменно, грамотно, в полку его ценили и самые трудные задания нередко доверяли только ему. В последнем полете "а подавление зенитных средств его штурман был ранен. [70]

И вот теперь Семену предстояло летать в этом экипаже. Аркатов представил нового штурмана своим стрелкам и посоветовал ему:

- Пока врачи не допустили вас к полетам и есть время, займитесь астрономией.

О переходе на ночные полеты в полку говорили с первого дня войны, но говорить одно, а делать другое: вывозить летчиков ночью было некому, и самолетов в полку осталось столько, что не успевали выполнять дневные боевые задания.

Сидеть без дела, провожать экипажи на задания и ждать их возвращения оказалось труднее, чем летать самому. В полете твои мысли заняты расчетами ветра и угла прицеливания, бомбометанием, слежением за воздухом, отражением атак истребителей, а на земле в голову лезло всякое. Новые потери действовали угнетающе, истощали нервную систему. Астрономия, которую Семен любил в училище и неплохо знал, теперь на ум не шла. А тут еще смена командного состава: Микрюкова забрали с повышением, а на его место прислали сначала майора Самохина, а затем майора Егорова, человека крутого нрава.

Командир эскадрильи капитан Омельченко тоже отличался крутым нравом, горячностью, нетерпимостью к малейшим недостаткам.

Он прибыл в часть то ли из запасного полка, то ли из училища, где обучал летному делу курсантов, а лейтенант Королев утверждал, что он был заводским летчиком-испытателем. Как бы там ни было, а назначили его командиром третьей эскадрильи, и держался он не как новичок, а как истинный ас, повидавший всего на свете. Высокого роста, могучий в плечах и с крутой богатырской шеей, он Действительно выглядел эффектно и поглядывал на всех сверху вниз, хотя каждый, кто попал под его начало, имел на счету по нескольку десятков боевых вылетов, сбитые самолеты, награды и благодарности.

Когда Омельченко представили и командир полка удалился, оставив нового комэска наедине с вверенным ему личным составом, капитан прошелся вдоль строя, внимательно разглядывая каждого летчика, штурмана, радиста и воздушного стрелка, вернулся к середине и пророкотал своим зычным с чуть уловимым украинским акцентом голосом:

- Отныне и навеки вечные запомните никем неписанные, а жизнью сложенные святые истины: о молодце [77] судят по выправке, о соколе - по полету; смелость - характер, опыт - качество; то и другое - боевое мастерство. А посему требую: в строй становиться опрятным и подтянутым, в полет идти хорошо подготовленным...

С первого же дня пребывания Омельченко установил в эскадрилье свои порядки: увеличил время на подготовку к полетам за счет отдыха, которого и так было негусто; стал проводить розыгрыши полетов, проверять знания летчиками и штурманами своих заданий, сил противника, действий в сложных ситуациях.

Не всем эти нововведения понравились. Кто-то сказал:

- Посмотрим, каков он в деле.

Возможность такая вскоре представилась.

Ночь стояла тихая и не по-осеннему теплая. Бомбардировщики летали но кругу: Омельченко обучал летчиков своей эскадрильи взлету и посадке. Прожекторы работали с большой осторожностью: включались, когда самолеты подходили к аэродрому, и едва они приземлялись, сразу выключались. Было безоблачно, и немецкие бомбардировщики могли появиться в любой момент.

Сделав два контрольных полета с лейтенантом Королевым, Омельченко выпустил летчика самостоятельно. А сам пошел на КП. Туда к этому времени подъехал командир полка майор Егоров.

- Как дела? - поинтересовался майор.

- Хорошо. Второй летчик вылетел самостоятельно. Но ночь в этот раз выдалась невезучая. Вскоре в небе появился "фокке-вульф" и повесил над аэродромом светящую бомбу.

Лейтенант Ермаков, только что выпущенный в самостоятельный полет, в это время заходил на посадку. Руководитель полетов дал ему команду уйти в зону, но летчик то ли не слышал, то ли по какой-то другой причине продолжал снижаться. Прожектористы, не обращая на это внимания, выключили прожекторы и припустились в бомбоубежище.

И вот тут-то Семен нашел ответ на свой вопрос об Омельченко. Всех, кто был у КП, у самолетов, будто ветром сдуло - разбежались по окопам и траншеям, вырытым у стоянок, у складов. Семен тоже было рванулся за всеми, а в ногу, будто нарочно, предательски кольнуло. Да так сильно, что он даже присел.

Не бросился бежать лишь Омельченко. Он как стоял [78] коло КП, наблюдая за самолетом Ермакова, так и остался стоять.

Самолет Ермакова между тем приземлился с небольшим перелетом и, не погасив почему-то фар, продолжал катиться вдоль взлетно-посадочной полосы. Замедлил скорость, свернул вправо, к самолетной стоянке, и все так же не гася фар, стал кружить по спирали, медленно приближаясь к самолетам. Было ясно, что летчик в самом конце пробега выпрыгнул из самолета, боясь, что немец будет метить именно во взлетно-посадочную полосу.

- Что за чертовщина! - выругался Омельченко. Руководитель полетов высунулся из двери КП, озадаченно крикнул:

- Не отвечает! Похоже, в самолете никого нет!

И в самом деле, колпак кабины летчика был сдвинут назад.

Капитан Омельченко метнулся к бомбардировщику. При свете немецкой САБ его массивная фигура мелькнула на фоне фюзеляжа. Скорость бегущего по земле самолета была не менее двадцати километров, и если капитан, устремившийся к поручням между крылом и стабилизатором, не успеет схватиться за них, его собьет стабилизатором и ударит хвостовым колесом.

Омельченко успел. Схватился за поручни, но сил на большее не осталось, бомбардировщик с работающими моторами рванул его и потащил за собой. Было видно, как ноги волочатся по земле, поднимая дорожку пыли.

Семен, который вместе со всеми наблюдал эту картину, знал, что капитан Омельченко занимается спортом, подтягивается на турнике по двадцать раз. Теперь тоже следовало подтянуться, взобраться на крыло. Сумеет ли он это сделать?

Комэск попытался. Видно было, с каким трудом он дотянулся до крыла. Приподнял ногу и... сорвался. Если силы покинут капитана и он не удержится за поручни, то окажется под хвостовым колесом.

Омельченко, видно, ясно сознавал свое положение. Ведь спирали неуправляемого бомбардировщика с каждым витком становились все ближе и ближе к самолетной стоянке. Еще два-три витка и самолет врежется в какую-нибудь из машин...

Омельченко, собрав все силы, подтянулся и перехватил руками повыше, рванулся и оказался на крыле.

Семен даже вскрикнул от радости. [79]

Омельченко полежал на крыле секунд пять и, распрямившись, шагнул в кабину. Гул моторов тут же ослаб, фары погасли. Капитан зарулил на свободную стоянку.

Светящая над аэродромом бомба догорела и "фокке-вульф" улетел - видно, производил разведку.

Летчики, штурманы и авиаспециалисты вылезли из своих укрытий. Пожаловал к своему целому и невредимому бомбардировщику и экипаж старшего лейтенанта Ермакова. Командир, а за ним штурман и стрелки. Пристыженные, с повинными головами.

- А вы откуда взялись? - глаза Омельченко сурово сверкали, широкие густые брови круто изогнулись.

Ермаков еще ниже опустил голову.

- Бросить самолет на посадке, не выключив моторы?.. Вы знаете, чего заслуживаете? - голос Омельченко сорвался от негодования.

"Не миновать бедолагам военного трибунала", - подумал Семен.

- Но учитывая, что это ваш первый самостоятельный, - заключил капитан, - всем по трое суток гауптвахты с усиленной отработкой на материальной части!

Ночью 26 сентября Семен Золотарев снова вылетел на бомбежку скопления вражеской мотопехоты в районе Семеновки, что на Днепропетровщине.

Ночь стояла звездная, безоблачная. До линии фронта - ни огонька, словно вымерло все на земле. Лишь в стороне, когда пролетали мимо больших городов, были видны отблески пожаров. Вел бомбардировщик капитан Аркатов. Это был мастер своего дела. Пилотировал он без лишних эволюции - самолет словно застыл на одном месте, и только гул моторов да чуткая стрелка прибора скорости говорили о его движении.

Эскадрилью вел Омельченко. Правда, вел довольно относительно: его машину видно не было, да и те, кто шел за Аркатовым, летели в минутном интервале, в шести километрах друг от друга.

Молчал командир, молчали стрелки, и это молчание и тишина по мере приближения к линии фронта начинали давить на психику, вызывая все большую тревогу.

Перед полетом к Семену подошел заместитель командира [80] полка по политической части майор Казаринов, поговорили о том, о сем, потом замполит спросил:

- Страшновато?

Семен пожал плечами. Нет, героем он себя не считал и на первом боевом вылете очень переживал и волновался, а при мысли, что погибнет, страх сжимал сердце. Но это было тогда, теперь же он был опытнее и такие мысли гнал из головы.

Казаринов принял пожатие плечами за согласие, кивнул удовлетворенно.

- И в этом нет ничего предосудительного. Не боятся только сумасшедшие да дураки. Тем более после такой переделки, в какой вы побывали. Ничего, старайтесь держать себя в руках. Командир у вас опытный, истребителям ночью найти вас не так-то просто и зенитчики целятся по звуку.

Все это так, рассудком он понимал, и полет проходил пока - лучшего желать не надо, но нервы рассудку не подчинялись и сердце так неуемно частило, что мешало вести расчет пути, определять ветер, угол сноса... А когда впереди по курсу заполыхали разрывы, Семен почувствовал, как по телу покатились холодные капли пота. Захотелось крикнуть: "Влево!" или "Вправо!"

- Вот она уже где, линия фронта, - сказал Аркатов с сожалением. Но голос его был таким спокойным и обычным, что страх Семена дрогнул, попятился и исчез вместе с оставшимися позади разрывами. Семен облегченно вздохнул, вытер рукавом комбинезона лицо.

На цель они вышли с запада, и едва Семен сделал последний промер, как впереди загорелась светящая авиабомба. На земле и в небе замельтешили вспышки,

- Заметались, гады... Видишь, штурман? - Голос Аркатова не только спокоен, но и торжественен... Семен только теперь посмотрел на землю и в свете САБ увидел, как У машин, у танков, выстроенных вдоль улицы, как на параде, бегают люди... А он еще и бомболюки не открыл...

Семен поставил тумблер на "выпуск" и почувствовал, как бомбардировщик завибрировал, замедляя скорость, штурман прильнул к прицелу.

- Двадцать влево... Стоп. Так держать!

Он сбросил сразу все, серией, и хотя бомбы легли вдоль колонны и Семен увидел несколько запылавших машин, командир, кажется, остался недоволен.

- Зениток-то почти нет, - словно с сожалением сказал [81] он. Помолчал и заключил: - Сделаем еще кружок. Давай штурман, угости фрицев и из пулеметика.

И вправду, зениток было немного. Они располагались южнее села, ближе к железнодорожной станции, видимо чтобы охранять идущие к фронту эшелоны.

Омельченко повесил вторую САБ, хотя от пылавших бензовозов и так хорошо было видно все вокруг. Фашисты уже не метались около танков - то ли попрятались по окопам, то ли залегли; то там, то здесь вспыхивали султаны разрывов - бомбардировщики делали заход за заходом. И Семен пожалел, что сбросил бомбы серией. А из пулемета танку ничего не сделаешь.

- Давай, командир, правее, - попросил он Аркатова. - Зенитчиков поблагодарим... Так держать, со снижением. - Он выждал немного, тщательно прицеливаясь, и нажал на гашетку. Пунктирная огненная трасса метнулась в темноту, где методично вспыхивали выстрелы зениток. Еще очередь, еще... И вспышки в том месте прекратились.

По другой батарее ударил воздушный стрелок.

- А теперь курс домой, - сказал Аркатов и перевел бомбардировщик в набор высоты...

На аэродром вернулись все экипажи. Семену даже не верилось, что все обошлось так благополучно, и испытывал угрызение совести за несдержанность, страх. Аркатов конечно же догадался о его состоянии и отчитает на разборе полетов. А может, и раньше...

Но командир не обмолвился об ошибке штурмана сбросе бомб серией при первом заходе - ни когда писали донесение, ни когда подробно анализировали первый ночной полет. Лишь на следующий день, когда получили новое задание, он как бы между прочим спросил:

- Не ругал меня, что на второй заход пошел?

- В моем положении не до ругани было, - грустно усмехнулся Семен. - Не скрываю, дрейфил как никогда...

- Ничего удивительного, - спокойно воспринял признание Аркатов, - большой перерыв в боевых вылетах. Утратились и волевые качества. А чтобы закрепить твою уверенность, я и пошел на второй заход...

С переходом на ночные полеты боевая мощь полка значительно возросла, а потери уменьшились. Но слишком [82] неравны были еще силы, и фашистская армия продолжала наступление. В начале ноября полк получил приказ перебазироваться под Сальск и оттуда продолжать наносить бомбовые удары по сосредоточению вражеских войск в направлении Ростова.

Задача была не новая: с начала войны полк неоднократно менял место базирования; новым было то, что ранее перелеты совершались на незначительные расстояния и как правило, на аэродромы, где до подхода наземных служб обеспечения подготовку к боевому вылету помогали осуществлять БАО - батальоны аэродромного обслуживания - базирующихся там полков. Под Сальском же никаких полков и БАО не было, значит, придется ждать свои службы обеспечения, а осенняя распутица перевозку техники и оборудования на машинах не позволяла осуществить.

Командир полка, отдав приказ грузить наземное оборудование в эшелоны, взлетел первым и повел бомбардировщики на новый, раскинутый в чистом поле, необжитый, продуваемый всеми ветрами аэродром. Забрали самое необходимое - инструменты, кое-что из запчастей, палатки для жилья.

Не успели приземлиться, как поступил приказ нанести бомбовый удар по железнодорожной станции Пологи, где воздушной разведкой обнаружено скопление эшелонов с техникой и боеприпасами.

Самохин взялся за голову: как выполнить приказ, когда нет ни баллонов со сжатым воздухом, чтобы запустить моторы, ни электростартеров?

На аэродром прилетел представитель штаба дальнебомбардировочной авиации. Собрал в первой поставленной палатке командный состав, объяснил: враг угрожает Ростову, и если не уничтожить эшелоны в Пологи, положение наших войск ухудшится. Приказ надо выполнить во что бы то ни стало.

Золотарев тоже был приглашен на совещание - его назначили штурманом эскадрильи, - он слушал генерала и искренне сочувствовал ему и Самохину: ситуация сложная и ответственная, выхода из нее не видно, а за невыполнение приказа придется отвечать.

- ...К вечеру бомбы подвезут, думайте, как запустить остывшие моторы, - сказал в заключение генерал.

Вышли из палатки на пронизывающий ветер невеселые, озадаченные. Разбрелись по своим самолетам. [83]

Техник, выслушав Аркатова, недоуменно пожал плечами:

- Я, товарищ командир, не кудесник, без сжатого воздуха запустить моторы не сумею.

К вечеру бомбы действительно подвезли, но баллоны и компрессор разыскать нигде не удалось.

У самолета к Аркатову подошел капитан Омельченко. Аркатов доложил ему, что экипаж к выполнению боевого задания готов, но для запуска моторов нет сжатого воздуха.

- Плохо, что нет сжатого воздуха. Очень плохо, - констатировал Омельченко. Но Семену показалось, что в голосе заместителя командира полка больше усмешки, чем огорчения. Капитан перевел взгляд на техника самолета: - Как же это вы не предусмотрели, товарищ техник-лейтенант? Наверное шмотки свои прихватили, а баллон со сжатым воздухом - не удосужились, и мысли такой в голову не пришло?

Техник пожал плечами.

- Так не было ж указаний.

- Это верно, не было, - согласился Омельченко. - Тут мы, командиры, прошляпили... А веревка у тебя есть?

- Веревка найдется. - Техник развернул моторные чехлы и достал оттуда фалу. Омельченко покрутил ее в руках, сделал на одном конце петлю.

- Ну-ка, Михаил, лезь в кабину, - приказал он Аркатову. - А вы все, у кого силенок поболее, сюда, - подозвал Омельченко Семена, техника и механика к себе. Петлю фалы он надел на лопасть винта, конец вручил в руки штурману и авиаспециалистам.

"Чудит наш замкомполка, - усмехнулся про себя Семен, поняв его затею. - Запустить Ил-четыре с помощью фалы - такого в авиации еще не было..."

Омельченко вышел вперед перед носом бомбардировщика и, как дирижер, поднял руку.

- Как только я махну, вы дергайте фалу изо всех сил. Приготовились! Раз!

Семен с авиаспециалистами рванули фалу. Лопасти винта качнулись, мотор тяжело вздохнул.

- Еще раз! - продолжал командовать Омельченко. Но и второй, и третий, и пятый не давали желаемого результата. Мотор лишь пыхтел, кашлял, но не запускался. А Омельченко со своим украинским упрямством все [84] командовал:

- Еще раз! Еще!

С Семена пот уже катился градом, механик выбивался сил, и в его глазах поблескивал недобрый огонек. На двадцатый, а может, на тридцатый раз - Семен сбился со счета - мотор вдруг чихнул и зарокотал, лопасти закрутились, изобразив красивый дымчатый круг.

К самолету прибежал командир полка Самохин, а за ним и генерал. Спросил, переводя дыхание:

- Где раздобыли сжатый воздух? Омельченко лукаво усмехнулся.

- А мы заменили его, товарищ генерал... Веревкой. Через час все семнадцать бомбардировщиков, перебазировавшихся на новый аэродром, поднялись в ночное небо.

И снова отступление, снова горечь поражений, скорбь о погибших друзьях-товарищах. Ко многому за год боев привык Семен Золотарев - к недосыпанию и недоеданию, к обстрелам зениток и атакам истребителей - психологический барьер преодолел он накрепко и навсегда, - к жаре и холоду; к одному не мог привыкнуть - к потере друзей. Гибель однополчан острой болью отдавала в сердце, выводила из равновесия, надолго уносила покой. Особенно трудным выдался июль 1942-го. Фашисты перебросили на Южный фронт лучших своих летчиков, и вражеские истребители подстерегали советских бомбардировщиков днем и ночью, над целью и на маршрутах. И хотя мастерство летчиков полка за год намного возросло, превосходство в небе пока оставалось за немцами.

Не вернулись с задания экипажи старшего лейтенанта Карева и лейтенанта Денисова, на глазах всей эскадрильи погиб экипаж капитана Терехова...

К середине июля 1942 года крупная вражеская группировка в составе 6-й полевой и 4-й танковой армий вышла к большой излучине Дона в район Боковская, Кантемировка Миллерово. В создавшейся тяжелой обстановке войска правого крыла Юго-Западного фронта отошли за Дон. Вражеские моторизованные части рвались к Сталинграду.

В ночь на 18 июля полк во главе с командиром майором Омельченко - его повысили в должности и в звании- вылетел на бомбежку скопления вражеских войск [85] в районе Богучара. Расстояние было небольшое, и экипажи за ночь сделали по два-три боевых вылета.

С последнего задания Омельченко возвращался уже на рассвете и, подлетая к своему аэродрому, - полк базировался в Вишневке под Морозовской, - увидел трассы снарядов, тянущиеся к самолету.

"Своего не узнали? - возмутился Омельченко. - Или немцы выбросили десант?"

На земле ему и другие экипажи доложили, что были обстреляны северо-западнее Морозовской.

О том, что немцы начали наступление, Омельченко знал, но чтобы они за ночь вышли к Морозовской - в это не верилось. Верь, не верь, а факты говорили другое. Чтобы выяснить обстановку, Омельченко послал на разведку экипаж капитана Давыдова.

Едва самолет взлетел, в штаб поступила шифровка: срочно перебазироваться в район Пролетарской.

Вскоре вернулся и экипаж Давыдова. Подтвердилось самое худшее - гитлеровцы северо-западнее Морозовской, в двух десятках километров от аэродрома.

- Грузить имущество и оборудование в бомболюки, - приказал Омельченко.

Прежний опыт помог экипажам быстро собрать все необходимое, погрузить на самолеты и на автомашины БАО. То, что не могли взять, пришлось закопать в землю пли уничтожить.

Аэродром в районе Пролетарской полку был хороню знаком - зиму сорок первого и сорок второго годов коротали здесь, - но каково было удивление и разочарование летного состава, когда они еще на снижении заметили, что прежняя их база занята другими: на аэродроме сидели штурмовики Ил-2.

Не обрадовались и новые хозяева "гостям", особенно командование БАО. Немолодой капитан, командир БАО, категорично заявил:

- Обслуживать и обеспечивать вас не будем, потому как на своих сил и средств не хватает.

Положение действительно было тяжелое: ухудшилось снабжение горюче-смазочными материалами, не хватало бомб и снарядов. Все это Омельченко знал и понимал, но командиру БАО он сказал не менее категорично:

- Будете, капитан. И обслуживать, и обеспечивать, пока наша база не подойдет.

А вскоре из штаба дивизии поступил приказ: произвести разведку переправ на Дону и приступить к их уничтожению.

Командир БАО стоял на своем:

- Нет у меня для вас ни горючего, ни бомб.

- Не для нас, капитан, - пытался убедить строптивого хозяйственника Омельченко. - Для разгрома фашистов.

- Все равно. Не дам.

- Как это "все равно"? - вспылил майор. - Значит, вам все равно, что фашисты наступают? Потому вы и не хотите бомбы давать?

Капитан понял, что сказал не то, и стал оправдываться:

- Понимаете, мы тоже только позавчера перебазировались и подвезли бомб на несколько боевых вылетов, на наши самолеты...

- Так кто у вас "наши", а кто чужие? - наступал Омельченко.

И капитан сдался, отдал приказ заправить бомбардировщики и снарядить боекомплектом.

Первым на боевое задание с нового места базирования вылетел экипаж капитана Аркатова - на разведку.

Переправ долго искать не пришлось. Семен обнаружил их. Фашистские зенитчики встретили советский бомбардировщик яростным огнем. Аркатов, энергично маневрируя по курсу и высоте, все же вывел самолет на цель и штурман сфотографировал ее.

Разрывы снарядов остались позади, бомбардировщик, круто набирая высоту, взял курс на восток, чтобы линию фронта пройти в недосягаемости хотя бы орудиями среднего и малого калибра. И в это время воздушный стрелок-радист тревожно доложил:

- Сзади "мессеры", четыре.

- Отражайте атаки! - приказал Аркатов. Фашистские летчики сразу же дали понять, что в бою не новички: разошлись парами и ринулись в атаку с обеих сторон. "Не иначе, из эскадры "Удет", которая перебазировалась в начале 42-го года на Южный фронт", - подумал Семен и высказал свое предположение по СПУ командиру.

- Похоже, - согласился Аркатов и напомнил стрелкам: - Предупреждайте об атаках.

- Слева и справа, командир. Дальность - шестьсот, - Доложил стрелок-радист сержант Старых.

Аркатов выждал еще немного и бросил бомбардировщик вниз. Истребители вынуждены были изломать линию [87] полета, выходить на прямую и, чуть не столкнувшись друг с другом, шарахнулись в стороны.

Вторую атаку Аркатов сорвал уходом вверх. Он так подвесил бомбардировщик, что, казалось, машина застыла на месте. А когда истребители проносились мимо, Старых поймал ведущего в сетку прицела и нажал на гашетку Истребитель смрадно задымил и, перевернувшись вверх брюхом, полетел вниз.

"Мессершмитты" еще яростнее закружили вокруг бомбардировщика. Огненные трассы то и дело распарывали вокруг небо, хлестали по крыльям, по фюзеляжу. Штурман, стрелок-радист и воздушный стрелок с трудом успевали отражать атаки. А когда и второй истребитель напоролся на огонь пулемета воздушного стрелка, азарт фашистских летчиков спал, они повернули свои машины на запад...

Аркатов каким-то чудом дотянул на изрешеченном бомбардировщике до своего аэродрома.

Не успели инженеры и техники отремонтировать машину, как поступил новый приказ: перебазироваться на Армавирский аэродром. Спустя несколько дней - под Минеральные Воды. А 12 августа полк перелетел уже на другой аэродром.

Фашистская железная лавина катилась на Кавказ, к Грозному и Баку, к советской нефти, которой так недоставало гитлеровским войскам.

В ночь на 16 августа полк получил задачу нанести бомбовый удар по железнодорожной станции Георгиевская, где скопилось несколько вражеских эшелонов с войсками и боеприпасами.

Все исправные бомбардировщики, - а их осталось чуть более десятка, - поднялись в звездное, по-южному черное небо. Осветителем цели летел экипаж капитана Аркатова.

Майор Омельченко, ставя боевую задачу, заметил:

- Ваш экипаж удачливый...

В какой-то степени экипажу действительно везло: в какие только он переделки ни попадал и всегда благополучно возвращался на свой аэродром. Но удача, знал Семен, штука изменчивая, потому полагаться на везение нельзя; надо самому как следует готовиться к полету, все рассчитать, предусмотреть.

Штурман еще раз изучил расположение и направление горных хребтов, долин, по которым можно подойти к цели, не дав себя обнаружить средствам воздушного наблюдения, [83] оповещения и связи, дороги и улицы станции, где могут выгружаться из эшелонов войска с техникой.

Тщательная, продуманная подготовка позволила выйти экипажу на цель, не вызвав ни единого выстрела вражеских зениток. Лишь когда над станцией повисла светящая бомба, озарив железнодорожные пути с составами, из которых выгружались пушки, автомашины, ящики с боеприпасами, зенитки открыли огонь недружный и бесприцельный - противовоздушная оборона, видимо, еще не была налажена как следует.

Пока Аркатов, положив бомбардировщик на крыло, описывал невдалеке от станции круг, Семен считал эшелоны: один, два, три, четыре, пять... Внизу, среди вагонов, полыхнул первый разрыв. И загудела, заплясала огненными смерчами земля...

- Выводи на прямую, командир, - скомандовал штурман. - Так держать!

В бомболюках их самолета висело еще десять соток. Теперь-то Семен сразу бросать их не станет - каждую в цель. И он выводил бомбардировщик вдоль составов, тщательно прицеливался, сбрасывал по одной, по две бомбы в самые уязвимые места - по цистернам, по платформам с пушками и машинами, по паровозам...

Когда отходили от станции, она была сплошь залита морем огня.

Утром на аэродром прилетел на своем У-2 командир дивизии полковник Лебедев. Высокий, в новенькой поскрипывающей кожей куртке, он прошелся перед строем с высоко поднятой головой, остановился посередине.

- Молодцы, ребята! - сказал просто, не как подчиненным, а как своим самым близким друзьям. - Всех, кто принимал участие в сегодняшнем ночном боевом вылете, представляю к наградам. Здорово мы всыпали немцам. И пока они не опомнились, не подтянули зенитки для прикрытия станции, надо всыпать им еще! Сколько, командир, можешь послать экипажей днем? - повернулся Лебедев к Омельченко.

- Днем посылать нельзя, - возразил Омельченко. - В Минводах сидят немецкие истребители, это ж рядом...

- Днем они нас не ждут. - В голосе Лебедева зазвучали повелительные нотки: - Зайдете с севера, сбросите бомбы и домой. По данным разведки, на станцию прибыли новые эшелоны...

В полку Лебедев и ранее бывал нередко, и все знали, [89] что возражать ему бесполезно. Да и какие могут быть возражения старшему командиру. К тому же приказ наверное исходил не от него, а от высшего командования. Хотя иногда Лебедев любил и сам блеснуть перед подчиненными "стратегическим" планом.

- Надо бы все-таки подождать ночи, - осторожно посоветовал майор Омельченко.

- Решение окончательное, - настоял на своем полковник Лебедев. - Вылет в двенадцать ноль-ноль.

Омельченко послал на задание три экипажа во главе с командиром эскадрильи капитаном Шанаевым, опытным летчиком, смелым, но рассудительным человеком.

Семен Золотарев, не предполагая, что ему придется через несколько часов принять участие в судьбе этого экипажа, напутствовал штурмана, каким маршрутом лучше следовать к цели, с какой стороны выйти на боевой курс, с какой высоты произвести бомбометание.

В начале первого тройка бомбардировщиков взлетела и взяла курс на запад.

Георгиевскую Шанаев увидел издалека: она продолжала дымить - горели вагоны с военным имуществом, пристанционные постройки. А со стороны Минеральных Вод, на товарной станции под парами находилось еще два эшелона. Капитан повел бомбардировщики туда.

Только встали на боевой курс, стрелок-радист младший лейтенант Акулов тревожно доложил:

- "Мессеры", со стороны солнца!

Но не в характере Шанаева было сворачивать с боевого курса.

- Отражайте атаки! - приказал он. - Штурман, целься лучше, чтобы с первого захода.

- Постараюсь, командир.

Застучал пулемет Акулова. Потом справа сверкнула трасса: стрелок-радист все-таки упредил фашистского летчика и тот промахнулся. А замыкающему тройки Шанаева не повезло: его самолет задымил.

- Сброс! - наконец передал штурман, и Шанаев рванул бомбардировщик ввысь. "Мессершмитты", преследовавшие его, проскочили мимо.

Уходя ввысь, Шанаев преследовал две цели: снизя скорость, дать возможность подтянуться замыкающему и обмануть фашистских летчиков - в подобных ситуации преследуемые обычно интуитивно увеличивают скорость чтобы оторваться от противника, и это ведет их к [90] гибели - разница скоростей уменьшается и преследователям легче целиться. Именно так произошло со вторым ведомым: он после сброса бомб хотел уйти со снижением, "мессершмитт" догнал его и сбил.

Шанаев остался один. Один против четырех. Как комэск ни бросал из стороны в сторону машину, огненные трассы, словно молнии, сверкали то слева, то справа, били в крылья, хвост, фюзеляж. Каким-то чудом бомбардировщик увертывался и избегал попаданий в жизненно важные центры.

Одного "мессершмитта" Акулову все-таки удалось завалить: при выходе из атаки он подставил брюхо, и стрелок-радист распорол его длинной очередью от носа до хвоста. Истребитель вспыхнул и кометой понесся вниз. И почти в тот же миг по фюзеляжу хлестнула очередная трасса.

- Уходи, командир, я ранен, - успел крикнуть Акулов. По тому, как ослаб его голос в конце и оборвался, нетрудно было догадаться, что ранен он тяжело. А самолет без стрелка-радиста, что мишень...

Фашистские летчики тоже вскоре поняли, что со стрелком неладно: отстреливался он редко и трассы были неровны, бесприцельны. Они стали атаковать еще яростнее, и одна из очередей угодила в правый мотор. Бомбардировщик задымил, в кабине запахло горелым. Шанаев отработанным до автоматизма движением перекрыл доступ бензина в правый мотор, включил противопожарную систему. Дымок, к счастью, исчез. Но маневрировать на одном моторе было почти невозможно: скорость упала и самолет плохо слушался рулей, при малейшей неточности в пилотировании он мог сорваться в штопор. А "мессершмиты" наседали, кружили, как осы вокруг шмеля. И лишь только потому, что их было много и они боялись в атаке поразить друг друга, огонь из пушек и пулеметов был не точен бомбардировщик, неуклюже разворачиваясь то влево, то вправо, со снижением тянул на восток.

Говорят, если очень захотеть, желание обязательно сбудется. Шанаев хотел в эти минуты одного: чтобы появились облака. И они увиделись ему нежданно-негаданно, белоснежные, с небольшими проталинами, слоисто-кучевые Уходящие за самый горизонт.

Летчик толкнул от себя штурвал, разгоняя скорость и резче ломая линию полета; минута, вторая, и пушистая дымка бережно и ласково окутала его. Но и в облаках Шанаев [91] продолжал маневрировать на случай, если они кончатся, чтобы не встретиться вновь с истребителями.

Экипаж пробыл в облаках немного, минут семь, а когда Ил-4 вывалился из них, "мессершмиттов" уже не было.

Второй мотор тоже стал давать перебои, грозя совсем остановиться. А справа по шоссе двигалась вражеская техника: автомашины, танки, тягачи с орудиями. Слева, за неширокой лесополосой, место, наиболее подходящее для посадки, - ровное, с небольшими стожками скошенного недавно сена. Еще левее - холмы, овраги, неширокая речушка. Судя по утренним сообщениям и по тому, что там никого не видно, территория немцами еще не занята...

Мотор, надрывно закашляв, заглох совсем.

- Идем на вынужденную, - предупредил Шанаев членов экипажа. - Проверить пристяжные ремни и приготовить оружие...

Высота быстро падала. Заметили ли немцы снижающийся слева самолет? Несомненно заметили. И если догадаются, в чем дело, непременно пожалуют туда... А может, и не догадаются: винты крутятся как ни в чем не бывало, моторы не горят... На всякий случай надо взять левее, а уже перед приземлением подвернуть ближе к месту посадки.

Так и сделал. Разогнал побольше скорость, и когда за деревьями исчезли клубы пыли, пошел на бреющем туда, где поровнее. И хотя поле было ровное, приземлить машину следовало как можно мягче - воздушный стрелок-радист тяжело ранен, бензомаслопровода видимо перебиты, а моторы еще горячие, и если бензин плеснет на них, вспыхнут, как порох...

Шанаев мобилизовал все свое хладнокровие и мастерство и вел бомбардировщик у самой земли до тех пор, пока он не потерял скорость. Летчик услышал, как чиркнуло хвостовое колесо по стерне, полностью добрал на себя штурвал, создавая максимальный посадочный угол, и бомбардировщик послушно, как укрощенный зверь, опустился на землю. Винты полоснули по зеленому ковру, прочертили черные борозды, и самолет остановился.

Шанаев и штурман одновременно выскочили из кабины и кинулись к стрелку-радисту.

Акулов лежал без сознания, залитый кровью. Воздушный стрелок уже сделал ему перевязку - осколок снаряда попал в челюсть, - но бинт держался слабо, набух к и густые ее капли падали на комбинезон. [92]

- Давайте еще бинт, - скомандовал Шанаев.

Малейшее прикосновение причиняло Акулову боль, он вздрагивал и стонал. Но когда рану удалось перевязать, стрелок-радист пришел в себя, осмотрелся вокруг и взглядам указал на радиостанцию. Говорить он не мог, но и без слов стало ясно, что он советует связаться по радио со своим аэродромом. Но как? Ни командир, ни штурман, ни стрелок азбукой Морзе не владели. А надо еще все закодировать.

Акулов потянулся рукой к своему планшету. Шанаев достал ему бумагу, код. Превозмогая страшную боль, младший лейтенант сослужил экипажу последнюю службу: помог составить и закодировать радиограмму: "Сел на вынужденную районе Моздок - Наурская, неисправны моторы. Срочно шлите техпомощь". И передал ее в эфир.

Омельченко доложили о радиограмме в начале четвертого, когда он поджидал на аэродроме возвращения экипажей. Сердце словно чувствовало беду, и он не находил себе места. И вот сообщение. Значит, бомбардировщик Шанаева подбит. А где остальные?.. Экипаж капитана Шанаева - слетанный, опытный, чего о его ведомых не скажешь. Значит... Но в худшее не хотелось верить, и он, надеясь, что они еще объявятся, дал команду дежурному по аэродрому разыскать инженера полка.

Николай Дмитриевич Тимошков явился тут же, крупные руки в мазуте, по загорелому испачканному лицу катятся струйки пота; под глазами - синие разводья. Сколько дней и ночей он не спит? Почернел, похудел, но ни разу не сказал, что ему тяжело, что он забыл, когда отдыхал в постели. И какие дела делает! Ремонтирует такие самолеты, которые на заводе не взялись бы.

- Слушаю, Александр Михайлович, - козырнул он бодро.

Омельченко протянул ему радиограмму. Тимошков прочитал, тяжело вздохнул.

- Что ж, надо готовить.

- Чего готовить? - Откровенно говоря, Омельченко не знал, чем и как помочь экипажу. Раньше подобные случаи, когда экипажи садились на вынужденную, бывали, и к тому месту снаряжались автомашины с необходимыми [93] запасными частями. Но то было недалеко. А до Моздока более двухсот километров. Пока туда машина доберете немцы займут территорию.

- Понятно чего - самолет, - ответил Тимошков. - А я дам команду Реве и Цыганкову, чтобы подобрали запчасти и инструмент.

- Неисправны оба мотора, - напомнил Омельченко.

- Да, дело сложное, - согласился Тимошков. - Но надо спасать экипаж и самолет. Пошлем еще двух специалистов...

Семен Золотарев вместе с экипажем готовился к ночному боевому вылету. В палатку вошел дежурный по аэродрому и передал приказ командира полка срочно явиться экипажу на командный пункт.

- Карты при себе? - остановив знаком Аркатова, собравшегося доложить о прибытии, спросил Омельченко.

- Так точно.

- Вот и хорошо. Доставайте.

И командир объяснил задачу: выйти на участок Наурская - Моздок, разыскать самолет Шанаева, сесть около него и, если можно, отремонтировать его к утру, если нет - сжечь, а экипаж забрать.

- Горючего залейте полные баки, - посоветовал Омельченко. - Скорее всего, придется поделиться с экипажем Шанаева. Вылет - вечером, как только начнет темнеть.

- Как же мы в сумерках найдем самолет? - удивился Золотарев. - Участок Наурская - Моздок - не какая-то точка.

- Потому тебя, лучшего штурмана полка, и посылаю, - ответил Омельченко. - Должен найти. Зато в сумерках фашистская авиация мешать не будет.

В бомболюки загрузили лопасти винтов, дюриты, шланги, лопаты, необходимый для ремонта инструмент. Там уселись инженеры Василий Рева и Георгий Цыганков, механики Григорий Гайдамакин и Николай Сазонов. Аркатов повел машину на взлет.

На траверс Наурская - Моздок вышли еще солнце едва коснулось горизонта. Чтобы не привлекать мания немцев, летели на малой высоте, чуть ли не бреющим, [94] правее дороги и лесозащитной полосы. Семен внимательно просматривал опушку - Шанаев мог закатить самолет под кроны деревьев, чтобы скрыть от немецких истребителей, - редкие стожки сена, но вот по времени пролетели до самого Моздока, а никакого бомбардировщика не обнаружили.

Повернули обратно. Взяли несколько левее. Солнце опустилось за горизонт и начало быстро темнеть. Аркатов делал змейку, отворачивая то влево, то вправо - тщетно. "Уж не захватили ли его немцы? - закралось тревожное сомнение. - Их разведчики непрерывно барражируют вдоль линии фронта, боясь, как бы советские войска не ударили во фланг. Могли увидеть одинокий самолет и сообщить о нем своим наземным войскам".

Прошли еще раз до Наурской. Никаких признаков. Аркатов развернул самолет на запад и приказал стрелку-радисту попробовать вызвать экипаж Шанаева на связь. Но "Сорок пятый" - такой был позывной экипажа - молчал.

- Запроси наш КП, может, там что-нибудь стало известно, - сказал Аркатов.

С КП ответили:

- Других сведений об экипаже не поступало. Продолжайте поиски.

Лишь на третьем заходе, когда прошли половину пути от Наурской до Моздока, стрелок-радист сержант Старых вдруг крикнул:

- Позади взметнулась ракета. Похоже, наши отозвались.

Аркатов развернул бомбардировщик, и Золотарев увидел впереди, внизу у стожка сена, знакомый силуэт Ил-4. Трое, одетых в летние комбинезоны, призывно махали экипажу снятыми шлемофонами.

- Шанаев! - узнал Золотарев в высокой сухопарой фигуре командира эскадрильи, указывающего руками направление посадки.

Аркатов довернул машину и мастерски приземлил ее. Зарулил к безжизненно распластанному у стожка бомбардировщику. Выключил моторы.

Когда рулили, Семен обратил внимание, что среди членов экипажа нет начальника связи эскадрильи младшего лейтенанта Акулова, а вылезая, увидел невдалеке чернел свежевскопанный холмик.

- Не удалось спасти, - грустно сказал Шанаев, перехватив [95] вопросительный взгляд Аркатова. - Рана была смертельной...

Гайдамакин, когда отсоединили погнутую лопасть винта самолета Шанаева, воткнул ее у могилы, чтобы позже перезахоронить товарища.

Неисправности обнаружили быстро. Перебитыми оказались бензо- и маслопроводы. Но нужно было еще проверить шасси - не деформировались ли они при посадке и удастся ли их выпустить. А потом уже менять винты, трубопроводы. Но как без подъемников поднять такую махину?..

Рева вытащил из бомболюка прилетевшего на помощь самолета лопаты. Вручил Золотареву, Старых, Сазонову и Гайдамакину.

- Давно не рыли окопы? - спросил с усмешкой. - Вот и потренируйтесь. Проройте под колеса траншеи, с уклоном, чтоб можно было, когда выпустим шасси, выкатить самолет...

Вот как, оказывается, можно решить проблему. Золотарев позавидовал смекалке инженера.

Дружно взялись за работу. И хотя темнота укрыла экипажи, опасность быть обнаруженными немцами не спадала: их танки и машины шли рядом - слышался гул моторов, - то там, то здесь в небо взмывали ракеты, освещая все вокруг. А незадолго до рассвета пролетел даже над ними вражеский разведчик и невдалеке сбросил светящую авиабомбу.

- Он еще днем нас засек, - пояснил Шанаев. - Потому и пришлось нам укрывать самолет сеном. А когда вы появились и мы убедились, что это свои, стали разбрасывать стожок, ваш след простыл. Хорошо, что вернулись...

Разведчик, видимо, обнаружил самолеты: спустя ми-пут двадцать пять откуда-то ударила артиллерия. Снаряды прошумели над головами авиаторов и разорвались метрах в пятистах.

- Поторапливайтесь, ребятки, поторапливайтесь, - подбадривал инженер.

Но не так-то просто было на ощупь отворачивать гайки, менять одни трубки на другие, подсоединять их к питающей моторы бензомаслосистеме.

К счастью, шасси оказались неповрежденными, выпустились и стали на замки. Оба экипажа подналегли на крылья и с трудом выкатили самолет из траншей.

Не заметили, как начало светать. А нужно было [96] заменить лопасти винтов, заправить самолет бензином - из перебитых бензопроводов он вытек до капли.

Рева предусмотрел и это - взял ведра.

Заправкой бомбардировщика бензином занялся сам Шанаев. Вместе со штурманом и воздушным стрелком он сливал из отстойника бензобаков самолета Аркатова бензин в ведра и носил его на свой. Золотарев, стоя на крыле, принимал у них и заливал в горловину.

К восходу солнца ремонт был закончен. Экипажи заняли места в кабинах, Шанаев и Аркатов запустили моторы, и бомбардировщики один за другим пошли на взлет.

Лето 42-го выдалось не менее трудным и напряженным, чем 41-го.

На прикрытие своих наземных войск гитлеровское командование перебрасывает на аэродромы Кубани и Восточной Украины лучшие истребительные и бомбардировочные эскадрильи, тысячи зенитных батарей, оснащенных мощными прожекторами. Почти ни один боевой вылет не проходит без жестоких воздушных дуэлей, без схваток с зенитной артиллерией, с прожекторами. И несмотря на то, что наши летные экипажи приобрели большой опыт по борьбе с истребителями и ПВО противника, потери наших экипажей продолжались. При налете на Белореченский аэродром не вернулся с боевого задания экипаж капитана Сероконяна, в воздушном бою погибли майор Алексеев, лейтенант Кулешов, сержанты Ручан, Кириленко...

Золотарев видел - потеря боевых друзей вызывает не только переживания у однополчан, но и действует на некоторых удручающе, вселяет неуверенность. Особенно у молодых. И на нем, недавно назначенном штурмане эскадрильи, лежала ответственность подготовки молодых штурманов к боевой работе, закалка их характеров, выучка мастерству самолетовождения и бомбометания, отражения атак истребителей. Майор Омельченко считал Золотарева не только снайпером бомбометания, но и смелым человеком и нередко поручал ему самые ответственные задания. Однажды на исходе ночи, когда Семен вернулся с третьего боевого вылета на Батайскую железнодорожную станцию, Омельченко встретил его на стоянке и, поздравив с успешным боевым вылетом, попросил: [97]

- Семен Павлович, что-то не ладится у нового штурмана в экипаже Маркина. То с недолетом бомбы сбрасывает, то с перелетом. В общем, надо слетать, подучить парня...

Лейтенант Сергей Маркин прибыл в полк осенью сорок первого из соседней бомбардировочной части. Ниже среднего роста, щупленький. Штурман лейтенант Петр Мазунов, был ему под стать - такого же недюжинного телосложения, скромный, застенчивый. На земле, как шутили однополчане, их не видно и не слышно. Но в небе, вскоре убедились все, это были асы. Еще в прежнем полку экипаж Маркина не раз отличался на бомбежках вражеских танковых колонн и в воздушных боях, на его счету было уже три сбитых "мессершмитта", пять уничтоженных эшелонов, десятки автомашин и танков, два раза бомбардировщик Маркина возвращался на свой аэродром изрешеченный снарядами на одном работающем моторе; в последнем вылете зенитный снаряд так разворотил крыло, что оно еле держалось, и летчик, накренив машину под сорок градусов, летел, по существу, на одном крыле и на одном моторе - едва самолет коснулся земли, крыло отвалилось. За тот полет лейтенанта Сергея Степановича Маркина командир представил к награде.

С Петром Мазуновым Маркин совершил немало успешных боевых вылетов и в полку Омельченко, но недавно штурмана ранило и Сергею Степановичу дали нового, молодого...

Золотарев чувствовал себя усталым: три боевых вылета на железнодорожную станцию, прикрытую десятком зенитных батарей среднего и крупного калибра - не прогулка при луне. И просьба командира полка ему была понятна: молодые штурманы смотрят на Золотарева, награжденного тремя орденами Красного Знамени, с восторгом, уважают его и ловят каждое слово. Кому же, как не ему учить их мастерству и мужеству личным примером.

- Что ж, надо, значит полетим, - только и сказал он.

Задание было обычное: разведать железнодорожную станцию Георгиевская, сфотографировать находящиеся на путях эшелоны.

Золотарев приказал вооруженцам кроме ФОТАБ подвесить и четыре ФАБ-100.

На станцию вышли, когда начало уже светать. Зенитчики будто поджидали бомбардировщик, открыли по нему интенсивный огонь. И сразу же вскрылась ошибка молодого [98] штурмана: он засуетился, хватал в руки то ветрочет, то навигационную линейку, следил за вспышками снарядов, забыв про прицел.

- Спокойнее, спокойнее, - положил ему на плечо руку Золотарев. - Смотри вниз, за целью, а снаряды - эка невидаль. Мы не из пугливого десятка... Обрати внимание правее... Видишь в отблесках огня рельсы?

- Вижу, - ответил штурман.

- А эшелоны?

- Эшелоны?.. Нет, незаметно.

- Сейчас увидишь. Дай команду летчику довернуть десять влево.

- Есть...

- Приготовиться к сбросу ФОТАБ.

- Приготовился...

- Сброс!

В ослепительной вспышке Золотарев и сам ничего не увидел, но знал - фотопленка зафиксировала не менее четырех эшелонов - это он определил по провалам отблесков на железнодорожных путях.

Надо было разворачиваться и уходить домой, везти командованию снимки. А какой урок из этого полета получит молодой штурман?.. И Золотарев попросил командира экипажа пройти над целью еще раз, а воздушному стрелку приготовиться к сбросу САБ - светящей авиабомбы.

Огонь зенитных снарядов, казалось, встал на пути бомбардировщика сплошной стеной, и Золотарев заметил, как штурман снова весь съежился, вобрал голову в плечи, окаменел от страха.

- Вниз, вниз смотри, - подсказал ему Золотарев, заставляя склониться к прицелу. - То, что творится в небе - забота командира да стрелков, а твоя - земля, цель. - В это время как раз загорелась САБ. - Теперь видишь эшелоны?

- Вижу, вижу! - оживился штурман.

Впереди по курсу самолета действительно хорошо виделись вагоны, платформы, крытые брезентом, - боевая техника.

- Вот и целься по ним. Бросай серией...

И когда на земле полыхнули взрывы, Золотарев похвалил штурмана.

- Молодец! Видишь, как все просто, когда держишь себя в руках? А теперь - домой.

Лишь к вечеру молодой штурман отошел от пережитого. [99] Золотарев видел его состояние и все хорошо понимал - сам не так давно испытал подобное, - заговорил с ним доверительно:

- Не выспался? Перед глазами, наверное, все вспышки мерещатся? Так у всех поначалу бывает. Привыкнешь

Молодой штурман отрицательно покачал головой:

- Я - вряд ли привыкну... Скажите, Семен Павлович а вам страшно там?..

- Конечно, страшновато, - улыбнулся Золотарев. - Думаю, людей, которые не боялись бы смерти, нет. И, думаю, герой не тот, кто не боится потерять жизнь; герой тот, кто боится потерять свою честь...

Пройдет немного более года и когда Семену Золотареву будут вручать Звезду Героя, а его подопечному - орден Красного Знамени, ученик с благодарностью скажет своему учителю:

- Спасибо, Семен Павлович, за науку. В трудную и опасную минуту я всегда вспоминал ваши слова.

Осенью наступление фашистских войск на Кавказе было приостановлено. Потеряв надежду завладеть бакинской и грозненской нефтью, гитлеровское командование приняло решение нанести бомбовый удар по Баку и Грозному, чтобы лишить советскую технику горюче-смазочных материалов. Для этой цели на аэродромы Северного Кавказа стали перебрасываться бомбардировочные эскадры.

26 октября, возвращаясь с боевого задания, Золотарев обнаружил на Армавирском аэродроме более сотни вражеских самолетов. Доложил Аркатову.

- Плохо дело, - высказал предположение командир экипажа. - Не иначе, фрицы что-то затевают...

А вечером в полк прилетел представитель дальнебомбардировочной авиации и командир дивизии с приказом нанести упреждающий удар по Армавирскому аэродрому. Экипаж Аркатова получил задачу лететь осветителем цели. Едва начало темнеть, взлетел разведчик погоды. Он пошел по отвлекающему маршруту, а за ним, спустя десять минут, на взлетную полосу вырулил бомбардировщик Аркатова. Не впервые Золотареву поручалось лететь осветителем. Осветителем - значит, первым. А для первого - и весь огонь батарей, и все прожекторы, и все истребители в [100] первую очередь. И хотя опыт у штурмана был большой, а машину вел один из лучших летчиков полка, Золотарев напряжение испытывал сильное - такое количество самолетов фашисты конечно же охраняют усиленно.

В минутном интервале за осветителем следовало еще двадцать шесть экипажей, можно сказать, весь полк. Потому-то и надо было особенно точно выдерживать режим, глядеть в оба, чтобы не столкнуться со своими.

Здесь, на юге, замечал Золотарев, ночи особенно темные, а эта была вообще непроглядная, словно все вокруг залили смолой - ни звезд на небе, ни огонька на земле, глазу не за что зацепиться. А требовалось рассчитать угол сноса, вести ориентировку, следить, чтобы не подошел незамеченно вражеский истребитель.

Аркатов молчал. Правда, он и на земле не отличался разговорчивостью, а в небе из него и вовсе слова не вытянешь. Да оно и понятно. Ему, штурману, можно хоть головой покрутить, в кресле поерзать, а летчику глаз от приборной доски нельзя оторвать: надо точно выдерживать курс, скорость, высоту, не потерять пространственного положения. И чем ближе подлетали к цели, тем сильнее возрастало напряжение. Хорошо еще, что истребители не беспокоили.

Через два часа впереди показалось зарево - линия фронта. Пролетели еще пятнадцать минут и, круто развернувшись, взяли курс на цель, чтобы сбить с толку посты воздушного наблюдения, оповещения и связи - ВНОС - пусть думают, что это свои летят на задание.

Пора было уточнить направление и скорость ветра, местонахождение; к радости Золотарева, на небе появились просветы: светлячками замигали одиночные звезды.

Штурман сделал промер, рассчитал ветер, внес поправку в угол прицеливания. Не успел он оторвать взгляд от карты, как в наушниках раздался голос командира: - Штурман, видишь?

Золотарев посмотрел вперед и увидел вдали огни взлетно-посадочной полосы - вражеский аэродром. Фашисты не ждали советских бомбардировщиков и летали, как в далеком тылу, - с полностью освещенным стартом.

Подлетая ближе, Золотарев различил внизу два огонька: красный и зеленый - аэронавигационные огни самолета. Он шел по кругу. Сделал четвертый разворот, и от его в сторону старта полетели желтая, потом зеленая ракета. В ту же секунду на земле вспыхнул прожектор. [101]

Фашисты явно пренебрегали самыми элементарными мерами предосторожности.

- Командир, а ведь мы вполне можем сойти для них за своих, - подсказал Золотарев по СНУ Аркатову. - Может, тоже включим аэронавигационные огни да снизимся, чтобы получше рассмотреть, что где, да поточнее прицелиться?

Аркатов не торопился с ответом.

- Зенитки молчат, значит, за своих приняли, - поддержал штурмана стрелок-радист старшина Валентин Старых, опытный воздушный боец, имеющий уже на счету четыре сбитых "мессершмитта". - Я и ракеты на всякий случай прихватил. Кстати, есть и желтые, и зеленые.

- Уговорили, - согласился Аркатов. - Перевожу самолет на снижение. В районе четвертого разворота пустишь две ракеты.

- Понял, командир. Будет сделано! - бодро отчеканил Старых.

Бомбардировщик вышел на боевой курс, и штурман дал команду стрелку приготовиться к сбросу САБов.

В самолете сразу почувствовалась приподнятая атмосфера. Даже немногословный Аркатов пророкотал:

- Пора, давно пора с фрицами за первый день войны рассчитаться.

Командир, как и штурман, не мог забыть того рокового воскресного утра, когда фашистские самолеты налетели на наши аэродромы и бомбили, жгли пулеметными трассами зачехленные бомбардировщики, истребители, ангары, мастерские...

На этот раз экипажу везло: небо, как по заказу, очистилось от облаков, и землю осветила полная и яркая луна - будто над аэродромом повесили громадный плафон. Левее взлетно-посадочной полосы Золотарев различил темные предметы - видимо, аэродромные сооружения, а возможно, и самолеты.

Старых пустил желтую и зеленую ракеты. Длинный луч прожектора лег вдоль взлетно-посадочной полосы, приглашая экипаж на посадку. Замысел удался!

Аркатов снизил машину до восьмисот метров и перевел ее в горизонтальный полет.

- Двадцать влево! - скомандовал штурман. Аркатов развернул бомбардировщик как раз туда, где виднелось наибольшее скопление самолетов.

- САБ! - крикнул штурман. [102]

- Есть, САБ! - отозвался Старых. И вскоре аэродром осветило, словно тысячью лампами. Стало светло, как днем. Недалеко от стартовой командной будки Золотарев увидел строй летчиков: фрицы, должно быть, получали последние указания. "Сейчас мы внесем поправку", - подумал Золотарев и, как только самолет, сделав "восьмерку", снова развернулся на боевой курс, нажал на кнопку сброса бомб внешней подвески.

Фашисты настолько были ошеломлены, что поначалу даже не тронулись с места, наверное подумали - ошибка, и лишь когда стрелок полоснул по ним из пулемета, бросились врассыпную.

Вскоре основная группа внесла ясность: вражеский аэродром заклокотал, как от вулканического извержения. Спохватились, было, зенитки, но специально выделенная для подавления огня группа капитана Маркина быстро заставила их замолчать.

Когда экипаж в третий раз вышел на боевой курс, освещать цель уже не требовалось: чья-то бомба угодила в бензохранилище, и огненный - в полнеба - факел освещал далеко все вокруг. Горели самолеты, бензо- и маслозаправщики, аэродромные сооружения. Сквозь клубы огня и дыма наблюдались бесконечные взрывы - рвались бомбы в бомболюках, подготовленных к полету немецких бомбардировщиков.

На другой день с помощью аэрофотосъемки и по разведывательным данным экипаж узнал о результатах налета - на вражеском аэродроме уничтожены 61 самолет, бензохранилище, бомбосклад, три зенитные батареи и множество всевозможной наземной техники.

За успешное выполнение задания Главнокомандующий ВВС всем экипажам, принимавшим участие в полете, объявил благодарность.

Зима 1942 - 1943 годов выдалась на юге непогожей, слякотной, и полк на боевые задания летал редко. Появись возможность отремонтировать изрядно подносившуюся израненную технику, подготовить как следует на земле молодых стрелков-радистов, штурманов, летчиков, прибывших на пополнение. И с заводов стали чаще присылать новые бомбардировщики. Командный состав серьезно [103] занялся обучением летного состава тактическому мастерству. И весну, когда началось решительное сражение за господство в воздухе, полк встретил с новыми силами.

Гитлеровское командование, стремясь во что бы то ни стало удержать районы Донбасса, Украины и Крыма, по-прежнему на южном крыле держало лучшие авиационные эскадры. В небе и на земле между советскими и фашистскими самолетами разгорелись ожесточенные бои. Паши дальние бомбардировщики, используя опыт удара по аэродрому Армавир, произвели массированные налеты на Сакский и Сарабузский аэродромы, уничтожив на первом 70, а на втором около 100 самолетов. В небе успешно действовали, наши истребители. К началу битвы на Курской дуге господство в воздухе советской авиацией было завоевано всюду и бесповоротно.

И чем мощнее становились удары наших войск, тем яростнее сопротивлялись фашисты. На Таманском полуострове они создали многополосный оборонительный рубеж - "Голубую линию", протяженностью по фронту в 113 км, глубиной 20 - 25 км, - оборудованный долговременными оборонительными сооружениями. "Голубая линия" являлась, по мнению гитлеровских генералов, неприступным бастионом на пути к Крыму. Через Керченский пролив шло непрерывное пополнение фашистских войск техникой, оружием, боеприпасами, питанием.

Ранним утром 1 июля, возвращаясь из разведывательного полета, Семен Золотарев обнаружил у косы Чушка приткнувшиеся к берегу баржи. С них на берег съезжали машины, солдаты носили ящики, тюки.

Командование, узнав о прибывшем подкреплении, приняло решение нанести в ночь на 2 июля бомбовый удар по гитлеровским войскам на косе Чушка. На этот раз экипаж Аркатова должен был возглавить ударную группу: штурман сбрасывал рассеивающий контейнер с зажигательными бомбами для обозначения площади бомбометания. Первым осветителем цели летел экипаж капитана Маркина. За два года войны этот экипаж совершил более сотни успешных боевых вылетов и его члены зарекомендовали себя слетанным дружным коллективом, который мог в самых трудных условиях выполнять любые боевые задачи.

День выдался жарким, и хотя экипажи пришли на аэродром в шестом часу вечера, зной почти не спал. Раскаленный воздух неподвижно висел над аэродромом, и [104] авиаспециалисты трудились у самолетов, обливаясь потом. Летчики и штурманы готовились к полету молча, без прежних острот и шуток. И Семен Золотарев понял, что дело не только в зное: коса Чушка - артерия снабжения "Голубой линии" и фашисты охраняют ее несколькими десятками зенитных батарей с целой системой прожекторных полей. Риск здесь был очень большой.

- Разрешите, товарищ командир, мне несколько слов сказать, - повернулся к Омельченко заместитель по политической части капитан Казаринов.

- Скажи, комиссар, скажи, - одобрил его решение командир.

- Товарищи! - обратился к строю замполит. - До нас дошли слухи, что Гитлер отдал приказ держать Таманский полуостров до последнего солдата, не оставлять "Голубую линию". Недавно, как вам известно, экипажу лейтенанта Хрущева удалось разыскать и разбомбить головной склад боеприпасов гитлеровцев на Тамани. Фашистское командование спешит восполнить потери: из Керчи на косу Чушка срочно доставляются кораблями и баржами боеприпасы, боевая техника, горюче-смазочные материалы. Надо сделать так, чтобы эти боеприпасы и техника не дошли ни до складов, ни до "Голубой линии". И верю, мы сделаем. - Казаринов повернулся к Омельченко: - Прошу, товарищ командир, доверить мне лететь первым, осветителем цели...

И хотя замполит просился на боевое задание не впервые - он летал в сорок первом на бомбежку танковых колонн и переправ, в сорок втором в составе флагманского экипажа подавлял ПВО противника, производил разведку в его глубоком тылу, - Золотарев был несколько удивлен Решением Казаринова. Ведь совсем недавно замполит попал под бомбежку, контузило его, правда, легко, но голова стала побаливать частенько и врачи не рекомендовали ему летать. Да и на земле у него было забот невпроворот: прибывало молодое пополнение и за политическую и психологическую подготовку ответственность нес он, замполит...

Омельченко раздумывал, пристально и, как показалось Золотареву, недоверчиво глядя в глаза капитана. Потом перевел взгляд на строй. Золотарев тоже посмотрел на лица своих однополчан и к своей радости отметил, что прежней вялости или скованности на них будто не бывало. То ли речь замполита, а главным образом его решение [105] лететь подняли настроение однополчан, вселили в них уверенность за успешный исход полета. Командир тоже понял это и сказал с одобрением: - Доверяю, Филипп Пантелеевич. Летите первым!

Экипаж Аркатова взлетел три минуты спустя после экипажа Артемьева, в котором путь к цели прокладывал замполит капитан Казаринов. На западе небо еще не померкло, у горизонта нежно розовела полоска зари. Золотарев сделал промер ветра и посматривал вниз, где в предвечерних сумерках еще различались темные пятна лесных массивов, светлые полоски шоссейных дорог и извилистые ленты рек. Ни одного огонька не светилось окрест. Пустынной и безжизненной казалась земля.

Впереди показалась береговая черта - неровный берег Азовского моря. Дальше простиралась однотонная черная гладь, незаметно сливающаяся с темно-голубым небом. Закат погас. Высоко над головой мерцали холодные далекие звезды.

"И все же зря полетел замполит, - подумалось Золотареву. - Тут со здоровой головой все идет кругом, особенно когда лупят зенитки, вокруг шныряют истребители, а с больной и вовсе соображать трудно. А от его расчетов, точного выхода на цель и ее освещения зависит результат работы всей группы".

- Командир, вышли на траверс линии фронта, - напомнил штурман Аркатову, отгоняя невеселые мысли.

- Стрелкам усилить осмотрительность! - приказал Аркатов сержантам Валентину Старых и Ивану Горбенко.

- Глядим в оба, - отозвался Старых.

Ночь была светлая и истребители наверняка рыскают в небе.

Бомбардировщик некоторое время шел над морем, затем развернулся влево на девяносто градусов и взял курс на Керченский пролив. Вскоре впереди закачались длинные лучи прожекторов. Они наклонялись из стороны в сторону, опускались к горизонту, шаря по небу. И вдруг вспыхнул еще один, самый длинный, самый мощный голубой луч. К нему метнулись другие, скрестились в одной точке. Вокруг заполыхали разрывы. "Поймали, - подумал с горечью Золотарев, не сомневаясь, что в лучах прожектора [106] самолет Артемьева с замполитом на борту. - Удастся ли летчику вырваться из этих опасных щупалец?"

Бомбардировщика видно не было, но судя по тому, что лучок скрещенных лучей спускался и снаряды рвались ниже, самолет снижался. "Почему он не бросает САБ? - волновался Семен. - Пора бы... Неужели что-то с самолетом? Или с экипажем?"

Надо было готовиться к бомбометанию, а Золотарев не мог оторвать от пучка прожекторов глаз: "Что с самолетом-осветителем?! Почему до сих пор нет САБ?"

Золотарев на всякий случай приказал стрелку-радисту взять в свою кабину парочку светящих авиабомб.

- Горбенко, приготовь "лампаду", - крикнул он по СПУ. - Будем действовать самостоятельно!

И в это время впереди загорелась САБ, осветив внизу приткнувшиеся к берегу баржи, съезжающие с них машины и танки.

- Пятнадцать вправо!.. Так держать! - крикнул Золотарев, открывая бомболюки. - Еще пять.

Светящая бомба висела чуть в стороне от косы, ветром ее относило как раз к центру, где шла разгрузка барж.

- Сброс!.. Разворот вправо...

Уходя от цели, Семен еще раз взглянул в перекрестие лучей, и ему показалось, что он видит в них падающий самолет. Он закрыл глаза и отвернулся. К горлу подкатил горький комок...

И как же он был рад, когда, приземлившись на своем аэродроме, на первый вопрос технику вернулся ли экипаж Артемьева, услышал: "Да, вернулся, вернулся он, товарищ капитан!"

Потом он узнал, что было с экипажем...

Артемьев, ведя бомбардировщик к цели, испытывал вину перед замполитом: хотя капитан сам вызвался лететь, надо было его отговорить: все-таки слаб он еще был, не отошел от контузии.

Беспокоило и другое: как штурман поведет себя над целью? Раньше он был хладнокровным, смелым человеком, но контузия могла повлиять на психику: Артемьев знал случаи, когда летчики после аварии или ранения становились нервными, боялись при посадке удара о землю, в сложной обстановке терялись...

Однако, чем дальше летел самолет, тем больше Артемьев [107] убеждался в необоснованности своей тревоги. Казаринов вел себя так, будто только вчера вернулся с боевого задания.

- Снижаюсь, - сказал Артемьев и убрал газ.

Рев моторов утих, лишь слышался свист вращающихся лопастей винтов.

- Командир, впереди берег. Доверни пять градусов вправо, - попросил штурман. Артемьев накренил машину. Слева, совсем рядом, проползла полоса прожектора. Справа вспыхнул еще один луч, потом другой, третий.

Так держать, открываю люки. - Казаринов сосредоточил внимание на береговой черте. Он различил черные точки у самого уреза воды, определил, что они движутся, - вражеская техника. Кое-где светляками вспыхивали огоньки - водители включали подфарники.

- Сброс! Разворот вправо! - скомандовал штурман. Взревели моторы. Самолет, круто забирая вправо, устремился от берега. В бледно-желтом трепещущем свете сразу появились земля и море. Светящая бомба повисла чуть в. стороне от косы Чушка. Ветром ее несло к цели. Сотни лучей взметнулись вверх. Но было поздно. Бомбардировщик удалялся в сторону моря.

Казаринов наблюдал за обстановкой. В воздухе вспыхивали разрывы снарядов. Зенитки открыли ураганный огонь. Лучи прожекторов метались по небу. А внизу штурман рассмотрел приткнувшиеся к берегу баржи, длинную колонну машин и танков.

Зенитки продолжали ожесточенно вести огонь. Некоторые из них били но светящей бомбе, стараясь погасить ее.

"Быстрее бы группа выходила на цель, - мысленно торопил Казаринов однополчан. - Самый удобный момент для удара". Однако взрывов на земле пока не было видно. Штурман с тревогой посматривал на светящую бомбу. Около нее все ближе и ближе рвались снаряды.

Наконец среди барж взметнулся огненный султан, а затем взрывы заполыхали по всему побережью. Фашисты заметались по берегу, их танки поползли в стороны, но бомбы безжалостно крушили их.

Казаринову хотелось немедленно развернуть самолет и обрушить на гитлеровцев висящие в бомболюках бомбы. Но надо было выждать...

Некоторое время штурман держал курс на север, затем дал команду летчику развернуться на сто восемьдесят [108] градусов. Самолет направился к полыхавшей пламенем цели. Впереди преграждали путь лучи прожекторов. Иногда в них мотыльками мелькали самолеты; сразу же несколько лучей скрещивалось там...

- Командир, видишь баржи? - спросил Казаринов.

- Вижу.

- Держи на них.

Вдруг яркий свет ударил по кабине.

- Так держать! - крикнул Казаринов, прикрывая глаза ладонью.

"Еще немного, еще немного", - мысленно повторял он, боясь, как бы летчик не стал выходить из лучей прожекторов.

Но Артемьев и не думал выходить из них. Опустив на глаза светозащитные очки, он не отрывался от приборов. Он знал, что самолет на боевом курсе, что до цели осталось несколько секунд, что ее нужно уничтожить.

Кругом взметались огненные вспышки, шум моторов заглушали разрывы снарядов. Осколки гремели по обшивке. Самолет трясло и бросало, словно он попал в грозовое облако.

- Так держать! - упрямо повторял замполит, следя за целью.

Слева со звоном что-то треснуло, в кабину ворвался поток воздуха.

- Так держать! - крикнул Казаринов, нажимая кнопку сброса бомб.

Облегченный самолет подбросило ввысь, и было похоже, что от взрывной волны.

Артемьев накренил машину и энергично толкнул штурвал от себя. Бомбардировщик скользнул вниз. Стрелка указателя скорости быстро пошла по окружности -скорость росла. Еще мгновение - и самолет окунулся в темноту. Вскоре глаза освоились с темнотой, и Казаринов Увидел объятую огнем косу. Пылала и баржа, по которой он целился. От нее во все стороны летели огненные брызги, по-видимому, там рвались снаряды.

Артемьев перевел бомбардировщик в горизонтальный полет. И тут же снова их ослепило. Летчик бросил машину в пикирование, крутнул штурвал в одну сторону, в другую.

Однако на этот раз прожекторы крепко держали самолет.

Снова рядом грохнули разрывы. [109]

- Курс девяносто пять! - крикнул Казаринов.

Сильный удар оборвал его голос. Бомбардировщики вздрогнул всем корпусом. Его швырнуло в сторону и выбросило из режущего глаза потока света.

Артемьев почувствовал недоброе, окинул взглядом приборную доску, едва различая зеленоватые стрелки. Потянул штурвал на себя. Но он не подался.

"Неужели заклинило управление?!" Летчик напряг силы. Тщетно. Он почувствовал, как по лицу и спине покатились холодные ручейки. Неужели конец?.. Самолет по-прежнему не подчинялся воле пилота, стремительно несся к земле. Стрелка высотомера угрожающе отсчитывала оставшиеся метры: 700, 600, 500... "Прыгать!"

Артемьев взглянул вниз. Цель осталась позади. Впереди - наша территория. Попутный ветер отнесет к своим...

- Товарищ капитан, - позвал он.

Ответа не последовало. "Потерял сознание..."

- Стрелки, прыгайте! - приказал Артемьев.

- Не могу, командир, ранен, - отозвался стрелок-радист.

Свист воздуха все нарастал, усиливалась вибрация. Выдержит ли самолет? Стрелка указателя скорости уже прошла красную запретную черту. До земли оставалось метров триста. Еще немного и прыгать будет поздно.

"Прыгай, прыгай!" - словно кто-то противным голосом зашептал в ухо.

"А экипаж? Бросить его?"

"Но ты имеешь на это право. У тебя нет другого выхода".

"Имею право? А замполит разве не имел права не лететь? Но он полетел. И теперь бросить его? Бросить экипаж?.."

Летчик убрал газ и поочередно нажал на педали. Нос самолета заходил из стороны в сторону. Руль поворота работал. Это приободрило Артемьева, и он снова потянул штурвал. За его колонкой зловеще светилась стрелка высотомера. 250, 200, 150 - безжалостно пробегала она цифры. Летчику казалось, что он уже ощущает холодное дыхание земли.

И вдруг Артемьев услышал тихий, но твердый голос Казаринова.[110]

- Спокойнее, спокойнее, держись, друг!.. Попробуй триммером...

Летчик схватился за маховик триммера и стал быстро вращать его. Почувствовав упор, Артемьев, собрав последние силы, рванул штурвал на себя. Невидимая сила придавила его к сиденью. Самолет дрожал от перегрузки, медленно выходя из пикирования. Стрелка высотомера замедлила бег и наконец застыла. Летчик плавно толкнул сектора газа. Моторы, набрав обороты, потянули самолет ввысь...

Осень выдалась для Золотарева более щедрой и удачливой. Судьба будто бы расплачивалась с ним за его утраты и переживания, дарила ему новые успехи, новых друзей, новые награды.

В октябре его вызвал командир корпуса, тепло поздоровался и сказал:

- Хорошо воюете, Семен Павлович. И от командиров ваших большое вам спасибо, и от ваших земляков. Хоть и трудно им там, в тылу, а вот собрали денег и купили вам личный самолет. Поезжайте с экипажем на аэродром, забирайте и желаю вам новых побед...

Дорогие земляки! Немного их проживает в селе Баженово, всего 86 семей, а на фронтах погибло уже 88 человек; в некоторых семьях не вернется домой по два, три человека. А люди не пали духом, отдают последнее, лишь бы одолеть ненавистного врага, завоевать победу. И он, Семен Золотарев, тоже ничего не пожалеет.

Самолет земляков словно был заговоренный, его не брали ни истребители, ни зенитки. Он первым выходил на цель, освещал ее и фотографировал, а когда группа, нанеся удар, брала обратный курс, появлялся снова и фиксировал результат бомбометания.

Не раз самолет попадал в лучи прожекторов, не раз его атаковали истребители, опытные фашистские ночные летчики, но и у Семена теперь за плечами было около трехсот боевых вылетов, более двух лет войны: знал он, Как выскользнуть из лучей прожекторов, как сбить спесь с ночных истребителей-охотников.

В ночь на 5 сентября Золотарев обнаруживает на станции Волноваха скопление эшелонов. Нетрудно было догадаться, для какой цели они там сосредоточены: наступление наших войск на Украине вынудило фашистское командование срочно провести перегруппировку своих войск, усилить южное крыло и обеспечить его оружием [111] и боеприпасами. Полк почти в полном составе вылетает на бомбежку этой станции. Благодаря умелой организации, взаимодействия экипажей в первом же вылете удалось подавить средства ПВО противника и уничтожить 6 эшелонов с боеприпасами и горючим, вывести станцию из строя на несколько суток.

7 сентября Золотарев разведал еще большее скопление эшелонов на станции Пологи. Снова боевой вылет полка. Экипажи берут по две тонны бомб, совершают по два боевых вылета. Результат бомбометания - уничтожено 18 эшелонов с войсками, боеприпасами и горючим. Станция была охвачена морем огня, который экипажи наблюдали за 150 километров.

Потеря Донбасса аукнулась гитлеровцам и в Крыму: перегруппировка сил началась и там. Особенно интенсивно задействованы магистрали Владиславовка, Джанкой, Симферополь. Фашисты пытаются укрепить северное направление, в то же время вывезти все возможное и ценное из Крыма. На железнодорожной станции Джанкой круглосуточно сосредоточивается множество эшелонов. А чтобы отвлечь внимание советской авиации, фашисты создают ложную станцию. Но опытного разведчика Золотарева провести им не удается: он привозит фотоснимки обеих станций, и бомбардировщики летят не на ложную, а на действующую.

В ночь на 19 сентября экипаж Аркатова совершает на станцию два боевых вылета. Во втором вылете Золотарев обнаруживает невдалеке от станции нефтяной склад и поджигает его. Экипаж возвращается на свой аэродром уже на рассвете. Штурмана удивило то, что на их самолетной стоянке собралось много народу, чуть ли не весь наземный состав полка.

"Что-то случилось", - Золотарев по лицам техников пытается понять, с хорошими или плохими вестями пожаловали к их экипажу однополчане. Улыбаются, о чем-то весело разговаривают. Похоже, с хорошими. И все равно с волнением отстегивает привязные ремни и с нетерпением ждет, когда командир зарулит на стоянку и выключит моторы. Едва обрывается гул, штурман открывает люк, ступает на лесенку и... попадает в руки товарищей. Его подхватывают, относят в сторону и начинают подкидывать вверх. Один раз, другой, третий. Он хочет вырваться. но руки друзей сильны и крепки. Смех, радостные возгласы. [112]

Омельченко подходит к Золотареву, обнимает его и тискает своими богатырскими ручищами.

- Поздравляю, Семен Павлович. От души поздравляю! Только что по радио передали: тебе присвоено звание Героя Советского Союза!

На войне год засчитывался за три. В сорок первом Семену Золотареву было двадцать семь. Значит, теперь, в сорок четвертом, - тридцать шесть. Старик! Нет, внешне он выглядел по-прежнему молодцом: высокий, стройный. Не одна девушка заглядывалась на него. А их по мере освобождения занятой фашистами нашей территории встречалось все больше. Напряжение с боевыми вылетами несколько спало, и у авиаторов появилось время заглянуть иногда на танцы, погулять по парку часок, другой. Жизнь брала свое: многие молодые однополчане завели знакомых, бегали к ним на свидание, а у Семена сердце словно окаменело, красавицы его не волновали, любовные вздохи казались ему кощунством - какая там любовь, когда льется рекой кровь, когда гибнут друзья, родные. Из села Баженове Семену сообщили: на братьев Михаила и Нила получены похоронки - погибли на Курской дуге, а старший, Георгий, сложил голову в самом начале войны в Карелии. Не забывалась ему и Анюта. И Семен, несмотря на то, что стал теперь заместителем главного штурмана корпуса и мог на боевые задания летать реже, наоборот, не пропускал ни одного вылета, напрашивался на самые трудные задания. Бить, уничтожать фашистов было единственным его желанием, и в груди кипела только ненависть, только жажда мщения. Командование, учитывая его большой боевой опыт, доверяло ему РОЛЬ флагманского штурмана в составе лидирующего экипажа корпусной группы, а то и всего корпуса. Бомбардировщики наносят массированные бомбовые удары по Укреплениям и порту Севастополя, по железнодорожным Узлам, питающим фашистские войска техникой и боеприпасами, по аэродромам и военным объектам глубокого тыла.

В сентябре, в годовщину освобождения города Сталино от немецко-фашистских захватчиков, группу воинов, принимавших участие в боях за город, в число которых попал [113] и Семен Золотарев, местные власти пригласили в торжественное собрание.

Семен тщательно отутюжил китель и бриджи, начистил Звезду Героя, долго стоял перед зеркалом, водя лезвием по выбритому до синевы лицу, и удивился - готовится как на свадьбу. Давно такого с ним не было. И на душе у него как-то потеплело, сладко защемило, словно в ожидании чего-то необычного, долгожданного, волнующего.

В президиуме было несколько генералов, офицеров, солдат и женщин в основном пожилого возраста. Семен оказался рядом с симпатичной темноволосой женщиной лет тридцати пяти. В перерыве между собранием и концертом разговорились. Женщина назвалась Прасковьей Никитичной Ангелиной.

- Так это вы та самая знаменитая трактористка, Паша Ангелина, о которой передавали по радио и писали в газетах? - радостно удивился Семен. - Простите, портрет ваш не раз видел, а вот не узнал...

- О вас я тоже читала и слышала, - с улыбкой ответила Прасковья Никитична. - И хотя портретов ваших не видела, но примерно таким вас и представляла.

В ней было что-то доверительно располагающее, обаятельное, и вскоре Семен чувствовал себя с ней, как со старой знакомой. Они смотрели концерт и тихонько переговаривались: она расспрашивала о делах на фронте, он - о колхозе.

- Приезжайте к нам в Старо-Бешево, - пригласила Прасковья Никитична, - сами увидите, какой мы урожай вырастили за год и чего добились.

Семен пообещал.

После концерта знаменитая трактористка уехала - ее ждала машина. А на следующий день освободителям города решено было показать окрестные села. По просьбе Семена группу авиаторов повезли в Старо-Бешево.

Что его туда тянуло, он и сам не понимал. Милая, приятная женщина, разумеется замужняя, добрая, чем-то напоминающая его тетю, у которой он жил мальчишкой. И пригласила она наверное ради приличия, а он и друзей уговорил. В душе он раскаивался за свой поступок, и все равно ему очень хотелось побывать на родине знаменитой женщины, еще раз увидеть ее, поговорить с ней.

Авиаторов встретили, как самых близких и дорогих гостей: во двор к Прасковье Никитичне собралось чуть не [114] все село, и каждый нес что-то для угощения освободителей. Прямо во дворе расставили столы, стали накрывать их.

Семен с грустью и восторгом смотрел на сельчан: исхудалые, загорелые, с потрескавшимися от непосильных работ руками, одеты в выгоревшие и латаные-перелатаные платьица, а лица светятся жизнерадостностью, оптимизмом, будто все невзгоды уже позади.

Когда приготовление к пиршеству завершилось, Семен увидел вошедшую во двор девушку. Они встретились взглядами, и ее глаза, черные, затененные длинными смоляными ресницами, робкие и любопытные, будто заворожили его, и он не мог ни сдвинуться с места, ни произнести слова. В голове молнией мелькнула мысль: "Вот почему тебя тянуло так сюда".

Его выручила Прасковья Никитична. Она тоже увидела девушку, которая уже намеревалась повернуться и уйти, позвала ее:

- Проходи, Марксина. Чего ты напугалась?

Ее веселый тон вывел Семена из оцепенения.

- Это такие трактористки в вашей бригаде? - спросил он первое, что пришло на ум, лишь бы не молчать.

- Да, - гордо ответила женщина. - Марксина, моя племянница, была в моей бригаде. Одна из лучших трактористок. Теперь - студентка Алма-Атинского института. На каникулы приехала. Познакомьтесь.

Молодой майор протянул руку девушке.

- Семен. Золотарев.

Потом они сидели рядом за столом, Семен ухаживал за девушкой, что-то ей говорил. Впрочем, какую-то чепуху, ибо мысли его разбежались, и он никак не мог сосредоточиться, млел, как мальчишка. Необыкновенная красота Марксины, ее изящная фигура, чистый, как звон хрустального колокольчика, голос пьянили его больше, чем вино, он волновался, хотел сказать что-нибудь умное, значительное, но все слова улетучились из головы. Хорошо еще, что сама девушка взяла нить разговора, то о чем-то расспрашивала, то что-то рассказывала, он зачаровано слушал, все более восхищаясь ее знаниями. И все больше удивляясь: "Вот тебе и простая деревенская девушка!"

Вечером они втроем - за Марксиной пришел брат, они бродили по селу; Марксина рассказывала, как они здесь жили до войны, как эвакуировались в Ташкент, обрабатывали [115] там поля, и как она хотела обогнать в работе свою тетю Прасковью Никитичну.

На прощанье Семен пообещал Марксине, как только выпадет свободное время, приехать в село еще. Но встретиться им удастся лишь после войны - уже был получен приказ на перебазирование их штаба корпуса на другой аэродром.

Жизнь с того сентябрьского дня 1944 года у Семена стала будто бы иной. Он словно очнулся от какого-то тяжкого кошмарного видения. Нет, фашисты при одном упоминании по-прежнему вызывали у него гнев и ненависть, и он по-прежнему летал на боевые задания и громил их где только мог. И все-таки жизнь стала иной. Если раньше он ничего, кроме войны, вокруг не замечал, то теперь его волновали и краски осени, и томики стихов, чудом доставаемые товарищами, и мелодии аккордеона старшины Королева, который в свободные минуты играл для однополчан.

Семен писал Марксине часто, хотя раньше считал это занятием людей сентиментальных, любящих поворошить душу воспоминаниями; теперь же просиживал за посланиями все свободное время. Но старался писать сдержанно, корректно, подавляя рвущиеся на бумагу слова любви, очарования ее красотой, ее нежностью и... недоступностью.

А война, не утихая, гудела и катилась на запад, теперь уже туда, откуда она пришла. Семен Золотарев снова летал, водил полки и дивизии на бомбежку вражеских аэродромов, скопления войск и техники, железнодорожных узлов и морских портов.

Весна сорок пятого в Восточной Пруссии выдалась исключительно непогожей и слякотной: шел уже апрель, а дожди и снегопады не прекращались. Холодные северные циклоны сменялись теплыми южными, несущими туманы. Аэродромы раскисли и не то, чтобы взлететь самолетам, пройти по ним было трудно. А на пути наши войск встала неприступная доселе крепость Кенигсберг с непробиваемыми снарядами кирпичными башнями, с бетонированными подземными казематами, заводами, с глубокими ходами сообщения, соединяющими районы города [110] Аорты, каменные здания, оборонительные сооружения.

5 апреля командир корпуса пригласил Золотарева и поехал с ним в полк Омельченко.

- Завтра паши войска начинают штурм крепости Кенигсберг, - сказал генерал выстроившимся на стоянке летчикам. - Вы знаете, что это такое, и не мне объяснять вам, какие будут потери, если мы не поддержим наши наземные войска с воздуха. Вижу ваши недоуменные взгляды: как взлететь. Да, положение чрезвычайно трудное, аэродром раскис. Но надо, товарищи, взлететь.

- Надо, значит, надо, - Омельченко расправил свои богатырские плечи, давая понять, что он готов хоть сейчас выполнить боевой приказ. - И погодка идет нам навстречу - похолодало. К утру, надо полагать, подморозит, взлететь будет легче.

Генерал и многие летчики посмотрели на небо. Еще утром оно было хмурым, затянутым низкими рваными облаками, из которых сыпал временами снег с дождем. Теперь облака поднялись, посветлели, и в них то там, то здесь появлялись разрывы.

- Взлететь, может, и взлетим, а как сесть? - раздался чей-то вопрос.

- Сесть легче, - уверенно и с улыбкой ответил Омельченко. - Бомбы сбросим, горючее выработаем - самолет станет легче.

- Убедительно, - кивнул генерал. - Как говорят в таких случаях, ни пуха ни пера...

Генерал уехал. Семен Золотарев остался в полку - его самолет находился здесь, и штурман решил принять участие в боевом вылете.

- Зря ты, Александр Михайлович, на мороз надеешься, - возразил командиру полка инженер. - Это тебе не весна в России. Вон даже штурмовики и те не рискуют...

- Это их дело, - нахмурился Омельченко. - А мы полетим, даже если Вселенная разверзнется. - Он сказал это таким непреклонным тоном, что Семен не усомнился подполковник выполнит приказ во что бы то ни стало. Но инженер не унимался:

- Вселенная-то не разверзнется, а вот шею себе кое-кто сломать может.

- Ну что ж, - махнул рукой Омельченко, - тогда я попробую первым. Думаю, она стоит не дороже тех, кто может погибнуть при штурме крепости, если мы их не поддержим... [117]

Утром 6 апреля действительно подморозило, но так слабо, что даже ноги продавливали ледяную корку. А на самолетах одних бомб собирались подвесить по полторы тонны.

Омельченко приказал подвесить на свой бомбардир0в. шик шесть ФАБ-250 и две сотки. Без взрывателей. Осмотрел самолет и полез в кабину. Штурмана и стрелков не взял, чтобы не рисковать ими...

Летчики с затаенным дыханием наблюдали, как тяжело, словно бы неохотно тронулся бомбардировщик со стоянки. Золотареву раньше не раз доводилось летать с Омельченко. Это был настоящий ас. В полк он пришел в первые дни войны и летал на самые ответственные задания - на разведку тылов противника, на уничтожение переправ, на бомбежку сильно прикрытых объектов: в какие перипетии он только ни попадал, но не зря он был до войны заводским летчиком-испытателем, и он всегда выходил из них с честью и приводил свой самолет на аэродром. Однополчане любили его за мастерство и мужество, за хладнокровие и смекалку, переживали за него больше, чем за себя.

Инженер полка стоял рядом с Золотаревым и молча кусал губы. Каждая жилка на его лице, каждая черточка выдавали внутреннее волнение, тревогу за летчика и за самолет.

Бомбардировщик надрывался моторами. Рев стоял такой, что земля дрожала под ногами. Колеса зарывались в вязкое месиво и, выворачивая темно-бурые пласты, оставляли за собой глубокие неровные борозды.

- Загубит машину! - вырвалось, как стон, у инженера полка.

До линии старта, откуда обычно начинали разбег самолеты, было метров двести, но бомбардировщик никак не мог преодолеть это расстояние. Его куда-то вело в сторону, колеса ползли юзом.

Внезапно самолет изменил направление, порулил не к линии старта, а на небольшой бугорок, что возвышался на краю аэродрома. Там земля по всей вероятности была потверже и взлететь будет легче. Действительно, самолет перестало заносить, и он порулил энергичнее. Лишь когда на самой вершине холмика моторы приутихли, словно делая передышку перед стартом, инженер тяжело выдохнул из груди воздух.

Но вот новый еще более мощный рев сотряс все вокруг. [118] Бомбардировщик двинулся с места и тяжело и медленно стал набирать скорость. Бежал он долго и упорно, Золотарев увидел, как снова напряглись лица однополчан. Давно надо было поднять хвост машины, чтобы уменьшить лобовое сопротивление, а Омельченко почему-то не делал этого - то ли боялся, что самолет скапотирует; то ли специально создавал больший угол атаки для увеличения подъемной силы и уменьшения нагрузки на колеса.

До конца аэродромного поля оставалось метров триста, там начиналось более вязкое место; скорость самолета достигла критического момента - ее не хватало для отрыва и вполне было достаточно, чтобы при малейшей оплошности летчика бомбардировщик перевернулся. А с таким грузом уцелеть летчику шансов было слишком мало.

Инженер полка смотрел за самолетом широко открытыми немигающими глазами и лицо его бледнело и покрывалось испариной.

Оставалось до конца летного поля 200, 100 метров. Инженер не выдержал и опустил голову. Золотарев тоже почувствовал, как и его голова клонится долу - видеть, как гибнет лучший летчик полка, командир, было выше его сил.

Вдруг вздох облегчения вырвался у кого-то, из груди. Золотарев поднял голову и чуть не вскрикнул от восторга: бомбардировщик парил над землей, медленно, но уверенно набирая скорость и высоту.

- По самолетам! Готовиться к вылету! - подал команду заместитель командира полка по политической части майор Казаринов.

Пока Омельченко летал по кругу, вырабатывая топливо, экипажи подготовили свои самолеты, проверили оборудование, подвесили бомбы; и как только командир сел, - а сделал он это тоже мастерски, - полку дали команду на вылет.

Взлет был неимоверно трудным, но все отобранные Омельченко 17 экипажей сделали, казалось, невозможное, и удар по крепости был таким сокрушающим, что наши наземные войска в первый же день штурма завладели окраинами города.

На второй день командир корпуса, поздравляя экипажи полка с успешным вылетом, спросил у Золотарева: Как, товарищ подполковник, хорошо рассмотрел город сверху? [119]

- Старался, товарищ генерал. Во всяком случае третью позицию по старой городской черте и коридор, соединяющий гарнизон Кенигсберга с войсками на Земландском полуострове рассмотрел.

- Молодцом! - похвалил генерал. - А сооружения откуда противник ведет огонь но нашим войскам?

- С большой высоты их не так просто увидеть, товарищ генерал...

- Вот и я так думаю, - кивнул командир корпуса, - А посему, слушай новый приказ. Пойдешь с пехотой, она уже оседлала окраину. Заберешься на крышу одного из домов и будешь наводить наши самолеты на наиболее важные цели, корректировать их бомбометание. Радиста с радиостанцией тебе уже подобрали...

Небо было черным и холодным. Звезды светили как-то по-особому, пронзительно-ярко, и их свет, отражаясь от островерхих черепичных крыш, казалось, холодит само сердце.

Семен Золотарев и радист обосновались у самой чердачной двери и, пока авиация бездействовала, по переменке уходили на чердак и согревались физзарядкой. А на углу дома - там крыша была немного покатее - расположились артиллеристы - капитан и радист.

Хотя стояло относительное затишье - и наши, и немцы набирались сил, чтобы с рассветом снова обрушить друг на друга шквал огня и тонны смертоносного металла, - Семен с нетерпением ждал утра: и холод его донимал, и хотелось быстрее сокрушить эту преградившую путь нашим войскам крепость.

То там, то здесь вспыхивали ракеты, освещая островерхие крыши, узенькие проемы улиц, - и наши, и немцы следили друг за другом, - раздавались короткие автоматные и пулеметные очереди.

Семен прислонился к дверному косяку, задумался. Как немцы ни упорствуют, а конец войны уже виден. Освобождены Венгрия и Польша, наши войска подошли к Вене, до Берлина осталось 60 километров. Доживет ли он, Семен Золотарев до Победы?.. Должен дожить. Ведь у него есть Марксина. Она пишет, что желает ему быть здоровым и невредимым, ждет его... Если бы она знала, [120] как он мечтает о встрече! Ее прекрасное лицо с удивительно тонкими совершенными чертами, густые, цвета вороньего крыла волосы, антрацитовый блеск глаз всплывает в воображении каждый раз, едва выдается свободная минута. Вспоминается ее ласковая теплая улыбка, чистый, земного напевный голос, нежное пожатие красивых, сильных, не боящихся труда рук. Интересно, что сейчас она делает? Наверное спит. А может, готовится к экзаменам. После их встречи она перевелась учиться в Москву. И видно он ей небезразличен - зачем бы ей тратить время на переписку. А письма ее теплые, душевные... Да, как хотелось бы дожить до победы. Разумеется, за чужие спины прятаться он не будет, но и без нужды подставлять фрицам голову тоже не стоит. Как вон те артиллеристы. Уже светать начало, а они разгуливают по крыше, как по собственной квартире, хотят до начала атаки все рассмотреть. А немцы тоже не слепые...

- Вам что, жить надоело? - решил приструнить их Золотарев.

- Не боись, авиация, - усмехнулся капитан. - Нам не впервые по крышам лазить. Фрицам сейчас не до нас...

Их разговор прервал вызов по радио:

- "Галерка", я "Харлы", как меня слышите?

"Харлы" - позывной командного пункта корпуса.

Этот же позывной, вспомнилось Семену, был перед войной на летно-тактических учениях. Тогда экипажи готовились к полетам, как на большой праздник. Теперь тоже в полках настроение приподнятое, все чувствуют близкий конец войны...

- "Галерка" хорошо вас слышит, - ответил радист.

- Готовьтесь к приему гостей. Через полчаса. Укажите столики.

- Вас поняли...

Разговор по радио словно послужил сигналом для артподготовки. С обеих сторон ударили орудия, минометы, пулеметы. Над головами корректировщиков засвистели снаряды. Столбы огня и дыма взметнулись совсем рядом. В нос ударил запах тротила.

Артиллеристы примостились на уголке крыши и стали давать команды своим батареям. Близкий грохот разрывов, вой снарядов и стрекот пулеметов заглушали команды. Семен, чтобы лучше видеть, куда будут падать снаряды, подполз к трубе и махнул своему радисту. Как ни осторожны они были, а их, видно, засекли: один снаряд [121] разорвался чуть пониже крыши, второй перелетел ее. Штурман и сержант невольно прижались к трубе.

- Что, авиация, на земле страшнее, чем на небе? - крикнул, улыбаясь, капитан-артиллерист. Семен хотел ему ответить, но не успел: там, на углу, где только что стоял капитан, взметнулся огненный клубок, и ни капитана, ни его помощника не стало. Семен почувствовал, как на голове стянуло кожу и по лицу скатились холодные капли. И впрямь, здесь, на земле, а вернее на крыше, страшнее чем в небе...

Крепость уже клокотала, как вулкан. Наша артиллерия ударила так плотно и часто, что некоторые огневые точки врага сразу замолчали. Пошла и авиация.

- "Галерка", гости на подходе, укажите квадрат, - более конкретно запросил КП.

Золотарев окинул взглядом крепость. Солнце еще не взошло, и огненные смерчи ярко озаряли каменные стены с черными проемами окон, откуда велась стрельба из пулеметов, автоматов и даже из легких пушек. Наиболее интенсивно враг оборонял западную окраину. И Семен передал:

- "Харлы", я "Галерка", ваша цель квадрат номер шесть. Квадрат номер шесть.

- Поняли, "Галерка".

И вот вскоре они появились над городом-крепостью. Шли клиньями по девять самолетов, строй за строем, крыло к крылу, как на параде. Семен, забыв об опасности, с восторгом смотрел на своих боевых товарищей. Красиво шли, грозно и бесстрашно. Зенитки открыли огонь, но строй не дрогнул, все также величественно приближался к городу.

Навстречу им с вышины мелькнули истребители. Семен нажал кнопку микрофона, чтобы предупредить друзей об опасности, как увидел несущихся наперерез "мессершмиттам" наших стремительных "Яковлевых". Небо распороли трассы, и вот уже чистую предутреннюю синеву вдоль и поперек измазали черные дымные полосы.

На высоте кипел бой, а ниже истребителей волна за волной шли бомбардировщики, штурмовики, земля клокотала, содрогалась, стонала, клубы дыма, гари и пыли поднимались ввысь, застилали небо, и взошедшее солнце не в силах было пробиться сквозь эту мглу.

Вражеский огонь заметно ослабевал, сужался и откатывался [122] к центру города, наши танки и пехота всюду виднелись на улицах.

Поздно вечером вернулся Семен в штаб корпуса и, доложив о выполнении задания, в первом же попавшемся домике, где обосновались летчики его родного полка, лег спать.

9 апреля "неприступный" форпост гитлеровцев Кенигсберг пал. Но до победы был еще целый месяц. Тридцать дней и ночей непрерывных жестоких боев на земле и в небе. Фашистские войска, отступая к последней своей цитадели и боясь мести советских воинов за прошлые злодейства, дрались с отчаянием обреченных. Но ничто уже не могло остановить советских воинов.

10 апреля Семен Золотарев на своем самолете в составе большой группы бомбардировщиков наносит бомбовый удар по Штеттину, 12 - по Штральзунду, 13 - по Эберсвальде, а с 16 апреля по 24 - по Берлину. 25 апреля Золотарев в составе дивизии вылетел в Пиллау, чтобы оттуда нанести бомбовый удар по прижатым к Балтийскому морю фашистским группировкам. Но удара уже не потребовалось; гитлеровцы начали сдаваться.

...Ранним утром 9 мая Семена разбудили непонятные возгласы и стрельба за окном. Он никак не мог разобрать явь это или сон, а вылезать в холодное полуразрушенное помещение из-под меховой куртки никак не хотелось. И лишь когда хлопнула дверь, он поднял голову. В помещение вбежал дежурный и громовым голосом крикнул:

- Ура, товарищи! Победа!..

Победа! Почти четыре года советские люди, и не только советские - большинство людей планеты, - ждали этого дня. Сколько отдано жизней, сколько потеряно соотечественников, друзей, родных. Семен тоже не надеялся, что останется жив. Нет, ему, как и сотням его однополчан еще не верилось в это...

Победа! Мир!.. Неужто не будут больше за ним гоняться вражеские истребители, стрелять в него зенитки, пулеметы?

Он торопливо одевался. В комнату ввалилось уже более десятка боевых друзей. Они обнимали друг друга, целовались; у многих из них текли слезы. И Семен чувствовал, как соленая капля, скатившись со щеки, попала ему в уголки губ.

Он знал себя, знал, что не сентиментален - не плакал даже тогда, когда тяжело ранило командира экипажа и [123] друга Ваню Серебряникова, а потом в одном из воздушных боев "мессершмитты" расстреляли его подбитый бомбардировщик, и он рухнул вниз. Семен до земли провожал взглядом горящий самолет и видел, что никто из него не выпрыгнул. Сдержал он слезы и тогда, когда узнал о гибели братьев. И много было всяких случаев, когда сердце обливалось кровью, но Семен крепился, не плакал. А теперь... Теперь можно расслабиться, не сдерживать слез - ведь это слезы радости.

Победа! Победа!..

Марксине наверное и во сне не снится, что они скоро встретятся. Милая, чудесная!..

В Москву он приехал уже летом, солнечным июньским днем. Марксина жила с подругой у немолодой женщины, строгой и не очень-то доверчивой. Девушек дома не было, и женщина, внимательно осмотрев высокого летчика со Звездой Героя Советского Союза, полюбопытствовала:

- А кто же она вам будет, наша Марксиночка?

Семен смутился. Вопрос был так категоричен, что ответь он: "просто знакомы", женщина может закрыть перед ним дверь. И он ответил с улыбкой:

- Вот этот вопрос я и приехал выяснить из Германии.

- Вы - Семен Золотарев? - Потеплело лицо женщины.

- Да, - кивнул он, чувствуя, как волну сомнения л недоверия сменяет волна надежды и радости - Марксина рассказывала о нем даже хозяйке! Это кое-что значит.

Женщина пригласила его в комнату.

- Вы, наверное, устали с дороги. Девушки из Университета вернутся часа через два, не раньше; я приготовлю вам постель и вы отдохнете.

- Нет, нет, - остановил хозяйку Семен. - Я хорошо отдохнул в самолете - впервые летел за пассажира. Вы занимайтесь своим делом, а я поброжу по Москве. Зайду к вам, - он посмотрел на часы, - ровно в семнадцать.

- К пяти вечера девушки обязательно будут дола, - заверила его женщина.

Он не знал Москву - дважды бывал до войны в столице по несколько часов и дальше Красной площади не [124] ходил, - потому пошел пешком до метро, хотя до него было километра полтора, разглядывая многоэтажные дома, чистые улицы, ухоженные зеленые скверы. Ходили слухи, что немцы сильно бомбили Москву, но ни единого следа бомбежки Семен не увидел. Значит, наши летчики хорошо защищали свою столицу. А вот Берлину, этому логову, где замышлялись зверские планы, досталось по всем статьям, справедливой оказалась пословица: кто сеет ветер, пожинает бурю...

Потом он поехал на Красную площадь. Она показалась ему особенно красивой, величественной и незыблемой: брусчатка сталью отливала в солнечных лучах, кремлевская стена с зубчатым верхом неприступно заслоняла собой взметнувшиеся ввысь башни с рубиновыми звездами. И небо в этот день было чистое, ярко-голубое, с редкими белоснежными облачками, подчеркивающими ослепительную голубизну: будто и природа радовалась вместе с людьми и обеспечивала им проведение через два дня Парада Победы.

На квартиру к Марксине Семен вернулся, как и рассчитал, через три часа. Девушки действительно были уже дома и приготовились к встрече с ним - обе принаряженные, сосредоточенно-взволнованные.

Марксина стояла будто окаменевшая, чуть подавшись вперед, смущенно улыбаясь. Подруга и хозяйка стояли чуть в стороне, с интересом наблюдая за ними.

Семену так хотелось обнять подругу, сказать ей самые хорошие слова... Но он лишь протянул руку, сказал просто:

- Здравствуй!

- Здравствуй, Сеня, - ответила она, облегченно вздохнув, будто он снял с ее плеч непосильную тяжесть. - Что же ты не предупредил заранее? - посетовала она. - Мы не ждали... Сегодня вот билеты в театр взяли. - Она взглянула на часы. Шел шестой час, и он понял, что им

надо скоро уходить. Ради него, конечно, могла бы и пожертвовать театром... А что они будут делать, куда отправятся?..

- Что вы решили посмотреть?

- "Анну Каренину", во МХАТе.

- Возьмите меня с собой.

- С удовольствием, но, - Марксина замялась, - у нас только два билета, а достать перед спектаклем в Москве не так-то просто. [125]

- Ничего, попробуем...

Спектакль они смотрели вместе. Потом, проводив подругу домой, бродили по улицам, вспоминали Старо-Бешево, знакомство, говорили об учебе, о ближайших планах Марксина мечтала после окончания университета поехать в родное село и учить малышей.

- А какая мечта у тебя? - спросила она. Действительно, какая? До сегодняшнего дня он не задумывался об этом. Когда воевали, мечтал об одном - быстрее разбить фашистов и зажить мирной жизнью, отоспаться, отдохнуть. И вот он мир. А оказывается, теперь этого мало... Марксина мечтает окончить университет, учить и воспитывать мальчишек и девчонок. Он еще перед войной окончил училище, является заместителем главного штурмана корпуса, инструктором по радионавигации. Тоже будет учить и воспитывать молодых воздушных воинов... И все-таки этого мало. Надо думать о будущем. И он ответил:

- У меня мечта - окончить воздушную академию. Это, так сказать, минимум. А потом... - Он остановился и привлек ее к себе.

Говорят, нет крепче дружбы, закаленной в огне боев, проверенной испытаниями, когда на весах судьбы лежали честь и бесславие, жизнь и смерть...

После войны и службы в армии судьба разбросала боевых друзей в разные концы нашей страны, но почти каждый год они встречаются либо в Москве, в Центральном Доме Советской Армии, либо в родном полку. Их осталось не так много и наверное потому эти встречи особенно дороги. В полку давно уже нет ветеранов войны, и самолеты не те, и многое другое изменилось неузнаваемо, и все равно осталось что-то родное, близкое, незабываемое - ведь здесь, несмотря на трудности, прошли лучшие их жизни - молодость...

В 1980 году, полк отмечал 40-летний юбилей. На праздник были приглашены ветераны. Приехали бывший командир полка полковник в отставке А. М. Омельченко, его заместитель по политической части Ф. П. Казаринов, дважды Герой Советского Союза генерал-лейтенант авиации в отставке П. А. Таран, Герои Советского Союза [126] Ф.Ф. Дудник, Я. И. Штанев, Ф. П. Артемьев, А.Ф. Фролов, бывший инженер полка Н. Д. Тимошков, инженеры эскадрилий Е. В. Пономаренко, В. И. Штилевский, Г. С. Цыганков. С некоторыми однополчанами Семен Золотарев не виделся с тех пор, как был откомандирован из полка с должности начальника штаба в распоряжение главного штаба Ракетных войск стратегического назначения. Мечты его осуществились: он окончил Военно-Воздушную академию, женился на Марксине. Служил до 1966 года, теперь тоже в отставке...

Заметно, очень заметно постарели ветераны - поредели и инеем покрылись волосы, лица избороздили морщины. Время! Зато какими молодцами на их фоне выглядели преемники, нынешние защитники воздушных рубежей нашей Родины, продолжатели славных боевых традиций. Стройные, подтянутые, в новеньких парадных мундирах. Говорят, по внешнему виду судят и о содержании. Правду говорят. Многие авиаторы полка имеют высшее образование, их высокое летное мастерство подтверждают знаки воинской доблести - 1 и 2 класс! Полк на протяжении ряда лет является в округе передовым.

Побывали ветераны в казармах, в ленинских комнатах, в столовых. Всюду - образцовый порядок, идеальная чистота.

Сильное впечатление произвел на ветеранов полковой Музей боевой славы. Свято чтят наследники память о героях, отдавших жизнь за счастье Отчизны. На стенах - портреты, фотографии, выписки из документов. Местные художники даже создали небольшую диораму о подвиге экипажа младшего лейтенанта И. Т. Вдовенко... Довелось ветеранам побывать и на полетах. Стремительно, с громовым раскатом уносились в ночное небо сверхзвуковые ракетоносцы и буквально в считанные секунды скрывались в темноте. Таких не просто истребителю перехватить, и ракете догнать...

Уезжали из полка гвардейцы-фронтовики довольные: наследники их ратной славы надежные!

Содержание - Дальше