НЕСОСТОЯВШАЯСЯ ЗОЛОТОШВЕЙКА
Все было чудесно в то утро - и солнце, и небо, и земля, которая пружинит под ногами, и казалось, только раскинь руки как крылья - и полетишь.
А что в жизни удивительнее полета?..
Помню так. Летное поле с жаворонками-колокольчиками. В ряд выстроились наши самолеты и мы - в синих новеньких комбинезонах, осоавиахпмовских шлемах с очками. Каждая группа напротив своей машины.
Начальник аэроклуба принимает рапорт начлета. Все замерли. А ветерок в лицо, дышится легко, свободно. И так хорошо жить на белом свете, так радостно! И думаешь: никогда-то не будет конца ни твоей молодости, ни самой-то жизни...
- По самолетам! - летит команда начальника аэроклуба.
Наш инструктор - Георгий Мироевский садится в первую кабину, во вторую - учлет Тугуши. Мы все очень завидуем товарищу: ему первому посчастливилось подняться в воздух.
- За-апус-кай моторы! - подает команду начлет.
- Выключено! - глядя на техника, стоящего около винта самолета, произносит инструктор. - Зальем!
- Есть, зальем! - кричит техник, проворачивая винт.
- К запуску!
- Есть, к запуску!
- От винта!
- Есть, от винта! - И техник, сильно дергая лопасть- срывая компрессию, - отбегает в сторону.
Винт закрутился, мотор заработал, почихивая чуть заметным дымком. Инструктор выбросил в стороны руки, что означало - убрать из-под колес колодки. И вот самолет плавно порулил к старту.
С инструментальной сумкой, колодками, чехлами мы сидим в "квадрате" и наблюдаем за самолетом. "Квадрат" - это такое место, где находятся все свободные от полета учлеты аэроклуба и техники. Каждый не сводит глаз со своего самолета. Вот наш сделал несколько кругов над аэродромом и приземляется.
Все срываемся встретить его, но техник строго останавливает:
- Пусть-ка одна Егорова встретит.
Ухватившись рукой за дужку крыла, бегу широкими легкими шагами, стараясь не отстать от машины. Инструктор, не выключая мотора, приказывает садиться следующему, а мы окружаем Тугуши и засыпаем его вопросами.
- Ну как, хорошо?
- Хорошо! - отвечает, улыбаясь во весь рот.
- Как хорошо? - спрашиваю я. - И ничуть не страшно?
- Нет, не страшно.
-
А что ты видел?
Тугуши задумывается:
- Голову инструктора, счетчик оборотов с зеркалом, в зеркале лицо инструктора.
- И больше ничего?
- Ничегошеньки, - серьезно отвечает Тугуши под наш общий смех.
Подошла моя очередь.
- Разрешите садиться? - обращаюсь к инструктору. Мироевский кивком головы разрешает, и я забираюсь в кабину, пристегиваюсь ремнями, соединяю шланг переговорного аппарата. Стараюсь делать все степенно, не спеша, чтобы не выдать волнения.
- Готова? - нетерпеливо спрашивает инструктор, наблюдая за мной в зеркало.
И, силясь перекричать гул мотора, я кричу:
- Готова!
Через переговорный аппарат получаю указания: в полете инструктор все будет делать сам, а я - только мягко держаться за управление и запоминать действия рулями.
- Старайтесь заметить направление взлета, ориентиры разворотов. Взлетаем!-слышу наконец команду. В воздухе говорит один инструктор:
- Старт юго-западный. Справа Голицыне, Большие Вяземы, слева - железнодорожная станция Малые Вяземы. Выполняем первый разворот.
Я вся - внимание. Стараюсь запомнить, что там, внизу, не упустить бы и работу с рулями самолета...
- Под нами станция Малые Вяземы. А вот здесь второй разворот, запоминайте, - настойчиво продолжает Мироевский.
Когда мы пролетали над пашней, самолет сильно качнуло. Я, бросив управление, ухватилась обеими руками за борта, а инструктор словно и не заметил моего движения.
- Высота триста метров, летим по прямой. Управляйте самолетом!
Вот этого я не ожидала. Но принимаюсь работать педалями, ручкой управления, сектором газа.
Спокойно летевший в горизонтальном полете самолет начал крениться то в одну сторону, то в другую, то задирать нос выше горизонта, то опускать его - как лошадь у плохого седока.
Помню, была у нас в деревне лошадка по кличке Лидочка. Купили ее но дешевке, не зная ее характера. А характер у Лидочки оказался тяжелый. Очень она не любила работать. То не хочет везти воз - ляжет прямо в оглоблях и не встает, пока не проголодается. То задумает седока сбросить и сделает это именно тогда, когда от нее и не ждешь.
Попросили как-то меня отогнать Лидочку в луга. Села я на нее верхом и поехала. Все шло сначала хорошо, но стоило мне ослабить повод, как она сразу же с рыси перешла в галоп - и понесла, понесла... Пытаюсь остановить ее, , дергаю за повод, кричу: "Тпру, тпру!" - куда там! Она несет меня прямо на лес, а я подпрыгиваю на ее спине без седла, ухватившись руками за гриву, и ору что есть мочи:
"Помогите!.."
Но нее напрасно. Скоро лес, и надо прыгать. Прыгнула, но ногой зацепила за повод. Лидочка протащила меня по земле какую-то малость и остановилась...
Так было и в том полете. Машина в неумелых руках не желала подчиняться. И мне казалось, что прошла целая вечность, прежде чем инструктор взял управление. Самолет сразу успокоился, а меня охватило отчаяние: "Все, отлеталась! Неспособная, да к тому же трусиха..." Хотелось только одного - чтобы никто не знал о моем позоре: не справилась с самолетом даже на прямой! Рушилась моя надежда стать летчиком.
А Мироевский как ни в чем не бывало говорит о третьем развороте, просит следить за посадочным "Т" - параллельно ли знаку идем. Закончив третий, инструктор убирает газ, и со снижением мы подлетаем к последнему, четвертому, развороту. Я держусь за ручку управления, но так, чтобы не мешать инструктору.
Вот он переводит машину на планирование, затем выдерживает над землей и приземляет ее на три точки.
- Все,-слышу голос в наушниках.-Приехали! Теперь рулите ва стоянку.
А я перевожу по-своему: "Все, отлеталась. Отчислят, лак неспособную".
Сам зарулив машину на место, Мироевский выключил мотор и стал вылезать из кабины.
Я, отстегнув ремни, тоже неловко выбралась на крыло и спрыгнула на вемлю.
- Разрешите получить замечания? - спросила тихо, не поднимая головы.
- Что с тобой, Егорова? Не плакать ли собралась?
- Ничего у меня не вы-хо-ди-ит!
- А у кого сразу выходит? - засмеялся Мироевский. - И Москва не сразу строилась...
...Москва. Город моей комсомольской юности. Именно здесь неожиданно круто повернулась моя судьба, накрепко связав деревенскую девчушку с небом.
Навсегда запомнилась первая встреча с огромной столицей.
Мой поезд прибыл в Москву, на Октябрьский вокзал, еще затемно. Прильнув лицом к вагонному стеклу, всматриваюсь в темноту и со страхом думаю: "А вдруг не встретят? Что тогда делать?.." И очень обрадовалась, когда на пустынной платформе увидела брата Василия.
Шагаем по Москве. Вася одной рукой тянет меня, в другой несет корзинку с моими пожитками. Я упираюсь, останавливаюсь, ошеломленная страшным шумом - стуком колес по булыжной мостовой от телег ломовых извозчиков, звонками трамваев, гудками паровозов - и удивленная великолепием трех вокзалов Каланчевской площади.
Особенно приглянулся мне Казанский вокзал - с высокой башней, удивительными часами на ней. Я никогда не видела таких высоких и красивых зданий - разве только во сне, да еще церкви в Торжке. В солнечный день, выйдя за деревню - а у нас там начинается Валдайская возвышенность, - мы любовались сиянием множества золоченых крестов торжокских соборов, которых насчитывалось более сорока. А вот трамваев, столько спешащих куда-то людей в свои двенадцать лет я никогда не видела.
- А куда это парод-то бежит? - спрашиваю у брата. Вася смотрит на меня, улыбается и говорит:
- По своим делам.
Я удивленно думаю: что это у них за дела такие? Я вот еду без дела, так. А может быть, и не без дела?..
Маме было очень трудно после смерти отца прокормить нас. Меня решили определить в Торжке. В школу золотошвеек. Привезли туда, но оказалось, что не подхожу по возрасту. Мама упросила начальницу принять меня условно и уехала. Прожила я в школе одну неделю и запросилась домой. Не потому, что заскучала или не нравилось мне шитье золотом. В школе было очень интересно. Учились одни девочки. Преподаватели - важные дамы-учительницы рассказывали нам о золотошвейном мастерстве - удивительном народном искусстве, которым Торжок славился с древних промен, а завезли его сюда не то из какой-то Ассирии или Вавилона, не то из Византии. Интересно было видеть красивые вещи, шитые золотом, за стеклами школьного шкафа.
Вечерами, помню, нас парами вводили в большой зал, где стоял рояль. Старая дама в пенсне садилась за инструмент, играла, а мы хором тянули: "И мой всегда, и мой везде, и мой сурок со мною..." "И что это за зверюшка такая?"- засыпая, думала я. А через неделю запросилась домой, потому что поняла - не смогу сидеть целыми днями над шитьем, поняла своим детским умом, что к такому искусству надо иметь еще и призвание.
Словом, старший брат решил взять меня к себе в Москву, а сестренку Зину увезли н родственникам в Ленинград.
...В вагоне трамвая мне страшно, особенно когда с грохотом проносится мимо встречный вагон. Я даже глаза зажмуриваю, цепляясь обеими руками за брата.
- Сухаревский рынок, - объявляет кондуктор.
Брат подталкивает меня:
- Смотри, смотри вправо. Видишь, посреди улицы высокий дом с часами?
- Вижу.
- Это Сухаревская башня. В верхних этажах ее раньше помещались большие баки водопровода, снабжавшие Москву водой.
- А почему она Сухаревой называется? - спрашиваю робко.
- Тут уж история! - смеется Василий. - Ты слышала что-нибудь про царя Петра Первого и стрельцов?
- Нет. Зачем мне про царей знать да каких-то там стрельцов?
- Так вот. Отвечаю на твой вопрос. Сухаревой эта башня называется в честь стрелецкого полковника Сухарева. Он - единственный, кто со своим полком остался верен царю Петру во время стрелецкого бунта.
- А почему здесь базар устроили? - не унимаюсь я.
- А ты слышала о войне 1812 года?
- Это когда французы Москву сожгли?
- Ну, допустим... - Мой брат терпелив. Он готов отвечать на тысячи моих вопросов. - Так вот, после войны с французами, после пожара Москвы жители города стали возвращаться домой и разыскивать свое разграбленное имущество. Генерал-губернатор издал приказ, в котором объявил, что все вещи, откуда бы они взяты ни были, являются собственностью того, кто в данный момент ими владеет, и что всякий владелец может их продавать, но только раз в неделю, в воскресенье, на площади против Сухаревой башни.
Уже давно кондуктор трамвая прокричал: "Са-мо-те-ека", "Каретный ря-ад", еще какие-то интересные названия остановок. Мы уже два раза пересаживались с трамвая на трамвай, а Василий все рассказывал и рассказывал, и мне кажется, что все пассажиры его слушают с вниманием, и я мысленно горжусь своим старшим братом.
- Кра-а-а-сная Пре-е-сня,-протяжно кричит кондуктор, и тут Василий говорит:
- Вот и приехали.
По дороге к Курбатовскому переулку, где брат живет с семьей, он рассказывает мне о событиях 1905 года, о том, как рабочие Пресни во главе с большевиками забаррикадировали улицы и героически сражались с царскими войсками и жандармами. Брат показывает улицу под названием "Шмитовский проезд", названную так в честь студента Московского университета, владельца мебельной фабрики Ни- \ копая Павловича Шмита. Его фабрика во время Декабрьского вооруженного восстания стала бастионом революции на Пресне, а он сам - активным участником событий. После подавления восстания Шмита заключили в Бутырскую тюрьму и там убили. Все свое состояние Шмит завещал большевикам.
Брат что-то еще рассказывал и показывал, но я уже плохо слушала, терев заплаканные глаза. Мне было жалко Шмита, жалко погибших рабочих. А тут еще вспомнила тихую нашу деревню Володово, затерянную в лесах между Осташковом и древним Торжком, маму, подружек, с которыми так весело было играть, и еще пуще заревела. Чтобы меня успокоить, Василий купил в одном из лотков Моссельпрома, которые попадались на каждом шагу, длиннющую конфету в красивой яркой витой обертке с кистями, но и это меня не утешило. Тогда он стал расспрашивать о доме, о матери, о братьях.
- Как папа умер, - всхлипывая и размазывая по лицу слезы, принялась рассказывать я, - мама стала часто болеть, плакать и молиться богу. Она и нас стала заставлять ходить в церковь, молиться, когда садились за стол. Зина с Костей хитрые - крестятся и на маму смотрят. А я так не могу, обязательно на икону взгляну.
- А почему тебе нельзя на икону смотреть?
- Да я ведь пионерка, крестный! Ты что, не видишь разве - на мне галстук пионерский?
Брат впервые внимательно оглядел меня.
У меня действительно был линялый-прелинялый галстук, выглядывавший из-под воротника пальтишка с заплатами. На ногах - яловые полусапожки с резинками, сшитые маминым братом дядей Мишей. На голове платок, а из-под него торчат две косички с бантиками из тряпочек.
- Галстук пионерский мне сшила из старой кофточки сестра Маня, моя крестная, - похвалилась я, и тут брат заметил:
- Ты меня, пожалуйста, крестным-то не зови, я ведь коммунист, депутат Моссовета...
Так, разговаривая, мы дошли до дому.
В семье брата мне было хорошо, особенно от теплых ручек годовалого Юрки. Он не отпускал меня ни днем ни ночью, а если случалось, что меня не оказывалось рядом, начинал так реветь, что будил всех в квартире.
В школу я не ходила, так как опоздала на два месяца. Гуляла с Юркой, с ребятами из нашего двора по Курбатовскому переулку. Помогала по дому, бегала в магазин за хлебом. Как-то послали нас с Томкой, подружкой, жившей этажом ниже, за керосином на Малую Грузинскую улицу. Но вместо керосиновой лавки нас занесло в парикмахерскую. Остригли мы там косы и попросили сделать самую модную в то время прическу-"чарльстон". Ну и получили - чуть ли не под первый номер, на лбу завитушка какая-то в сторону. Вышли из парикмахерской, посмотрели друг на друга и заплакали. Чтобы не напугать домашних, пришлось в аптеке купить по метру марли да завязать свои легкодумные головушки. На оставшиеся деньги мы купили по два фунта керосину в каждый бидон и отправились домой. Приближаясь к дому, мы шли все тише и тише, наконец наши шаги на лестнице совсем замедлились. Однако вот и Томкина дверь. Я позвонила - и через ступеньки вверх! Вскоре на весь подъезд раздались вопли моей подруги... Долго я поднималась к себе в квартиру, долго стояла у двери, но, решив - будь что будет! - позвонила. Открыла Катя, жена брата. Увидела меня с забинтованной головой и запричитала:
- Нюрочка, девочка, что с тобой? Да лучше бы я сама сходила за керосином! - И стала медленно, боясь сделать мне больно, разматывать с моей головы марлю. Сняла и обомлела.
- Нет, я тебя пороть не буду, дрянная девчонка! Пусть брат тебя проучит. Садись и реши десять задач и двадцать примеров из задачника, который я тебе купила! - Катя взяла Юрку, бидон с разлившимся керосином и ушла.
Я подтерла керосиновую лужу и села решать задачки. А тут зашла соседка по квартире спросить, почему так сильно пахнет керосином, увидела меня во всем великолепии цирюльного искусства и ахнула:
- Где же твои косы, Нюрочка?
- В парикмахерской остались, тетя... Соседка взяла ножницы, остригла мою завитушку на лбу, расчесала - получилась челочка.
- Вот так лучше, - сказала она и ушла, а я опять села за задачки.
Вечером, перед приходом брата, Катя выпроводила меня к Томке:
- Иди, посиди у Фроловых, а я Васю подготовлю И подготовила. Когда я заявилась домой, брат сердито
посмотрел на меня, ухватил за ухо, начал больно трепать
да приговаривать:
- Ах ты негодница! Самовольница! Надо было тебя бритвой побрить!
От наказания меня спас Юрка. Увидев такое надругательство над своей любимицей, услышав мой неистовый рев, он горько заплакал, скатился с дивана, поднялся па еще неокрепшие ножки и сделал первые шаги в его жизни - в мою сторону, защищать!
Мир в доме был восстановлен. За ужином Катя даже сказала:
-
Вася, носмотри-ка на нее - а ей идет челочка.
Зимой в нашем дворе залили каток. Привязав веревками самодельные деревянные коньки к валенкам, мы выписывали на льду фигуры. Побывала я в цирке - выступал сам дедушка Дуров. Сводил меня брат и в Большой театр. Помню, шла опера Бородина "Князь Игорь". Я не понимала тогда ни музыки, ни пения, но половецкие пляски и арию князя Игоря запомнила на всю жизнь.
Забегая вперед, скажу, что однажды мне придется слушать эту арию в плену у гитлеровцев. Пленный итальянец Антонио будет ее петь для синьорины Анны, пока немцы не расстреляют его. Годы спустя, когда у меня родится второй сын, я назову его в честь русского князя - Игорем.
Так, со всякими разностями, открытиями, восторгами отроческого возраста, прошла моя московская зима. На лето нас с Юркой отвезли в деревню. Приехал и Василий. Когда отпуск у него кончился, в Москву он уехал без меня. Мама воспротивилась:
- Нечего там баклуши бить. Пусть здесь ходит в школу.
В тот год и деревне Новое, километрах в пяти от нашей, открылась семилетка ШКМ - школа крестьянской молодежи, и я поступила в пятый класс. Нас из деревни было семеро. И так каждый день - пять километров туда, пять обратно - ив стужу, и в дождь, и по занесенным снежным дорогам, и по непролазной грязи. В шестой класс нас уже ходило не семь человек, а только двое -я да Настя Рассказова.
Учились мы во вторую смену, домой возвращались поздно. Особенно плохо было ходить осенью - темень, грязь по колено. Полем идти было веселей, чем лесом, и мы пели песни, а приближаясь к лесу, замолкали. Лес пугал своей таинственностью - все казалось, что стоит только в него войти, как схватит кто-то страшный. Иной раз и волчьи глава светились в темноте...
Из школы мы с Пастей стали возвращаться все позже и позже. Учитель математики и физики Константин Евгеньевич Белавский оставлял нас порешать непрограммные, придуманные им самим задачи. Какая же была у него радость, если мы решали их "своим" способом! Он загорался, смотрел в наши тетрадки, искренне, как нам казалось, удивлялся нашим способностям и предлагал "раскусить орешек", который якобы и сам не сумел одолеть. Нередко мы "из ничего" делали приборы для физических и химических опытов, мастерили игрушки и разные поделки для украшения класса и школьного зала. А с учительницей русского языка и литературы репетировали, а потом ставили спектакли, и не только в нашей школе, но и в деревнях.
Однажды в наш класс пришел молодой человек, отрекомендовался секретарем Каменского райкома комсомола. Он рассказал нам о Программе и Уставе ВЛКСМ, а затем спросил:
-
Кто желает быть комсомольцем? Прошу поднять руку.
Мы все подняли руки. Через неделю тот же паренек в присутствии учителей торжественно вручал многим из нас комсомольские билеты. Помню, выходили мы по одному к столу, покрытому кумачом, и произносили слова клятвы - быть всегда в первых рядах строителей и защитников своей Родины. Выступали мы впервые, говорили кто как мог, краснея и заикаясь, но "без бумажки" - от чистого сердца.
С великим наслаждением и гордостью комсомольцы стали носить защитного цвета гимнастерки, подпоясанные широким ремнем с портупеей. На портупее, узеньком желтом ремне, красным огоньком сиял Кимовский значок (КИМ - Коммунистический Интернационал Молодежи). Деньги на эти костюмы мы заработали, разгружая дрова на станции Кувшиново.
Теперь ко всем нашим делам прибавились комсомольские поручения. Так, меня и Настю Рассказову от нашей комсомольской ячейки включили в агитбригаду по созданию колхозов в Невском сельском Совете. В бригаду входили уполномоченный райисполкома, председатель сельского Совета, директор нашей школы и мы с Настей - представительницы комсомола.
Первый поход за колхоз - в деревню Жегини. И вот в большой избе, уставленной скамейками, собрались крестьяне. Под потолком две десятилинейные керосиновые лампы, от самосада сизой тучей дым над головами. Уже шестой раз держит речь уполномоченный райисполкома, доказывая преимущества коллективного хозяйства над единоличным. Он говорит о том, что трактором куда легче и быстрее можно вспахать землю, чем однолемешным плугом или сохой, что трактором-то десять десятин за сутки отработаешь, а сохой или плугом работы на всю весну или осень.
- Хватит нам сказки рассказывать,- крикнул кто-то.- Где он, трактор-то твой?
- Вот вступите в колхоз и трактор получите. Когда стал выступать директор нашей школы Николай Николаевич Поляков, в задних рядах зашумели:
- А ты сам-то вступил в колхоз?
- Но я же учитель, учу ваших детей.
- Так вот ты на жалованьи, а мы чем будем кормиться, когда все отдадим в колхоз? - не унимались в избе. - А комсомолки твои вступили?
Я вспомнила, какой сегодня утром был тяжелый разговор с мамой. Она ни за что не хотела вступать в колхоз и мне сказала:
- Ты вступай, если хочешь, а меня не трожь! Последнюю коровенку на общий двор не поведу...
Собрание в Жегинях продолжалось. Председательствующий все просил приступить к записи желающих, но никто первым на этот шаг не решался. Наконец к столу вышел худой, в рваном полушубке и подшитых валенках крестьянин и заявил:
- Стало быть, делать нечего - пишите! К утру записалось в колхоз двадцать с лишним семей. А через две недели, когда скот и живность начали обобществлять, колхоз распался. Меня с Настей за невыполнение комсомольского поручения, долго не думая, из комсомола исключили. С какой же душевной болью положила я на стол перед Толькой Гурьяновым, нашим активистом, свой комсомольский билет! Ему многие возражали, отстаивая нас, но он уперся и долго читал какие-то цитаты. Я стояла поникнув, ничего не слыша, ничего не понимая. А дома всю ночь писала длинное-предлинное письмо в обком комсомола, в котором просила разобраться в моем деле, восстановить меня в комсомоле и строго наказать Тольку Гурьянова...
К окончанию школы в комсомоле меня восстановили. На выпускной вечер мы с Настей пришли, как говорили у пас в деревне, разнаряженные "в пух и прах". На нас были черные юбки из "чертовой кожи", белые кофточки из коленкора с матросскими воротниками, на ногах - прорезиненные тапочки и белые носочки. На вечере мы пели песни, читали стихи, танцевали. Нас с Настей, как "морячек", упросили исполнить "Яблочко", и мы с радостью выплясывали, как умели.
Вместе со свидетельствами об окончании школы всем нам дали рекомендации на дальнейшую учебу. Меня и Гурьянова рекомендовали в педагогическое училище, Настю Рассказову - в сельскохозяйственный техникум. Никитину, Милову, Ракову рекомендовали закончить девятилетку и учиться дальше в институте. Но страницы газет звали нас на стройки первой пятилетки, и почти весь наш выпуск разъехался - кто куда. Все стремились, как тогда говорили, участвовать в индустриализации страны.
В то лето брат Василий с семьей отдыхал в деревне. Маме он помог накосить сена для коровы, заготовил дров на зиму. Много рассказывал о Москве, о стройках, о том, что в столице будет подземная железная дорога - метрополитен.
- Это зачем же? - спросила мама.
- Чтобы быстрее добираться до работы, - ответил Вася. - В Лондоне "подземка", как ее там зовут, была открыта в 1863 году с поездами паровой тяги. В Нью-Йорке - в 1868 году, в Париже - в 1900-м...
Мы все удивлялись осведомленности брата, а больше всего тому, что в Москве будет метрополитен. Неслыханное ранее слово! Про себя я уже твердо решила, что поеду с братом и постараюсь устроиться работать на этой загадочной стройке. Но когда объявила об этом маме, она запротестовала, запричитала: мол, вот растила, растила детей, а они все разлетаются из родного гнезда и остается она одна-одинешенька. Вася убедил маму, что в Москве я буду обязательно учиться дальше. С тем и уехали.
По приезде в столицу я первым делом отправилась искать райком комсомола. С робостью вошла в здание и начала гадать, в какую бы дверь постучаться.
- Что вы ищете, девушка? - спросил меня парень, одетый в спецовку.
- На Метрострое хочу работать!
- Комсомолка?
- Да!
- Пиши заявление, - предложил парень и спросил проходившую мимо девушку: - Куда ее пошлем?
- А что она умеет делать?
- Пока ничего, - ответил он за меня
- Тогда давай в ФЗУ "Стройуч" Метростроя.
- Добро!
И парень тут же в коридоре у окна написал мне на клочке бумаги адрес училища: Старопетровско-Разумовскцй проезд, дом 2.
- Езжай на двадцать седьмом трамвае до конца, а там спросишь.
И я поехала.
В ФЗУ, в приемной комиссии, мне сказали, что Метрострою очень нужны арматурщики. Что такое арматура, для чего она - я не знала, но твердо ответила:
- Хорошо, буду арматурщицей!
Метрострой был стройкой комсомола - "Комсомолстроем", и профессию каждый выбирал себе не ту, что нравилась, а ту, какая требовалась.
Три с половиной тысячи коммунистов, тридцать тысяч комсомольцев в спецовках, касках, "метроходах" (так назывались резиновые сапоги) стояли в авангарде удивительного строительства века. Работа была тяжелой. Без привычки первое время болели руки, спина, но никто не унывал. Девчата ни в чем не хотели отставать от парней. Врачи не пропускали нас на работу под землю, но мы всячески добивались этого разрешения. А когда женщинам категорически запретили работать в кессоне, три делегатки отправились искать правду к самому Михаилу Ивановичу Калинину.
- Почему нам не разрешают работать в кессоне? - спросили комсомолки.
- Как мне известно, при кессонном способе проходки тоннеля, - сказал Калинин, - рабочие находятся в герметически закрытой камере, куда нагнетается сжатый воздух. Его нагнетают до тех пор, пока давление не остановит напор плывуна - водонасыщенного грунта. Сжатый воздух отжимает своим давлением грунтовые воды и осушает породу. Как же такое может выдержать хрупкий женский организм? Нет, нельзя девчатам в кессон, рожать не сможете.
- Родим, Михаил Иванович, обязательно родим и метро построим! - убеждали метростроевки Всесоюзного старосту и добились своего - стали работать в кессоне.
И вот я учусь в метростроевском ФЗУ "Стройуч". Ежедневно четыре часа практики, четыре часа теории. Гляжу, как играют в руках у инструктора Нефедова кусачки. А у нас, фабзайчат, они становятся тяжелыми, из рук падают, когда мы начинаем вязать проволоку или откусывать ее. С чертежами еще труднее разобраться.
Чтобы быть ближе к ФЗУ, я перебралась в общежитие, находившееся там же. Это был целый городок из бараков. В бараке четыре большие комнаты, в комнате в три ряда кровати с тумбочками, посередине - стол. За этим большим столом из досок, покрытым клеенкой, мы и уроки делали, и чай пили. Завтраков, обедов, ужинов как таковых у нас не было. Был хлеб, немножко сахара да кипяток из кубовой. На двадцать восемь рублей, которые получали, много-то не разгуляешься.
Вот и сейчас пишу, а сама смеюсь, вспоминая, как мы с подружкой Тосей Островской на Бутырском рынке продавали чай, полученный по карточкам. Нам дали по ордеру на ботинки, а денег выкупить их не хватало, вот мы и решили сделать "бизнес". Стоим на рынке, дрожим. Я держу в руках две пачки чая, Тося - в роли зазывалы. Подходит к нам какой-то мужик и с ходу начинает хулить сорт нашего чая, видимо сбивая цену. Я не стерпела такой напраслины и как выпалю ему:
- Понимаешь ты в чае, как свинья в апельсинах! Эх как он взвился:
- Милиционер! Милиционер!
Мы пустились бежать со всех ног куда глаза глядят. Пришли в себя в Тимирязевском парке. Одну пачку чая при вынужденном отступлении потеряли. Вторую тут же решили отвезти Тосиной бабушке на станцию Сходня. Бабушка пожурила нас, мы дали ей слово никогда в жизни не зарабатывать деньги таким путем и отправились в училище.
Запомнился мне с тех давних лет инструктор Нефедов. Замечательный был мастер своего дела и очень добрый к нам, его ученикам. Жил Нефедов с многочисленной семьей в семейном бараке, занимая совсем небольшую комнату. "В тесноте, да не в обиде",-любил говорить он и приглашал нас к себе в гости. Мы, придя к Нефедовым гурьбой, человек семь-восемь, вначале стеснялись, долго не раздеваясь, топтались у порога. Но со временем осмелели, оттаяли от доброты учителя и его семьи и стали приходить и званые и незваные - в любой день.
Когда что-то в работе не получалось, Нефедов терпеливо, не повышая голоса, показывал, рассказывал, держа в своей умелой руке чью-нибудь худенькую руку с кусачками, и приговаривал:
-- Ничего, ничего... Не боги горшки обжигают. Теорию у нас читали преподаватели с инженерным образованием, что в те времена было редкостью и большой роскошью. Мало-помалу и я научилась и чертежи читать, и держать правильно кусачки, научилась различать диаметр железных прутьев п обжигать тонкую проволоку для вязки их. Экзамены мы сдавали в шахте, где проходили практику. Здесь нас и оставили работать арматурщиками.
И вот во дворе шахты, что у Красных ворот, сделаны первые заготовки балок для железобетонной "рубашки" тоннеля. Все заготовки поднимаем на эстакаду, оттуда грузим в клеть и спускаем в шахту. Тогда, на первой очереди Ме-тростроя, спускали в шахту и поднимали из шахты подъемником только грузы, -шахтеры же поднимались и спускались по лестнице. Эта лестница запомнилась мне на всю жизнь- 'узкий колодец, или ствол, в нем почти отвесная лестница с маленькими площадками. Если поднимается или спускается кто-то навстречу, то разминуться на лестнице очень трудно - такая она узкая, вся обледенелая, скользкая да полутемная. Рукавицы с рук приходилось снимать, так как в них не удержишься за скользкие ступеньки. Свет от малюсеньких лампочек в плотном тумане теряется, на руки, держащиеся за ступеньки, наступают сапоги спускающихся следом шахтеров. Страшно, очень страшно было первый раз спускаться в шахту!
Но чем дальше от поверхности земли, тем светлее и теплее, и вот мы уже на глубине 40-50 метров. Наша арматура лежит в стороне, а к стволу непрерывно подходят вагонетки с породой, которые стволовой вкатывает в клеть и отправляет на-гора.
Стволовой - шахтер, принимающий и отправляющий грузы вверх и вниз. Одет он в резиновую куртку, сапоги. широкополую резиновую шляпу, сразу не разберешь - мужчина это или женщина. Он кажется великаном не только по одежде, но по тому, как лихо расправляется с доверху нагруженными породой вагонетками. Однако клеть отправлена, и стволовой, сняв сначала свою шляпу, а потом и кепочку, повернутую козырьком к затылку, поправляет пышные белокурые волосы.
- Зина! В кино пойдем сегодня? - спрашивает парень, подкативший очередную вагонетку.
- Нет, - строго отвечает белокурый стволовой, - у меня сегодня учеба, - и вновь нахлобучивает шляпу, натягивает рукавицы и стаскивает груз, спустившийся в шахту.
Мы, бригада вчерашних фабзайчат, взваливаем арматуру па плечи и, согнувшись от тяжести, шагаем вперед - по штольне к тоннелю, туда, где должны собрать ее точно по чергежам, связать проволокой каждое перекрестье. Затем плотники сделают опалубку из досок, а бетонщики зальют все это сооружение бетоном. Движемся по штольне цепочкой. Идти трудно: груз очень тяжелый, и хочется его сбросить, распрямиться, отдохнуть. Но мы несем дальше, и кто-то тихонько начинает песню:
По долинам и по взгорьям...
Неожиданно резкий толчок, яркая, как молния, вспышка - и тьма. А во тьме отчаянные крики... Меня сильно ударило током. Очнулась на шахтном дворе. Несут куда-то. Вижу машину "скорой помощи". Испугалась, вырвалась из рук, несущих меня, и кинулась было в сторону кучи гравия...
В Боткинской больнице я пролежала две ведели. Когда вернулась на шахту, то узнала, что погиб Андрей Дикий, крючками арматуры зацепив за оголенный электропровод. Смерть Андрея потрясла нас всех, но еще более взволновало письмо его отца, пришедшее уже после смерти сына. Он писал ему:
"Ридный сыну!
Гроши вид тебе мы с мамой одержалы и дуже вдячны за заботу про нас, старых людей.
Выбач нас: мы тоди противились твоему видизду и не дали тоби нашего благословения.
Сынку! Мы не знали твою адресу, а тепер на недели прииду до тебе. Е на дорогу гроши, кабаньчика закололы - привезу тоби домашней колбасы и сала. Мать хвора и поихать не зможе..."
Прочитав письмо, мы, девчонки, разревелись, а ребята, посовещавшись, решили созвать комсомольское собрание.
И вот протокол общего собрания комсомольцев первого участка смены инженера Алиева:
"Постановили: 1. Организовать комиссию в количестве пяти человек для встречи отца нашего товарища, комсомольца Дикого Андрея, погибшего на посту.
2. Силами и средствами комсомольцев привести в порядок могилу Андрея Дикого на кладбище. Сделать ограду и по договоренности с мраморным заводом Метростроя - плиту с высеченными на ней именем и фамилией погибшего".
В память о товарище мы сделали все, что могли, и это было единственным утешением для убитого горем отца.
Меня до работы не допустили, а в шахткоме предложили путевку в плавучий дом отдыха. Я отказалась: решила поехать в деревню. Как раз начинался сенокос, цвели травы.
Мама будила меня еще затемно, и полем мы шли к лесу, где должны были косить. Солнышко только-только поднималось, освещая землю. Просыпались птицы и начинали щебетать на все голоса. Дойдя до леса, мама укладывала под ель старый пиджак, узелок с пищей, точила свою и мою косы и со словами: "Ну, дочушка, становись за мной" - начинала косить.
Вначале коса у меня то залезала носком в землю, то за куст задевала, но потом дело шло на лад. Когда солнце начинало пригревать, мама отбирала у меня косу и заставляла отдыхать в тени под елочкой. Какое это было блаженство - растянуться на свежескошенной траве! Немного болели руки и ноги от непривычной работы, но эта усталость была приятной, настроение приподнятое, и я незаметно засыпала на теплой родной земле, которую сейчас именуют так административно сухо - "Нечерноземье"...
Проснусь, а рядом сидит мама, в руках у нее берестовый кулечек, в нем лесная земляника. На чистом полотенце разложены два больших ломтя хлеба, два яйца и бутылка молока. Все такое вкусное - кажется, в жизни своей я никогда ничего вкуснее не ела.
Отпуск мой пролетел незаметно, и вот я опять в шахте. С сентября учусь на рабфаке Метростроя - то утром, то вечером - посменно. Работали мы по шесть часов с полной отдачей сил, не считаясь ни с чем. Порою не выходили из шахты по две смены. Однажды, отработав вечернюю смену, остались в ночь. Помнится, вязали арматуру под сводом в тоннеле. Ужасно устают руки, поднятые с кусачками вверх. А в тоннеле душно, жарко, хочется спать, особенно к утру. Кто-то из нас, свернувшись калачиком, заснул на ступенях лесов. Вдруг, как нарочно, под землю спустились начальник нашей шахты И. Д. Гоцеридзе и нарком путей сообщения. Увидели спящего, остановились.
- Почему дети в шахте? - грозно спросил нарком.
- Это комсомольцы, - ответил Гоцеридзе.
- Немедленно отправьте наверх!
И отправили бы. Но мы взбунтовались. Отстаивая свое право работать в шахте, правдами и неправдами прибавляли себе года. Труднее было тем, кто ростом не вышел. Через неделю все уладилось - мы вновь вязали арматуру, но на глаза начальству старались не попадаться.
Помню, когда Московский городской комитет партии и президиум Моссовета вынесли специальное постановление о качестве работ на Метрострое, мы, комсомольцы шахты "Красные ворота", предложили организовать на всех участках общественные инспекции по качеству. Наша "легкая кавалерия" буквально налетала на недостатки, готовая расшевелить какую угодно инертность. По требованию "кавалеристов" работа, выполненная с браком, переделывалась. Это весьма действенно помогало повысить качество сооружений метро.
Вот какие стихи написал тогда проходчик шахты поэт-комсомолец Г. Костров:
Проверяйте внимательней,
Все равно не найдете изъянов -
Это сделано крепко,
С учетом давленья веков.
Здесь работу вели
Молодой бригадир Емельянов,
И Маруся Агеева,
И заботливый Женя Синьков.
Большую роль в деле организации и пропаганды опыта соревнования играла газета "Ударник Метростроя". Ее "Техническая страница" регулярно рассказывала о методах и рациональной организации труда. Специальные выпуски освещали ход соревнования и конкурсы: на лучшее общежитие, лучшую столовую, лучшую песню, красивое платье, сшитое самой, задорную пляску. Кроме "Ударника Метростроя" на шахтах и дистанциях выпускалось восемнадцать многотиражек. Названия их отражали дух времени, задачу дня: "За бетон", "За качество метро", "Арматурщик", "Метро в срок".
Много стихов о Метрострое написал Сергей Смирнов:
Метрострой - ,
любовь моя рабочая
И начало вахты трудовой.
Глубь забоя.
Капель многоточия.
Вечный гул Москвы
над головой.
Круг друзей - отличные ребята!
Тесных общежитии тарарам.
Собственная первая варплата,
Первые стихи по вечерам...
Метрострой!
Навек с тобою связана
Жизнь моя, с лопатой и
киркой, -
Для которой противопоказаны
Тишь да гладь,
Зазнайство и покой.
И, пускай не вырвался в герои,
Это поправимая беда:
Я горжусь, что был на
Метрострое
Рядовым
шахтерского труда!
Странное дело, сколько бы раз я ни проезжала станцию метро "Красные ворота", а теперь "Лермонтовская", она мне кажется самой красивой. Иногда выйду из голубого экспресса, подойду к пилонам из красного мрамора, оглянусь - не смотрит ли кто в мою сторону? - и легонько поглажу холодный камень: моя комсомольская юность...
Когда мне говорят, что "Красные ворота" не из самых красивых станций метро, что есть станции куда краше ее, я сержусь. В 1939 году на архитектурной выставке в Париже станции "Красные ворота" была присуждена высшая награда - гран-при! Не случайно же. Не случайно и теперь наша станция - архитектурный памятник, который находится под охраной государства.
Американский консультант, а на первой очереди были иностранные специалисты и консультанты, категорически запрещал строить станцию такой, какой она была запроектирована и какой стала. Здания, мол, наверху не выдержат. Но мы мечтали и о красивых улицах Москвы, и о легком, свободном передвижении по городу - о быстром транспорте, Мы не могли отказаться от своей мечты и считали точнее. Работали лопатой да кайлом, мороженую землю разогревали и добились своего.
Удивительно боевой дух был у молодежи. Нас беспрестанно влекло что-то сделать, чему-то научиться. Я и Тося Островская сначала сдали нормы на значки ГТО - "Готов к труду и обороне!", ГСО- "Готов к санитарной обороне!", потом - на значок "Ворошиловский стрелок" - и все мало. Записались в хор, стали ездить в Сокольники кататься на роликовых коньках. Тося хорошо каталась, а я уже разбила себе и локти и колени, по упорно поднималась с асфальта, продолжая учиться, и наконец - ура! - научилась.
Ни шахте нашей была такая атмосфера, что в забой спешили все с какой-то радостью, удовольствием. Ведь это счастье - с радостью идти на работу и считать себя нужной, полезной людям, сознавать, что после тебя останется на родной земле что-то сделанное тобой, твоими руками.
Однажды в шахтном буфете я прочла объявление о приеме в планерную и летную группы аэроклуба Метростроя. Недавно прошедший IX съезд комсомола выдвинул призыв:
"Комсомолец-на самолет!" Об этом писали все газеты, в том числе и "Комсомольская правда", выездная редакция которой была у нас на Метрострое. Наша многотиражка - "Ударник Метростроя" - сообщала, что неподалеку от станции Малые Вяземы, метростроевский аэроклуб получал площадку под аэродром, четыре самолета У-2 и три планера Будущие планеристы, летчики, парашютисты приглашались для корчевания пней, строительства полевого аэродрома, ангаров для самолетов и планеров.
Что ж, корчевать так корчевать! По правде сказать, втайне я давно мечтала о полетах, как мечтают о далеких странах, манящих, но недосягаемых. И вот, прочтя объявление о приеме, набралась смелости и сделала первый шаг - отправилась по указанному адресу, на улицу Куйбышева, 3.
Нашла. А заходить боюсь. Уже прочитала все плакаты, стенгазету, объявления, развешанные по коридору, а к заветной двери с надписью "Приемная комиссия" подойти все не решаюсь.
- Вы кого ждете, девушка? - спрашивает меня военный в форме летчика.
Я не видела его лица: уставилась на нарукавный знак, вышитый золотом, - эмблему ВВС. Заикаясь, начала говорить, что очень хочу поступить в летную школу аэроклуба и вот даже заявление принесла.
- Заявления мало,- сказал он.- Нужны рекомендации с шахты, от комсомольской организации, медицинское заключение, свидетельство об образовании и метрика. Когда все документы соберете, приходите с ними на мандатную комиссию. Комиссия решит - принять вас или нет.
Поблагодарив летчика, окрыленная тем, что начало сделано, я выскочила на улицу и, не чувствуя под собой ног, помчалась в сторону Красных ворот, на шахту.
В комитете комсомола мое поступление в аэроклуб одобрили, а вот в бригаде...
- И куда тебя несет нелегкая, - мрачно прокомментировал Вася Григорьев. - Лучше бы тебе, Егорова, в институт пойти учиться, а летать - пусть парни летают.
- Да куда ей, дохлой такой, лезть в летчики! От удара током еще не оправилась, - высказалась Тося Островская.
Эх, Тося, Тося, а еще задушевная подружка... Спали, можно сказать, вместе - в общежитии рядом койки стояли, работали в одной бригаде, на рабфаке учились вместе. Даже платья и кофточки у нас были "взаимозаменяемые", вернее, одна вещь на двоих: сегодня она в юбке с кофтой, а я в платье, завтра - наоборот. Тося мечтала стать врачом, а я еще не решила, кем быть, и на этой почве у нас случались споры. Забегая вперед, скажу - Антонина Сергеевна Островская выучилась-таки на врача и всю войну была на фронте хирургом. А тогда она очень хотела, чтобы и я шла с ней вместе в медицинский институт.
Все сомнения, несогласия со мной остановил наш бригадир.
- Она жилистая, выдюжит. Пусть поступает! - заключил он и дал мне рекомендацию.
Теперь предстояло пройти медицинскую комиссию, да не одну, а две. Сомнений было много. Пугали какими-то лабиринтами, ямами, якобы придуманными врачами для тех, кто хотел летать. Но, к моему удовольствию, никаких лабиринтов и ям на комиссии не было. В обыкновенных кабинетах сидели обыкновенные врачи, которые прослушали, про-' стукали нас, повертели на специальном кресле, испытывая вестибулярный аппарат, и, если не находили никаких отклонений, писали: "Годен".
Правда, на вторую комиссию из двадцати человек пришли только двенадцать. Для меня все обошлось благополучно. Все врачи написали одно, самое чудесное из всего русского языка слово - "здорова".
Отработав в шахте ночную смену, я помылась в душе, переоделась, позавтракала в шахтной столовой и направилась на приемную комиссию. Располагалась она в бывшей церкви в Яковлевском переулке, что у Курского вокзала. Теперь здесь были классы и кабинеты аэроклуба.
Меня долго не вызывали, и я - после ночной-то смены - заснула, сидя в углу на деревянном диване. Но стоило услышать свою фамилию - вскочила и, не оправившись ото сна, влетела в кабинет. Надо было предстать перед высокой комиссией по-военному, доложить по всем правилам, а я только и сказала:
- Это я, Аня Егорова, с двадцать первой шахты... Все сидящие за большим столом дружно засмеялись. Вопросов же ко мне было бесконечно много: спрашивали о родителях, о братьях, о сестрах, и о работе, и о комсомольских поручениях, и о международном положении, к о географии.
- Определите долготу и широту города Москвы, - помню, предложил кто-то из дотошной комиссии.
Я подошла к карте, висевшей на стене, долго водила пальцем вверх по меридиану и вправо по параллели, наконец объявила. Все снова засмеялись. Но почему? Оказывается, перепутала долготу с широтой. Тут же стали решать вопрос, куда меня принять - в летную или планерную группу. Решили - в планерную. Когда я спросила, почему не в летную, ответили:
- В планерной тоже будете летать, только без мотора. Научитесь хорошо летать па планере, понравится-переведем в летную.
Я немножко загрустила, но что поделаешь: в планерную так в планерную. Лишь бы научиться летать!..
Всю зиму мы занимались теорией. Трудно было совмещать работу и учебу на рабфаке, в аэроклубе. Но мы ухитрялись с Тосей и в кино сходить, и на танцы изредка. Театр оперетты шефствовал над нашей шахтой, и нам часто давали билеты на спектакли. Нашим кумиром был артист Михаил Качалов, я даже была влюблена в него. Старалась попасть на спектакли с его участием и тогда садилась поближе к сцене, слушая его бархатный голос, как завороженная.
Ранней весной стали мы ездить в село Коломенское на практику, туда, где когда-то холоп Никитка, соорудив себе крылья, прыгнул с высокой колокольни. Там с крутого берега Москвы-реки и парили на планерах. Конечно, по нынешним временам все делалось тогда весьма примитивно. Планер УС-4 устанавливался на крутом берегу, закреплялся штырем, в кабину садился курсант, а остальные спускались на склон, брались за концы амортизаторов, прицепленных к планеру, и по команде инструктора: "Натя-ги-вай!"- растягивали их, чтобы "выстрелить" сидящего в кабине безмоторного аппарата, как из рогатки.
Чтобы побыть в воздухе две-три минуты, а остальное время так вот натягивать амортизаторы планера, я ездила в Коломенское, отработав смену в шахте, все лето, каждый день.
В октябре 1934 года в метро прошел первый поезд из двух красных вагонов. Какое же было тогда ликование! Мы кричали "ура", пели песни, обнимались, плясали, бежали вслед за вагонами. Работали мы теперь уже не арматурщиками. Шли отделочные работы. И нам приходилось устанавливать красные мраморные плиты, полировать пилоны, сгребать мусор, подметать, мыть.
В феврале 1935 года, когда проходил 2-й Всесоюзный съезд колхозников-ударников, метростроевцы промчали делегатов через все тринадцать станций. А 15 мая 1935 года Московский метрополитен был открыт для всеобщего пользования. За ударную работу на метро Московской комсомольской организации была вручена высшая правительственная награда - орден Ленина. Большой группе строителей метро тоже были вручены ордена и медали. Замечательной школой мужества стал для нас наш родной Метрострой.
... - Ну хватит землю копать, пора браться за ум. Поступай-ка в институт, а пока, я договорился, поработаешь в редакции газеты "Труд". Должность не ахти какая, но зато будешь среди умных и образованных людей, глядишь, повлияют на твой партизанский характер, - заявил брат и отвез меня во Дворец труда на Солянку, где размещалась редакция.
И стала я читать письма рабкоров, читать да определять - в какой отдел отнести. Работа интересная, но мне не хватало коллектива энтузиастов "Комсомолстроя". Так что, промучившись в "Труде" четыре месяца, я удрала на строительство второй очереди Метростроя, на шахту 84-85 - "Динамо". Только теперь стала работать слесарем по ремонту отбойных молотков и перфораторов, заодно и общественным библиотекарем при шахткоме, а вечерами занималась уже в летной группе. Рабфак и планерная школа были окончены - я получила среднее образование, являлась инструктором-планеристом.
В аэроклубе мы изучали аэродинамику, теорию полета, аэронавигацию, метеорологию, "Наставление по производству полетов" и материальную часть самолета У-2. К весне по воскресеньям стали ездить с инструктором на аэродром в Малые Вяземы для наземной подготовки. Садились на Белорусском вокзале на паровик - электричек тогда еще не было, - и полтора часа до Вязем. Оттуда через лес - четырехкилометровый поход до аэродрома.
Наш аэродром!.. Он уже ждал нас - за деревней Малые Вяземы большое, обрамленное лесом, поле. Были построены ангары, служебные помещения, жилой дом - все руками курсантов-метростроевцев. Тех самых комсомольцев, которые по ВРЛРПИЮ сердца пришли в шахты Мотростроя, а теперь горели желанием взлететь из-под земли в просторное небо Родины.
Подготовке к полетам мы, курсанты, обучались по небольшой книжонке в голубом переплете. Называлась она "Курс учебно-летной подготовки школ ВВС РККА" или просто КУЛП. Нам строго внушали, что книга эта написана кровью летчиков. В ней были и указания курсанту-летчику по изучению и освоению курса летной подготовки, и общечеловеческие советы.
Возьмем, к примеру, пункт пятый:
"Постоянно воспитывать в себе: воинскую дисциплинированность как на земле, так и в полете; организованность, культурность в работе и в быту; постоянную внимательность даже к мелочам, аккуратность, точность, быстроту в действиях и особенно разумную инициативность при выполнении поставленной задачи". Очень дельные советы!
Тогда мы учили страницы этой замечательной во всех отношениях книги чуть ли не наизусть. Вот, пожалуйста, еще один из ее пунктов:
"Не падать духом при временных неудачах: наоборот, при неудачах проявлять еще больше настойчивости, упорства и воли, еще больше работать над преодолением трудностей, при успехе же не зазнаваться, не допускать ослабления внимания, расхлябанности, насмешек над товарищами. Помнить, что в летной работе серьезное, осмотрительное отношение к каждому полету и занятию, к каждой мелочи необходимо каждому летчику, независимо от его качеств, летного умения и стажа. Нарушение этого, правила обязательно кончается поломкой или аварией, соблюдение его обеспечивает постоянную безаварийную высококачественную работу".
Десятка раз мы перечитывали ее страницы перед полетом, перед выполнением очередного упражнения, при подготовке к экзаменам. Учили и "Наставление по производству полетов"-НПП. На аэродроме же первым делом держали экзамен перед механиком по знанию самолета и мотора. Затем, установив самолет на штырь, по очереди садились в заднюю кабину (в передней сидел инструктор) и, действуя рулями, учились взлетать, разворачиваться, приземляться на три точки. Инструктор терпеливо показывал, как проектируется горизонт на различных режимах полета. Для этого мы на руках то поднимали хвост самолета, то опускали, то заносили его в стороны.
Наконец сданы все зачеты, окончена наземная подготовка, и в следующее воскресенье мы должны летать.
Как долго тянется время, когда ждешь... Я уже опять работаю в шахте, в бригаде Залоева, расчеканщиком. Чеканам швы тюбингов (это гидроизоляция тоннелей). Очень трудно чеканить свод тоннеля - устают поднятые вверх руки с чеканочным молотком. К тому же вода льется сверху прямо в рукава и по всему телу. Стоишь, как под ливнем. Когда чеканишь лоток тоннеля, трудности возникают другие. Нужно убрать много мусора, земли, все это унести на носилках и в ведрах к стволу в вагонетки. Затем очистить от гряяи болты, швы тюбингов и тряпками протереть их досуха. Затем пескоструйным аппаратом прочистить швы, продуть сжатым воздухом и уже только тогда начинать чеканочным пневматическим молотком закладывать в швы свинец и утрамбовывать раствор. Работа наша считалась вредной, то и дело буфетчица подвозила нам молоко прямо к рабочему месту и заставляла пить сколько сможем.
В бригаде каждому поручалось определенное заданно. Однажды мне пришлось делать раствор из цемента, жидкого стекла, песка и других компонентов. Согласно дозировке все это требовалось заложить в швы между тюбингами, но работать в рукавицах было очень неудобно, да и не споро. Тогда я сняла их и давай ладошками втискивать цемент между стенок тюбингов, а они чугунные, неровные.
После смены отмыла руки, гляжу, а кожи на них нет, и они страшно болят. "Как же полеты?" - мелькнула тревожная мысль. Прибежала в санчасть - доктор так и ахнула:
- Что же ты, глупая, наделала!
- А к воскресенью они у меня заживут? - спрашиваю. - Мне ведь на полеты нужно.
- Какие там еще полеты! - заворчала докторша, смазывая чем-то мои руки и забинтовывая их. Выдала бюллетень и запретила снимать повязки.
На второй день я все же вышла на работу, но забивать раствор в швы не смогла даже в рукавицах. Стала тогда носить ведрами цемент и песок. Чтобы не тревожить больные ладошки, ведро я брала как дамскую сумочку и несла на согнутой в локте руке.
Электроники да автоматики в те времена не было. В тоннеле у нас, однако, работал щит с рукой эректора. Щит делал проходку, рука эректора укладывала чугунные тюбинги по тонне каждый в кольцо. Здесь они закреплялись толстыми болтами.
Проходя с очередным ведром цемента, я вдруг услышала крики. Спорили парни из бригад проходчиков. Шуму и так было много - от отбойных молотков, чеканочных, работающих па сжатом воздухе, от шипения шлангов, от вагонеток. По парни перекричали весь этот производственный шум.
-Аня! Аня! - слышу, зовут меня. - Скажи, как правильно: опера или опера?
И вот передо мной два здоровых парня - красные or спора, сжимающие в руках огромные гаечные ключи. Я встала между ними, на всякий случай, и примирительно говорю:
- Давайте лучше поговорим об оперетте. Ведь театр оперетты наш шеф. Ну а об опере... Что вам сказать?.. - тяну, надеясь хоть что-то вспомнить. - Если по-французски, то будет опера, а по-русски - опера.
Парни поутихли, посочувствовали, что руки мои забинтованы, и один спрашивает:
- Почему тебя никогда на танцах не видно?
- Некогда, я же учусь в летной школе нашего аэроклуба.
- И уже летала? - спросили шахтеры в один голос.
- Конечно, - слукавила я, покраснела и, нацепив на руку ведро, пошагала к себе на участок.
- Что у вас, Егорова, с руками? Почему несете ведро с цементом на бедре, а не в руке? - спросил идущий навстречу начальник смены.
- Мне так удобно, - ответила я и прибавила шагу. В начале смены бригадир не допускал меня до работы, но я убедила его, что хоть немного, но буду помогать бригаде в выполнении плана, и осталась.
К концу второй пятидневки руки мои поджили, и я тут же отправилась в аэроклуб. На аэродром теперь надо было ездить каждый день. И вот, отработав смену в шахте, собираемся, как на праздник, - на свидание с небом!
В вагоне по дороге на Малые Вяземы шумно, весело. Поем песни. Запевает красивая белокурая девушка в синем вельветовом платье с красными пуговицами. На шее у нее шелковая косынка под цвет глаз - голубая.
- Кто это?-спрашиваю Аню Полеву, тоже учлета аэроклуба.
- Таня Федорова, разве не знаешь? Бригадир бетонщиц, а теперь чеканщиц. Она еще в прошлом году окончила аэроклуб - с парашютом прыгает. У нее уже больше тридцати прыжков!..
Незаметно пролетает полтора часа - вот уже и к аэродрому идем пешком. За неделю, что здесь но были, позеленели лужайки. Вдоль ручья и тропинки к аэродрому сплошные заросли орешника и ольхи с золотыми сережками. А кое-где уже и черемуха расцвела. Виктор Кутов сбегает с тропинки и лезет в кусты - первые мне цветы. Я еще сержусь на него, но подарок, однако, принимаю.
А сержусь я на Виктора вот за что. Когда был призыв Хетагуровой к девушкам, чтобы ехать на Дальний Восток, я горячо откликнулась и принялась увольняться с работы. Перестала даже посещать занятия в аэроклубе. Отдел кадров увольнять никого не торопился и отослал меня в шахтком к председателю Шабовте - старому коммунисту, очень уважаемому па шахте человеку. Мы его не просто уважали, а любили и шли к нему со всеми радостями и горестями, как к отцу.
Когда я подала ему заявление об увольнении, он надел очки, прочитал, потом посидел молча, подумал, посмотрел на меня внимательно и долго и сказал:
- Я не видел твоего заявления, уходи... А вечером приехали "делегаты" из аэроклуба - Кутов в Тугуши.
- Почему не посещаешь занятия?
- Уезжаю на Дальний Восток, - сказала я.
- А почему? - спросил Тугуши. - Ведь и наша стройка комсомольская и не менее важная, чем Дальний Восток.
- Замуж, может, захотела выйти? Так зачем так далеко ехать? Выходи за меня, - горячился Виктор.
Я стала говорить, как на уроке политграмоты, что это патриотический призыв, что еду я по зову партии и по велению сердца.
- А почему только девушек призывают? Вам что, проще и легче осваивать тайгу, чем парням?
В душе я соглашалась с ребятами, но упрямо доказывала "делегатам" обратное.
Тем не менее на второй же день заявление об увольнении порвала и вечером пошла на занятия в аэроклуб.
И вот в руках черемуха от Виктора. Отламываю малюсенький лепесточек и начинаю гадать: вместо обычного "любит - не любит", шепчу про себя: "Полечу - не полечу..." Выходит "полечу", и, радуясь, я бегу легко и свободно навстречу своему будущему...
В первое воскресенье июня инструктор Мироевский выполнил со мной два полета по кругу и представил начлету Лебедеву на проверку.
"Неужели выпустят самостоятельно?" - мелькнула дерзкая, волнующая мысль. Впрочем, тут же я устыдилась ее:
"И как на ум пришло такое? Ведь еще ни один учлет не летает самостоятельно..."
А тем временем к самолету уже направляется сам начлет аэроклуба, на ходу застегивая шлем, натягивая кожаные перчатки.
"Что-то будет!.."-думаю, а Лебедев уже усаживается в первую кабину.
- Произведите полет по кругу. Высота триста метров, посадка у "Т" на три точки, в ограничители, - слышу его голос через переговорный аппарат.
Повторяю задание и запрашиваю разрешение выруливать.
- Выруливайте и взлетайте! - Начлет демонстративно положил руки на борта кабины, тем самым показывая, что все я должна теперь делать сама, а он здесь человек почти посторонний и в управление не вмешивается.
Ну что ж, сама так сама. Я ведь давно управляю машиной, просто присутствие инструктора как-то успокаивает:
все-таки знаешь: случись что - непременно поможет.
Плавно увеличиваю обороты мотора и взлетаю. Делаю все так, как учили. Вот уже и последняя прямая "коробочки"- самая ответственная. Планирую. Определяю высоту выравнивания. Чуть заметным движением беру ручку на себя, и самолет приземляется на три точки возле посадочного "Т".
- Заруливайте! - слышу команду начлета. Когда самолет остановился, Лебедев приказал мне оставаться в кабине, а сам направился к Мироевскому. Что-то сказал ему, и тогда инструктор криЕ(нул, чтобы во вторую кабину положили мешок с песком. Делалось это для сохранения центровки самолета, когда вылетал один человек - без пассажира. Так оно и оказалось. Инструктор, заглянув ко мне в кабину, сказал:
- Полетишь самостоятельно. Делай все так, как сейчас с начлетом.
Вот когда у меня пересохло во рту и вспотели ладошки! Мне хотелось поблагодарить инструктора за то, что научил летать, что выпускает в группе первой, хотелось найти много добрых и хороших слов, но, так ничего и не сказав, только шмыгнув носом, я стала натягивать па глаза летные очки раньше времени, уже но обращая внимания па то, как техник самолета пристраивал к сиденью мешок с песком.
Как сейчас, помню последние напутственные слова инструктора:
- Егорова, не волнуйся.
Он проводил меня до линии исполнительного старта, держась за дужку левого крыла. Взял у стартера флажки и, подняв белый флажок вверх, посмотрел на мепя.
Старт дан. Я взлетаю на выбранный заранее ориентир, стараясь не отклониться в сторону и выдержать самолет над землей до положенной скорости. Набрав 300 метров высоты и убедившись, что все идет хорошо, заглядываю в первую кабину: никого! лечу одна!..
Нет предела моей радости! Я начинаю печь, потом что-то кричу, наконец, сняв ноги с педалей, пытаюсь выбросить какие-то коленца и не замечаю, как приблизилась уже к четвертому развороту.
Стараюсь, очень стараюсь посадить машину как можно точнее. Мне это удается: сажусь у самого "Т" на три точки. Встречает самолет наш старшина Хатунцев. Одной рукой он ухватился за крыло, а другую держит поднятой вверх с оттопыренным большим пальцем. Я в отместку за то, что часто заставляет мыть хвост самолета, показываю ему язык и прибавляю обороты мотора. Самолет рулит быстрее, Ваня бежит во весь дух, сопровождая меня. И так радостно мне в эти минуты, так ликует душа, что кажется, нет в мире человека счастливее меня...
Зарулив на стоянку, выключаю мотор. Ребята, облепив самолет, задают какие-то вопросы, поздравляют, но я спешу доложить руководству аэроклуба о выполнении задания.
- Молодец, Егорова. Летайте и дальше так, - сказал начлет и крепко пожал мне руку.
В тот день из нашей группы вылетели самостоятельно трое - Хатунцев, Петухов и я. Вечером на разборе инструктор объявил нам благодарность, а Тугуши отругал:
- Почему вы смотрите в полете только на приборную доску? Где ваш объем внимания? Так летать нельзя! Вы разобьетесь сами и меня убьете. На посадке только хочу дать вам управление, гляну в зеркало, а вы смотрите не на землю, а на приборную доску. У нас ведь не слепые полеты!..
И Мироевский вновь терпеливо рассказывает о полете по кругу, показывает маршрут на макете, рисует на доске, затем просит Тугуши повторить все.
Учлет повторяет толково. У него ведь инженерное образование. На словах получается даже лучше, чем у инструктора, а в следующем полете он опять смотрит на приборы. Инструктор снова заставляет его тренироваться на земле, в кабине самолета. И вот наконец лед тронулся. Тугушн догнал нас.
К концу июля, когда мы все вылетели уже самостоятельно, нам предложили взять на работе отпуск и выехать в лагеря, на аэродром.
На шахте мне никаких препятствий не чинили. Напротив, наш комсомольский "бог" Женя на всех собраниях ставил меня в пример.
- Время сейчас грозное, суровое. С Запада надвигаются тучи войны. Империализм, опираясь на набравший силы фашизм, готовит нападение на страну социализма, - гневно говорил он и призывал ребят вступать в члены Осоавиахима, приобретать военные специальности.
На призыв секретаря комитета комсомола откликнулись многие юноши и девушки. В том числе Алеша Рязанов - слесарь механической мастерской нашей шахты.
Забегая вперед, скажу, что Алеша окончил аэроклуб, затем Борисоглебскую военную школу летчиков-истребителей и в первый же день войны начал боевой счет сбитым фашистским самолетам. Рязанов защищал небо Москвы, Сталинграда, Кубани, Прибалтики. За мужество и героизм, проявленные в боях с врагами, наш метростроевец Алексей Константинович Рязанов дважды был удостоен звания Героя Советского Союза...
Я быстро оформила отпуск. Получив деньги, почти все отослала маме в деревню и написала в письме, что еду в лагеря, а в какие - не объясняла.
В лагерях распорядок дня нам установили армейский. Подъем, физзарядка, уборка палаток, завтрак - если полеты сказал ему, и тогда инструктор крикнул, чтобы во вторую кабину положили мешок с песком. Делалось это для сохранения центровки самолета, когда вылетал один человек - без пассажира. Так оно и оказалось. Инструктор, заглянув ко мне в кабину, сказал:
- Полетишь самостоятельно. Делай все так, как сейчас с начлетом.
Вот когда у меня пересохло во рту и вспотели ладошки! Мне хотелось поблагодарить инструктора за то, что научил летать, что выпускает в группе первой, хотелось найти много добрых и хороших слов, но, так ничего и не сказав, только шмыгнув носом, я стала натягивать на глаза летные очки раньше времени, уже не обращая внимания на то, как техник самолета пристраивал к сиденью мешок с песком.
Как сейчас, помню последние напутственные слова инструктора:
- Егорова, не волнуйся.
Он проводил меня до линии исполнительного старта, держась за дужку левого крыла. Взял у стартера флажки и, подняв белый флажок вверх, посмотрел на меня.
Старт дан. Я взлетаю на выбранный заранее ориентир, стараясь не отклониться в сторону и выдержать самолет над землей до положенной скорости. Набрав 300 метров высоты и убедившись, что все идет хорошо, заглядываю в первую кабину: никого! лечу одна!..
Нет предела моей радости! Я начинаю петь, потом что-то кричу, наконец, сняв ноги с педалей, пытаюсь выбросить какие-то коленца и не замечаю, как приблизилась уже к четвертому развороту.
Стараюсь, очень стараюсь посадить машину как можно точнее. Мне это удается: сажусь у самого "Т" на три точка. Встречает самолет наш старшина Хатунцев. Одной рукой он ухватился за крыло, а другую держит поднятой вверх с оттопыренным большим пальцем. Я в отместку за то, что часто заставляет мыть хвост самолета, показываю ему язык и прибавляю обороты мотора. Самолет рулит быстрее, Ваня бежит во весь дух, сопровождая меня. И так радостно мне в эти минуты, так ликует душа, что кажется, нет в мире человека счастливее меня...
Зарулив на стоянку, выключаю мотор. Ребята, облепив самолет, задают какие-то вопросы, поздравляют, но я спешу доложить руководству аэроклуба о выполнении задания.
- Молодец, Егорова. Летайте 'и дальше так, - сказал начлет и крепко пожал мне руку.
В тот день из нашей группы вылетели самостоятельно трое - Хатунцев, Петухов и я. Вечером на разборе инструктор объявил нам благодарность, а Тугуши отругал:
- Почему вы смотрите в полете только на приборную доску? Где ваш объем внимания? Так летать нельзя! Вы разобьетесь сами и меня убьете. На посадке только хочу дать вам управление, гляну в зеркало, а вы смотрите не на землю, а на приборную доску. У нас ведь не слепые полеты!..
И Мироевский вновь терпеливо рассказывает о полете по кругу, показывает маршрут на макете, рисует на доске, затем просит Тугуши повторить все.
Учлет повторяет толково. У него ведь инженерное образование. На словах получается даже лучше, чем у инструктора, а в следующем полете он опять смотрит на приборы. Инструктор снова заставляет его тренироваться на земле, в кабине самолета. И вот наконец лед тронулся. Тугуши догнал пас.
К концу июля, когда мы все вылетели уже самостоя гель-но, нам предложили взять на работе отпуск и выехать в лагеря, на аэродром.
На шахте мне никаких препятствий не чинили. Напротив, наш комсомольский "бог" Женя на всех собраниях ставил меня в пример.
- Время сейчас грозное, суровое. С Запада надвигаются тучи войны. Империализм, опираясь на набравший силы фашизм, готовит нападение на страну социализма, - гневно говорил он и призывал ребят вступать в члены Осоавиахима, приобретать военные специальности.
На призыв секретаря комитета комсомола откликнулись многие юноши и девушки. В том числе Алеша Рязанов - слесарь механической мастерской нашей шахты.
Забегая вперед, скажу, что Алеша окончил аэроклуб, затем Борисоглебскую военную школу летчиков-истребителей и в первый же день войны начал боевой счет сбитым фашистским самолетам. Рязанов защищал небо Москвы, Сталинграда, Кубани, Прибалтики. За мужество и героизм, проявленные в боях с врагами, наш метростроевец Алексей Константинович Рязанов дважды был удостоен звания Героя Советского Союза...
Я быстро оформила отпуск. Получив деньги, почти все отослала маме в деревню и написала в письме, что еду в лагеря, а в какие - не объясняла.
В лагерях распорядок дня нам установили армейский. Подъем, физзарядка, уборка палаток, завтрак - если полеты во вторую смену. Когда в первую, то подъем еще затемно, а начало полетов - с зорькой. Вскоре мы все отработали полеты по кругу и приступили к самому интересному - пилотажу.
Опять штудируем "Наставление по производству полетов", где сказано, что цель фигурного пилотажа - научить пилота полностью использовать летные качества самолета. Это помогает в совершенстве овладеть маневром машины, необходимым летчику в боевой работе.
Летаем на пилотаж пока что па земле. Инструктор Мироевский держит в руках модель самолета и разбирает с нами все элементы полота: куда смотреть, что видеть, как действовать рулями не только по направлению, но и по темпу, размаху движений.
- Егорова, - спрашивает он, - что это за фигура - "мертвая петля"?
- Петля, - отвечаю я, - это замкнутый круг в вертикальной плоскости.
- Молодец. Садись, - подбадривает Мироевский и шутливо обращается к Петухову: - А что же такое штопор-с чем его едят?
Иван встает степенно, сгоняет за спину сборки комбинезона, опускает руки по швам, серые глаза его загораются, и он начинает:
- Штопором называется быстрое вращение самолета по крутой спирали со снижением. Возникает при потере скорости самолета Штопор как фигура не имеет самостоятельного значения. Но при тренировках обязателен для всего летного состава.
Ваня с детства привык делать все добротно, с чувством собственного достоинства. Родился он в крестьянской семье под Волоколамском. А приехал как-то в Москву к старшей сестре на каникулы, да так и остался у нее. Он окончил школу, затем ФЗУ. Ваня - мастер на все руки. Со своим закадычным дружком Костей Рябовым из автолома собрал автомобиль. Так что на аэродроме у нас бочки с бензином подвозят к самолетам не на подводе, а на автомашине.
- Штопор необходимо научиться делать для того, - продолжает Петухов, - чтобы выработать у каждого летчика уверенные навыки вывода самолета из непроизвольного штопора, которым может закончиться любой из элементов полета при неправильном его выполнении.
- Тугуши! А что вы знаете о бочке? - спрашивает Мироевский.
- Это двойной переворот через крыло в горизонтальной плоскости. Вывод в направлении ввода, - отчеканивает на одном вдохе учлет.
Тугуши, как научился летать, переменился. Когда у него не получалось с полетами, он ходил какой-то поникший, без улыбки. Даже черные его глаза тогда казались бурыми. А теперь Тугуши сияет. На аэродром приезжает в белой рубашке с галстуком. Серый коверкотовый осоавиахимовский костюм тщательно отутюжен, ботинки начищены до блеска - на них даже аэродромная пыль не садится. Побрит Тугуши до синевы, а глаза сверкают! Мы между собой начали называть его грузинским князем.
- А вот иммельман как выполняется? Кутов! - дотошно выспрашивает инструктор.
Виктор Кутов, кареглазый паренек с нежным, как у девушки, лицом, показывает порядок выполнения этой сложной фигуры. Виктор работает на мраморном заводе Метростроя и учится в вечернем техникуме. Он очень любит читать, пишет стихи и собирает книги. Покупает он их обычно в двух экземплярах. Один - себе, другой - мне. Мне-то негде хранить книги, и я отношу их в нашу шахтную библиотеку. Иногда в дарственной книге я обнаруживаю стихи, написанные от руки. Автор их - Виктор Кутов. Я бережно беру стихи из книжки, когда нет никого рядом, читаю, перечитываю, складываю в сумочку, а в общежитии прячу подальше, в свою заветную шкатулку...
Но вот и теория и наземная подготовка пройдены. Мы уже работаем над иммельманами и "мертвыми петлями" в пилотажных зонах. Настроение у всех бодрое, приподнятое;
каждый день открывает что-то новое. То и дело слышишь:
- А знаешь, я на "мертвой петле" чуть не сорвался в штопор!
- Да не бочки у тебя получаются - "кадушки".
- Ну и пикирнул сегодня Витя!.. И вот однажды идем со старта, как всегда, строем и во всю силу легких поем свою любимую:
Все выше, и выше, и выше Стремил! мы полет наших птиц...
Вдруг кто-то из ребят перебивает:
- Смотрите-ка, братцы, что это в девчачьей палатке краснеет?
Песня оборвалась. Все еще издали начади рассматривать нашу палатку с поднятыми боками. А подойдя ближе, увидели, что моя армейская койка застелена сверху роскошным красным стеганым одеялом. Рядом на табуретке сидит женщина - моя мама,
- Братцы, вот это приданое... - все дружно захохотали. Старшина тогда разрешил мне выйти из строя. Я наспех поздоровалась с мамой и выпалила:
- Ну зачем ты привезла одеяло? На смех людям!..
- Дочушка, так ведь тебе холодно под солдатским-то. Как чуяло мое сердце!
- Мне, как и всем, нисколечко не холодно! И забери ты его, пожалуйста, обратно, а то меня совсем засмеют.
Но тут подошел мой инструктор, познакомился с мамой, полюбовался одеялом и сообщил, что я хорошо летаю, а скоро буду прыгать с парашютом.
- Как летает? - вскрикнула мама и встала с табуретки, бессильно опустив руки. Удивился и Мироевский:
- Почему же ты, Егорова, пе написала матери, что учишься летать?
Я промолчала, а мой инструктор стал объяснять маме, по возможности популярно, что же это такое - самолет У-2.
- Не волнуйтесь за дочку! Наш самолет совершенно безопасен - ну как телега. Только телегу везет лошадь, а у самолета мотор в несколько лошадиных сил. А вот что одеяло привезли - это хорошо, по ночам-то мерзнут все: лес близко, речка...
Мама успокоилась в доверительно обратилась к инструктору:
- Уж вы приглядите за ней, сынок, а то она у меня какая-то взбалмошная: то под землей выдумала работать, то в небо полезла...
- Хорошо, мамаша, хорошо. Будет полный порядок. Не беспокойтесь за дочку.
В тот же день мама уехала в Москву. Одеяло осталось у меня, но, правда, довольно часто стало пропадать. Раз в дождливую погоду я решила его разыскать и нашла в палатке у ребят: завернувшись в него, как в спальный мешок, под ним крепко спал Лука Муравицкий.
Уже не за горами был тот день, когда всем нам предстояло испытать трудности потяжелей дождливых вечеров да туманов. Лука Муравицкий, окончив программу аэроклуба на самолете У-2, успеет еще поступить в Борисоглебскую военную школу летчиков-истребителей. Вместе с ним направление в летную школу получат мои одноклубники Петухов, Вильчик, Хатунцев, Рябов, Харитонепко, Тищенко, Кутов. После училища младший лейтенант Муравицкий будет служить на Дальнем Востоке. Война застанет его в Московском военном округе. Затем Лука попадет под Ленинград. И в какой-то из армейских газет я прочитаю о мужестве командира звена Муравицкого.
Однажды ему пришлось лететь на боевое задание одному - прикрывать железнодорожную станцию, где разгружали эшелон с боеприпасами. Истребители, как правило, летали парой, а тут один...
Поначалу все шло спокойно. Летчик зорко следил за воздушной обстановкой в районе станции и вот в разрыве между ярусами облаков заметил немецкий бомбардировщик. Лука ринулся наперерез "хейнкелю". Атака его была неожиданной - пулеметная очередь прошила гитлеровский самолет, и тот, круто снижаясь, стал удирать. Муравицкий догнал фашиста и вновь открыл по нему огонь, но вдруг пулемет замолчал. Очевидно, кончились боеприпасы. Тогда Муравицкий решил таранить врага. Пристроившись почти вплотную, винтом своего самолета он ударил по хвосту "хейнкеля". Гитлеровец врезался в землю.
22 октября 1941 года старший лейтенант Муравицкий Лука Захарович за мужество и отвагу, проявленные при выполнении боевых заданий, был удостоен звания Героя Советского Союза. А спустя месяц, 30 ноября, он погиб, защищая небо Ленинграда...
Но это еще все впереди. Пока же мы отрабатываем пилотажные фигуры в зонах, неподалеку от аэродрома, изучаем устройство парашюта, его укладку и правила прыжка. Предстоит постичь и это - возможно, пригодится...
Осенью, когда учебная программа на самолете У-2 была закончена, к нам на аэродром приехала государственная комиссия НКО (Наркомата обороны). Вначале экзаменовали по всем теоретическим предметам, затем стали проверять технику пилотирования. Все мы выполнили пилотаж в зоне на отлично. Комиссия осталась вполне довольна.
Настало время расставаться и нам с лагерем, аэродромом, инструктором, товарищами. Было радостно и чуточку грустно. Радостно, что обрели крылья, а грустно - расставаться ведь всегда грустно...
Я по-прежнему работаю в шахте, после работы открываю библиотеку, расположенную в углу шахтной столовой. Вместо стеллажей для книг - буфеты, и я сижу за ними как буфетчица и выдаю книги.
Через месяц выпускной вечер аэроклубовцев. В театре на Малой Бронной мы вновь собрались вместе. Все принаряженные. Ребята даже галстуки надели. Доклад делал начальник нашего аэроклуба. Он сообщил, что большинство ребят, окончивших аэроклуб, направляются в Борисоглебскую военную школу летчиков-истребителей, и вдруг несколько торжественно, повысив голос, а может быть, мне просто показалось, объявил:
- Есть и одна "женская" путевка. В Ульяновскую школу летчиков Осоавиахима. Ее мы решили предоставить... Анне Егоровой.
От неожиданности и радости у меня перехватило дыхание. Неужели мечта, которую вынашивала, осуществится?..
В перерыве меня все поздравляли, а я все еще не верила, боялась верить, что так будет. Поверила только тогда, когда пoлyчил направление в школу и проездные документы до Ульяновска.
И вот уже пройдена врачебно-летная комиссия. После мандатной комиссии ждем списков о зачислении. О радость! Я принята!
Выдали нам обмундирование - брюки, гимнастерки с голубыми петлицами, ботинки с крагами. Кажется, лучшего наряда в своей жизни я не носила, хотя и размер его был заметно великоват. Все мне нравилось в школе, начиная с подъема и физзарядки до прогулки с песней перед отбоем ко сну. Занимались много. По учебе у меня все шло хорошо.
Новый, 1938 год встречали весело. И вдруг однажды прямо с занятий вызывают:
- Егорова! К начальнику.
Когда я вошла к нему в кабинет и доложила, все сидящие за столом встретили меня молча, только очень хмуро посмотрели в мою сторону.
Я стою по стойке "смирно" и жду.
- У вас есть брат? - слышу голос.
- У меня пять братьев, - отвечаю. o
- Егоров Василий Александрович!
- Да, это мой старший брат.
- Так почему же вы скрыли, что ваш брат враг народа?!
- Он не враг народа, он коммунист, - гневно выговорила я, хотела еще что-то сказать, но от волнения у меня сразу пересохло во рту и получился какой-то шепот.
Я уже и лиц сидевших не видела, и слышала плохо, только в груди все сильнее и сильнее стучало сердце. Оказывается, брат-то в беде. А я и не знала...
- Мы исключаем вас из школы!
Не помню, как я вышла из кабинета, как переоделась в каптерке в свое гражданское платье, как за мной закрылись двери школы...
Опомнилась на крутом берегу Волги за городом. Порылась в карманах - нашла комсомольский билет, красную книжечку с эмблемой метро - благодарность от правительства за первую очередь Метростроя. И все. Ни одной копейки. В мучительных терзаниях, тревоге я направилась к горкому комсомола..
Секретарь горкома выслушал меня внимательно. Долго молчал. Потом потер руки и горячо заявил:
- Придумал, Егорова! Пойдешь работать в трудколонию НКВД для малолетних правонарушителей. Будешь там до очередного набора в школу. За это время все утрясется, и ты поступишь опять. Начальником колонии старый коммунист Молнин - он поймет. А впрочем, идем к нему...
Так я поселилась при колонии в маленькой комнатке деревянного дома. С душевной теплотой вспоминаю сейчас работу с неугомонной ратью "трудных" ребят. Работать с ними было удивительно интересно. Но как только я узнала о дополнительном наборе в училище, тут же отнесла заявление в приемную комиссию. На предварительной беседе в приеме мне было отказано.
- У вас нет направления из аэроклуба, - объяснили мне.
- Но ведь оно было из аэроклуба Метростроя.
- Никаких ваших документов у нас нет! - отрезали мне и пригласили следующего.
Через неделю я ехала в поезде через Москву к брату Алексею в город Себеж. В Себеже брата не оказалось: его перевели на новое место службы. Денег у меня оставалось всего лишь двенадцать рублей - это как раз до Смоленска, как выяснила на вокзале. А то, что в Смоленске был аэроклуб, я знала раньше.
И вот рано утром поезд пришел в Смоленск. Город незнакомый. Стою и думаю: куда же идти?.. Как-то само собой получилось, что оказалась у секретаря обкома комсомола.
- Мне нужна работа и жилье, - проговорила на ходу от двери до стола.
- Откуда вы, девушка? - спросил секретарь.
- С вокзала!
- Садитесь и рассказывайте.
- Нечего мне рассказывать, мне нужна работа и жилье, - повторила я упрямо.
- Ну, тогда покажите, какие есть у вас документы?
- Пожалуйста! - И я выложила на стол все, что имела: паспорт, комсомольский билет, красную книжечку с благодарностью за первую очередь метро, удостоверение инструктора-планериста, характеристики и заявление в Ульяновскую Школу летчиков.
Читая документы, секретарь задавал мне вопросы, как бы невзначай сам отвечал, сочувствовал, куда-то звонил, а я сидела на диване и... плакала.
- Ну, рева, пойдем обедать, - слышу его насмешливый, обращенный ко мне голос.
- Не хочу, спасибо!
- Пойдем, пойдем, - он потянул меня за руку. После обеда, увидев мой пустой кошелек, одолжил двадцать пять рублей до первой получки и дал направление на
Смоленский льнокомбинат.
- Езжай прямо в отдел кадров. Я обо всем договорился. А как устроишься, иди в аэроклуб к комиссару. Там есть тренировочный отряд для тех, кто уже закончил пилотскую подготовку.
В тот же день меня приняли счетоводом по расчету прядильщиц, к вечеру поселили в общежитие, в комнату, где жила лучшая стахановка комбината Антонина Леонидовна Сокольская. А вскоре зачислили и в аэроклуб. Я снова стала летать!
Надежды поступить в летную школу почти не было. Кроме меня в тренировочном отряде аэроклуба летали пять потомственных смолянок, а я-то была приезжая. Но вот однажды вызывает меня комиссар аэроклуба и говорит:
- Мы решили единственную "женскую" путевку в Херсонскую авиационную школу отдать тебе. Завтра же бери направление и быстрее езжай в Херсон. Учти, там кроме специальных предметов придется держать экзамены и по общеобразовательным. Конкурс большой, готовься!
В Херсоне действительно был большой наплыв воспитанников аэроклубов страны. Приехали из Москвы и Ленинграда, Архангельска и Баку, Комсомольска-на-Амуре и Минска. На штурманское отделение в школе принимали только девушек, на инструкторское - в основном парней.
И снова комиссии - медицинская, мандатная. Наконец вывешены списки принятых - меня зачислили на штурманское отделение. Бегу на почту телеграфировать маме...
Пишу вот это сейчас и вспоминаю, как мне не хотелось, чтобы мой сын Петя поступал в военное летное училище. Я его всячески отговаривала, и он, кажется, согласился со мной. Но спустя недели две подошел и говорит:
- Мама! Любовь к авиации мне привита с твоим молоком. С раннего детства я слышу разговоры о самолетах. Знаю, как трудно было стать тебе летчиком, но ты добилась своего. Отпусти и меня...
И я сдалась. Втайне надеялась, что не примут сына, так как поехал он в училище поздно, без направления райвоенкомата.
И вот получаю телеграмму: "Рад, счастлив: принят. Целую. Петр".
Но рада ли была я? Материнское чувство брало верх над разумом. Мне очень хотелось, чтобы сын жил в родном гнезде, учился или работал где-то рядом, чтобы я могла, когда нужно, опекать, подсказывать ему, подставить в трудную минуту плечо.
А что думала в те давние годы моя мама, получив телеграмму из Херсона?
Вот то письмо:
"Родная моя, здравствуй!
Я получила твою телеграмму. Рада за тебя. Но еще больше бы я радовалась тому, если бы ты не стремилась в небо. Неужели мало хороших профессий на земле? Вот твоя подружка Настя Рассказова окончила ветеринарный техникум, живет дома, лечит домашний скот в колхозе, и никаких нет тревог у ее матери. А вы у меня все какие-то неспокойные, чего-то все добиваетесь и куда-то стремитесь.
Восемь человек вас, детей, у меня, и за всех я в тревоге. Все разлетелись, мои птенцы. Вот и последнего, Костю, проводила в армию. Дала ему наказ служить верно и честно, но когда поезд с ним стал скрываться за поворотом - упала на платформе без сознания. И что это уж со мной такое приключилось - ума не приложу..."
Нас у родителей было шестнадцать человек детей - восемь умерло, восемь осталось в живых. Хлеба хватало, как тогда говорили, только до рождества. Страшная нужда заставляла отца приниматься за отхожий промысел. То он работал возчиком: возил рыбу из Осташкова, с Селигера. То ездил в Торжок за огурцами. А были годы, когда и в Петрограде работал на красильной фабрике. Мерз отец в окопах империалистической войны, с винтовкой защищал Советскую власть в гражданскую. Вернулся больной, и в 1925 году умер - сорока девяти лет от роду.
Васе, самому старшему из братьев, очень хотелось учиться. Но, окончив четыре класса Сидоровской школы, по решению семейного совета, пошел в "мальчики" к портному. Отец тогда сказал так:
- Давай, мать, продадим овцу, и я отвезу Ваську в Питер. Попрошу там Егора Антоновича замолвить словечко у хозяина. Глядишь, мастеровым будет. А тут что?.. Учиться негде, да и возможности у нас нет никакой обувать, одевать, кормить. - И дальше он обратился к сыну; - Может быть, ты, сынок, не хочешь учиться на портного, тогда давай иди в сапожники к дяде Мише. Дядька родной, материн брат, худому не научит. Выбирай.
И Вася выбрал - портного.
До самой Октябрьской революции учился мой брат, да так и не научился портняжному делу, потому что больше-то приходилось бегать в лавку, нянчить хозяйских детей, мыть полы, посуду, топить печи. В революцию шестнадцатилетний паренек раздобыл винтовку и пошел с ней против кадетов вместе с отрядом красногвардейцев. Был Вася ранен и кое-как добрался до тетки Аграфены, дальней родственницы отца. Тетка перепугалась, немедля послала в деревню письмо, написав, что выживет Вася или нет - одному богу известно.
Мама, получив такую весть, бросила все и помчалась спасать сына. Она выходила его, привезла домой, длинного, худого, наголо постриженного.
В деревне Вася прожил недолго. Поступил работать на железную дорогу. А спустя какое-то время рабочие выдвинули его продавцом в свой магазин. В стране разруха, голод - продавцами выбирали самых надежных, тех, кому верили. А потом Васю перевели во Ржев, затем в Москву. Обычная биография рабочих парней тех лет: работал, учился на рабфаке, стал коммунистом. Затем уже окончил Плановую академию, Комвуз. Рабочие фабрики "Москво-швей М 5" избрали Василия своим депутатом в Моссовет.
"И ты учись, дочушка, старайся, - писала мне мама в Херсон. - Что же теперь делать, раз уж полюбила свою авиацию и она тебе дается. Вы, мои дети, счастливы - счастлива и я. Вы в горе - горюю и я, ваша мать..."
Война с Финляндией ускорила наш выпуск. Программу обучения в школе резко сократили, закруглили и подвели к экзаменам. Их мы сдавали тоже в спешке. Нам даже обмундирование не сумели пошить - так и выпустили в старых гимнастерках и юбках, в каких курсантами были.
Мне дали направление в аэроклуб города Калинина - штурманом аэроклуба. На месте оказалось, что штурман там уже есть, а недоставало летчика-инструктора. Я согласилась с радостью, потому что очень хотела летать, и после проверки техники пилотирования была допущена к обучению учлетов.
Выделили мне группу в двенадцать человек. Ребята все разные и по общей подготовке, и по физическому развитию, и по характерам. Одно объединяло - любовь к авиации. Всем не терпелось поскорее закончить наземную подготовку и начать летать. Я их понимала.
Часто к нам на занятия приходил командир звена старший лейтенант Черниговец. В армии он был истребителем, в Осоавиахим его послали на укрепление инструкторских кадров. Черниговец действительно мастерски летал, хорошо знал математику, физику, легко объяснял громоздкие формулы по аэродинамике. Курсанты любили его за уважитильное к ним отношение. Очень помог и мне Петр Черниговец в подготовке моего первого аэроклубовского выпуска.
Для инструктора самостоятельный вылет его ученика - такое же событие, как собственный вылет. Помню, первым я выпускала в своей группе учлета Чернова. Уже получено "добро" от командира отряда, но я волнуюсь и прошу еще слетать с ним командира эскадрильи. Комэск сделал с Черновым полет по кругу да как закричит:
- Чего зря самолетный ресурс вырабатывать - выпускай!
С волнением взяла в руки флажки, как когда-то брал их инструктор Мироевский, и разрешила взлет своему первому ученику...
Всю группу я выпустила успешно. Ребята уверенно окончили программу полетов. А ко Дню Воздушного Флота принялись готовиться мы, инструкторы-летчики. Летали строем, выполняли пилотаж - в одиночку, парами, шестерками.
...В день праздника с раннего утра аэродром наш был готов к приему гостей. Толстым канатом отделены места для зрителей. Играет оркестр. Мы еще раз проверяем самолеты- все ли исправно, уточняем программу, и праздник начинается.
Наконец диктор объявляет о моем вылете. Я, помню, выполнила комплекс фигур высшего пилотажа над аэродромом, приземлилась и не успела зарулить, как мне говорят: "Твоя мама здесь".
Оказывается, узнав из областной газеты, что будет праздник, она приехала в Калинин и прямо с поезда - на аэродром. Мама, конечно, и корзиночку с гостинцами прихватила с собой. Устроилась за барьером на травке и стала смотреть, что же это делается в воздухе. Сидела спокойно до тех пор, пока не объявили мою фамилию. Тут она заволновалась, а когда я взлетела и принялась крутиться над аэродромом, с криком: "Дочушка, упадешь!" - бросилась на посадочное поле.
Дежурные привели маму в штаб. Выяснилось, о ком она так беспокоилась, и тогда начальник аэроклуба предложил ей покататься на аэроплане. Мама от полета категорически отказалась.
После выпуска курсантов нас, инструкторов, премировали поездкой на пароходе из Калинина в Москву - на сельскохозяйственную выставку.
...Плывем по матушке-Волге, любуемся красотами ее берегов, а затем - по каналу. Я впервые вижу шлюзы, удивляюсь и восхищаюсь этим сооружением.
Ну, вот и Москва. Идем дружно на выставку. Побывала я у своих на Арбате. Поговорили обо всем. Катя работает вязальщицей на трикотажной фабрике, Юрка учится в школе. Брат строит Норильск. В Москве уже действует метро второй очереди, и меня потянуло посмотреть "свою" станцию - "Динамо". Колонны ее облицованы самоцветным ониксом. Между колонн скамья, над нею в проеме барельеф физкультурника. Красиво!.. Метростроевцы возводят новые дворцы-на линии "Курская" - "Измайловская".
Пять дней мы гостили в Москве, а вернулись домой - принялись работать, да так напряженно, что не стало у нас даже и выходных дней.
Всю предвоенную зиму мы готовили летчиков по спецнабору из допризывников. Они были полностью освобождены и от работы на предприятиях, и от учебы в учебных заведениях. Аэроклуб выплачивал им стипендию. Мы же их к весне подготовили и почти всех рекомендовали на ускоренный выпуск в летные училища. Фактически у нас тогда было два набора - с отрывом от производства и без отрыва. Курсанты, занимавшиеся теорией без отрыва от производства, к полетам приступили летом - после выпуска спецнабора.
И вот тот памятный для моего поколения день: 22 июня 1941 года. Как правило, по воскресеньям в аэроклубе проводилась командирская учеба, а тогда нам дали выходной, и мы, целая компания инструкторов, отправились вдоль Волги за ландышами. Два авиатехника, две Марии - Никонова и Пискунова. Два инструктора-общественника - Тамара Константинова и Маша Смирнова.
Идем, любуемся светлыми нашими просторами, устав, присели на берегу. Мимо проплывают пароходы. Обычно с них летит музыка, а тут что-то тихо, непривычно как-то.
И вдруг слышим отчетливый голос диктора - над Волгой, эхом отдающийся в лесу: "Война!.."
Мы повернули назад, в город. Возбужденные, встревоженные - прямо к военкомату, но к военкому и не пробиться. Только в конце недели добились у него приема. Военком, устало прикрыв глаза, слушал нас молча, а мы, перебивая друг друга, старались передать ему наше непреклонное желание немедленно охать на фронт - защищать Родину.
- Я понимаю вас. Сам прошусь на фронт. Вчера был у меня ваш начальник аэроклуба - четыре рапорта подал. А кто, скажите, будет готовить летчиков для фронта? Вы подумали об этом? Так что идите и занимайтесь своим делом, а будет возможность приблизить вас к фронту - сообщу, в первую очередь.
Такая возможность вскоре представилась. Меня направили и Донбасс в распоряжение Сталинского аэроклуба. Документы мои оформляли в Москве, в Центральном аэроклубе, где новое направление объяснили просто: всех инструкторов взяли на фронт и летчиков там готовить некому.
Я охотно согласилась.
Провожала меня Муся Никонова, наш авиатехник. Пока я ездила в Москву, Калининский аэроклуб эвакуировался в тыл, а Муся осталась. Муж ее, танкист, был тяжело ранен и умирал в одном из госпиталей города. Муся не плакала, только красивое ее лицо с карими миндалевидными глазами и длинными ресницами осунулось, потускнело. А в другой палате тоже лежал танкист - без одной руки. Это был муж Татьяны Никулиной, с которой мы вместе учились в аэроклубе Метростроя. Она приехала к нему из Москвы, оставив маленькую дочку на попечение соседей. Война уже давала о себе знать - очень жестоко, порой непоправимо...
На вокзале Муся Никонова поцеловала меня и, положив в левый нагрудный карман моей гимнастерки серебряный рубль, тихо сказала:
- Это талисман. Вернешь после разгрома фашистов.
Талисман, талисман... Он был со мной всю войну. Каким-то чудом я его сберегла, но вернуть Мусе смогла только спустя много лет. Она считала меня погибшей, а я - ее. И вот по одной газетной публикации Муся Никонова узнала мой приблизительный адрес и разыскала меня.
Помню, стою у калитки дома, а ко мне от автобусной остановки идет женщина. Лицо знакомое-знакомое. Подошла и стала расспрашивать, не знаю ли я, где живет... и тут заплакала - замолчала, узнала меня!..
Однако это еще когда-то будет. А тогда с предписанием Центрального аэроклуба я отправилась ближе к фронту. В Москве по пути зашла на квартиру брата. Жена его Катя была где-то на оборонительных работах. Сын Юрка, придя из школы, обрадовался, засуетился, желая чем-либо угостить меня, но в буфете, кроме хлеба да куска сахару, ничего не осталось.
Ночью в городе была воздушная тревога, но мы в бомбоубежище решили не ходить - так до утра и проговорили.
Юрий встретился с отцом только в 1948 году, когда вместе с матерью приехал в далекий Норильск...
Через десять лет брата Василия перевели в Москву. Работал он здесь заместителем начальника конторы Норильского горно-металлургического комбината имени Завенягина, которая находилась в столице. А в Норильске много лет работал на ТЭЦ энергетиком его сын - Юрий Васильевич, а теперь трудится уже третье поколение Егоровых - внук Виктор.
[Содержание] - [Дальше]
